Словом, оба окончательно убедились в безысходной нищете несчастного клирика и, поняв, что перед ними — божий человек, неспособный добыть себе пропитание, просили его не терзаться особо, если и задолжал им малость, как-никак они тоже христиане, и в них капля святости есть, и пусть он знает, что ел у них хлеб «прощеный». А где двое прокормятся, там и трое проживут; от кошек да от собак здешних и то больше «потравы», чем от отца Назарина... По каковому и выходит, что нечего ему себя мучить — с ними он в расчете, во-первых, по божьему разумению, а потом ведь, что жизнь человеческая — сплошная превратность: сегодня ты приютил, а завтра — сам приюта попросишь.
Дон Назарио выразил им благодарность, прибавив, что нынешней ночью в последний раз обременяет их своей ничтожной персоной; услышав это, Лохмачи стали отговаривать его от безрассудного шага: муж — с искренним жаром, супруга же поддакивала ему скорее для виду — ей явно хотелось, чтобы их гостя поскорее и след простыл.
— Нет, нет, я уже все крепко обдумал,— отвечал клирик,— и вы, при всей вашей доброте, которую я так ценю, меня не переубедите. А теперь, дружище, не найдется ли у вас какого старого ненужного плаща?
— Плаща?
— Ну да, этакого, знаете, большого толстого куска ткани с дырой посередине, куда голову просовывают.
— А, накидка... Есть-есть.
— Что ж, если вам она не нужна и вы мне ее уступите, буду очень признателен. Нет одежды более свободной и удобной и которая лучше защищала бы от непогоды... Л какой-нибудь теплой шапки?
— Берет есть суконный, новый, там, в лавке.
— Нет, мне что-нибудь похуже.
— Послушай-ка, ведь и ношеные есть,— вмешалась супруга.— Припомни: вот еще в котором ты ко мне сватать-< и приходил. Всего-то лет эдак сорок пять тому, не больше.
— Вот этот старый я и возьму.
— Считайте, что ваше... Хотя вам бы лучше другой, кроличий, он у меня еще с тех пор, как я бурдюки в Трукильо возил.
— Идет.
— Кушак-то не нужен вам?
— И кушак пригодится.
А вот еще куртка из Байоны — хоть сейчас, только локти дырявые.
Беру. Хозяева доставали одну за другой старые вещи, Назарин оживленно разглядывал и примеривал их. Скоро все, а на следующее утро блаженный Назарин, босой, подпоясанной широким кушаком байонской куртке, в суконном берете и с палкой в руках, весело с достопочтенными своими благодетелями и, с ликующим сердцем, устремись глазами к небу, а мыслями к богу, легкими стопами направился к Толедским воротам, и когда он вышел из них, ему показалось, что, оставляя позади мрачные тюремные стены, он вступает в счастливое и свободное царство, по которому так долго и страстно томился его дух.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Оставив позади Толедские ворота, он ускорил шаг, желая как можно скорее оказаться подальше от городского многолюдья — там, где не ощущается уже теснота городских улиц, где не слышен сварливый гам обывателей, которые, несмотря на столь ранний час, уже копошились, гудя, как пчелиный рой, покидающий улей. Утро было прекрасное. Но еще во сто крат пленительнее казались беглецу небо и земля, в которых, как в зеркале, видел он отражение своей счастливой судьбы, свободы, которой он наконец мог насладиться, имея над собой одного лишь господа бога. Не без труда подвигся он на этот бунт (а ведь это был бунт) и ни в коем случае не восстал бы — он, само смирение, сама покорность,— если бы его Наставник и Господин голосом его собственной совести не приказал бы ему восстать. В ЭТОМ у него не было сомнений. Но его бунт (если уж пользоваться этим словом, впрочем, довольно неблагозвучным) был таковым лишь наружно; Назарин бежал лишь от строгих укоров начальства и от оскорбительных и ничтожных пересудов того, что зовется правосудием и молвой... Что мог объяснить он следователю, который прислушивался к наветам людей, позабывших про стыд и совесть? Только господу, зрящему в душе, было ведомо, что вовсе не страх заставил Назарина скрываться от епархиального суда и от полиции, ибо его отважное сердце не знало робости и никакие страдания в мире не заставили бы его свернуть с пути праведного — ведь и он вкусил тайную усладу мученичества, издревле знакомую жертвам людской злобы и несправедливости.
Он не бежал от кар и наказаний, напротив — искал их; он не бежал тревог бедности, напротив — сам шел навстречу тяжкому труду и нищете. Он бежал от той жизни и от того мира, в котором было тесно его духу, опьяненному, если можно так выразиться, видением жизни аскетической и покаянной. И чтобы убедить себя в простительности и невинности своего бунта, он думал, что мысли его ни на волосок не уклоняются от вечного учения Христа и наставлений церкви, которые он так твердо знал. Нет, он не был еретиком; и ни в маловерии, ни в малейшем инакомыслии нельзя было его обвинить, а обвини его — он бы не придал этому значения, ведь собственная его совесть была строже, чем верховный трибунал Святой Инквизиции. И вот, радуясь, что чист душой, он решительным шагом вступил в пустыню, какой представлялись ему расстилавшиеся впереди безлюдные поля.
Когда он проходил по мосту, несколько нищих, занимавшихся здесь своим вольным ремеслом, поглядели на него подозрительно и с опаской, словно желая сказать: «Это еще что за птица к нам залетела? Какие у него на эти места права, а?..» Назарин приветливо кивнул им и, не вступая в разговоры, продолжал путь, так как хотел отойти подальше, пока солнце не поднялось высоко. Шагая, он не переставал думать о своей будущей жизни, которую его диалектический ум представлял себе и так и сяк, взвешивая и оценивая все воображаемые возможности и перспективы, благоприятные и неблагоприятные обстоятельства, чтобы наконец, как в некоей философской контроверзии, установить не подлежащую обжалованию и свободную от противоречий истину. В конце концов он окончательно отвел обвинение в неповиновении, и лишь на один аргумент своих воображаемых обвинителей ему не удавалось найти удовлетворительный ответ. «Почему же вы тогда не добиваетесь вступления в орден святого Франциска?» И чувствуя, сколь силен этот довод, Назарин говорил себе: «Господу известно, что, встреться мне по дороге францисканская обитель, я просил бы, чтобы меня приняли в братство, и, ликуя, подвергся бы самому тяжелому искусу. Ведь равно обрету я вожделенную свободу, бродя ли одиноко по холмам и оврагам или подчиняясь суровой дисциплине святого учреждения. Итак, я выбираю этот путь, ибо меня влечет на него голос совести, иными словами, господь указывает его мне ясно и непреложно». На полпути к Нижнему Карабанчелю, немного приустав, он устроился на обочине перекусить хлебной коркой из тех, которыми щедро набила его суму Лохмачиха; в этот момент к нему подбежал тощий пес с просительным взглядом печальных глаз; еще одна корка тут же превратила их друзей, и пес не отходил от Назарина, пока тот отдыхал после скудной трапезы. Вновь пустившись в путь в сопровождении пса, Назарин скоро почувствовал жажду и, войдя в деревню, спросил в первом же доме воды. Пока он пил, трое вышедших из дома мужчин, уставясь в упор, с любопытством разглядывали его. Что-то в его облике явно выдавало в нем мнимого нищего, и Назарин несколько обеспокоился. «Да хранит вас господь»,— сказал он женщине, вынесшей ему попить, и уже собирался уйти, как вдруг один из троицы подошел к нему со словами:
— По звучному вашему голосу признал я вас, сеньор Назарин. Ну и здорово же вы перерядились. А позвольте узнать, с нашим к вам почтением, куда это вы собралита в таком нищенском одеянии?..
— На поиски того, мой друг, чего мне недостает.
— Бог в помощь... А вы-то меня не признали? Тот самый я...
— Да, тот самый... Нет, не помню...
— Тот самый, что говорил с вами намедни и шляпу с нашим вам почтением предлагал.
— А, да... От шляпы я отказался, помню.
— Так что — к вашим услугам, и если ваше преподобие хочет повидать Андару...
—- Нет, сеньор... Передайте ей от меня: пусть изменит свою жизнь или хоть постарается изменить.
— А вы глядите... Видите, по ту сторону дороги, во-он, три бабенки артишоки собирают. Так та, что в красной юбке,— Андара и есть.
— Прощай, прощай... Ну, с богом... Эй, постой! Не покажешь ли мне, как пройти покороче отсюда к той дороге, что через сеговийский мост ведет на Трухильо?..
— Отчего ж... Так прямехонько вдоль изгороди и идите... В стороне лагерь будет солдатский, а вы себе — дальше, дальше, не сворачивая, тропинка сама и выведет. А как увидите деревню, Бругадас называется, там и тракт эстремадурский.
— Большое тебе спасибо, прощай.
И Назарин вновь пустился в путь, пес бежал за ним — похоже, решив не расставаться с новым хозяином,— но не успел тот сделать и ста шагов, как услышал за спиной настойчиво звавший его женский голос:
— Сеньор Назарин!.. Дон Назарио!..
Он обернулся и увидел развевающуюся на ветру красную юбку, тщедушное тело и отчаянно машущие — точно крылья мельницы — руки бегущей к нему женщины.
— Готов поспорить — это наша славная Андара,— сказал он про себя, останавливаясь.
Действительно, то была она, и мудрено было бы путнику узнать ее, не ведай он, что она обретается где-то в этих краях. С первого взгляда могло показаться, что это чучело, смастеренное из жердей и обносков, вдруг чудесным образом ожило, и бежит, и кричит, и машет руками, так как сходство девицы с приспособлением для отпугивания воробьев было полным. Время, которому поддаются материи и более прочные, местами стесало, счистило с нее корку отвердевших румян, обнажив воспаленное, как при роже, в синяках и морщинах. Один глаз стал больше другого, но даже они не производили столь страшного, как губы — потрескавшиеся, сочащиеся кровавой слизью, едва прикрывающие опухшие десны и щербатые гнилые зубы. Никаких женских округлостей, никаких ямочек — одни острые углы, торчащие кости скелета-развалюхи! А какие черные ногти, а эти ноги в пыльных рваных альпаргатах!.. Но что больше всего поразило Назарина, так- это Какая робость, какая то детская стыдливая застенчивость, с какой подошла к нему девица. Но не только стыдливое выражение, столь неожиданное в этом лице, поразило странствующего клирика; не менее странным показалось ему и то, что Андара вовсе не удивилась, увидев его в обличье нищего. Преображение Назарина не смутило ее, словно она давно предвидела его и считала естественным.
— Сеньор,— сказала преступная девица,— не хочу я, чтоб вы вот так, слова мне не сказав, мимо прошли... да и мне есть о чем с вами перемолвиться. Я тут с самого дня, как пожар вышел, никто меня не видел, и никого я теперь не боюсь.
— Вот и ладно, да благословит тебя господь. Чего же ты от меня теперь хочешь?
— Да только хотела сказать, что Сонница мне двоюродной сестрой приходится, и укрыли они меня и ухаживают, как за королевой. И я им чем могу помогаю, и не хочу и обратно в этот городской смрад, где честному человеку кругом погибель... Вот и...
— Прощай.
— Погодите маленько. Нам-то куда спешить? Скажите-ка лучше: небось затаскали вас по судам? Они на это горазды, душегубы! Чует мое сердце — не сладко вам пришлось; небось все Хамелия, валетчица базарная, такого понамолола...
— Нет мне дела ни до «хамелий», ни до «валетчиц». Оставь меня... Всего тебе доброго.
— Постойте...
— Некогда мне ждать, спешу я. Одно тебе скажу, душа развращенная: помни, о чем я предупреждал тебя,— исправься...
— Да я уж и так исправилась!.. Честное мое слово — стань я опять хорошенькой или хоть так себе, все равно не дамся в лапы нечистому. Ну, а теперь и подавно — кто ко мне, чудищу такому, полезет. По каковому — только не серчайте — хочу я вам кое-что сказать.
— Что же?
— Хочу с вами пойти... хоть на край света ведите...
— Это невозможно, дочь моя. Подумай — сколько придется тебе претерпеть, голод и жажда будут мучить тебя...
— Велика важность. Позвольте с вами...
— Но ты недостойна. И раскаяние твое — обман; ты просто досадуешь, что утратила женские прелести, но сердце твое отравлено, и зло бродит в душе.
— Да с чего вы взяли?
— Мне ли тебя не знать... Ведь это ты подожгла дом, в котором тебя приютили.
— Верно, но нет в том греха. Вынюхали меня и вас бы сгубили. А дурной дух только огнем вытравить можно.
— То же и я говорю: очистись в огне.
— Это в каком?
— В пламенной любви к господу.
— Так возьмите меня с собой — я и воспламенен).
— Не верю я тебе... Ты дурная женщина, очень дурная. Надо тебе побыть одной. Одиночество — великий воспитатель. Я и сам его ищу. Устремись мыслями к господу, открой ему свое сердце, перебери, припомни грехи свои — и ты отвратишься от них и ужаснешься себе.
— Позвольте с вами, святой отец...
— Нет. А исправишься — сама меня найдешь.
— Так как, где?..
—- Найдешь. А сейчас -— прощай.
И, резко оборвав разговор, он удалился, широко и быстро шагая. Андара так и осталась сидеть на обочине; подбирая с земли и бросая перед собой мелкие камешки, она задумчиво глядела вслед священнику. Тот оглянулся раз-другой, и когда оглянулся в третий, Андара была уже лишь еле различимой красной точкой в зелени полей.
II
О том, что произошло с нашим беглецом в первый день его странствий, можно было бы и вовсе не упоминать, если бы это не было, так сказать, первым испытанием, самым началом его христианских похождений. Не успел он расстаться с Андарой, как услышал пушечные выстрелы, которые громыхали с каждым разом все ближе и внушительнее, сотрясая воздух и наводя страх. Взглянув в том направлении, откуда доносился этот грохот, он увидел группы солдат, слаженно перемещавшихся взад и вперед по полю, как бы разыгрывая настоящее сражение. Тут наконец клирик понял, что присутствует при учениях, в которых наше доблестное войско оттачивает свои боевые навыки. Пес значительно взглянул на Назарина, словно желая сказать: «Не бойтесь, любезный мой хозяин, это все понарошку; вояки эти целый год тут из пушек палят да друг за дружкой гоняются. А вообще-то, если в обед подойти к кухне, думаю, нам чего и перепадет, так как народ это щедрый, бел предрассудков в беднякам первый друг».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26