Мне больше нравится разговаривать по душам с теми, кто действительно хочет меня слушать — им я говорю все, что думаю.
— Ну а ваши коллеги не намекали вам, что в ваших речах есть что-то еретическое?
— Нет, сеньор. Я редко говорю с ними, да и они со мной не часто заговаривают; но те, с кем я имею обыкновение беседовать, знают меня слишком хорошо, чтобы считать еретиком.
— И у вас есть лицензия?
— Да, и никто и никогда не думал лишать меня ее.
— Вы часто служите?
— Каждый раз, как меня просят. Я не привык обращаться в незнакомые приходы. Чаще всего я служу в Сан-Каэтано, а иногда в церкви Дель-Оливар. Но, конечно, далеко не каждый день.
— И вы обходитесь только этим заработком?
— Да, сеньор.
— Что ж, живете вы, уж извините, небогато.
— Да, это так, но я не ропщу, и это придает мне силы. За благами я не гонюсь: когда у меня есть что поесть, я ем, а нет — обхожусь и так.
Он сказал это с неподдельным простодушием, настолько чуждым всякой позы, что мы с приятелем были тронуты... да, глубоко тронуты! Впрочем, все еще было впереди.
IV
Мы задавали вопрос за вопросом отцу Назарину, и он отвечал нам на них, ничуть не раздражаясь нашей. Не было в нем и обычной напыщенности человека, «желавшегося в центре внимания, человека, у которого, как ) теперь выражаются, «берут интервью». Вслед за сардинами Эстефания принесла ему отбивную, скорей всего говяжью, но весьма сомнительного вида; однако он отказался, несмотря на уговоры амазонки, которая окончательно вышла из себя и вновь обрушилась на него с гневной бранью. Но ни брань, ни наши вежливые просьбы не заставили его изменить свое решение; отказался он и от вина, предложенного драконицей. Съев дешевую сдобную булочку и запив ее водой, он возблагодарил господа, пославшего ему дневное пропитание.
— Ну а завтра? — спросили мы его.
— Что ж, надеюсь, и завтра найдется для меня что-нибудь; а если нет, подожду до послезавтра — подряд два тяжелых дня выпадают редко.
Репортер пригласил его на чашку кофе, но Назарин, признавшись, впрочем, что кофе ему нравится, от предложения отказался. И только когда мы оба стали уговаривать его в самых прочувствованных выражениях, он наконец сдался; тут же поблизости мы зашли в маленькую, довольно неприглядную кофейню, где прислуживала все та же кривая лотошница, и, расположившись с возможным удобством за узким столом, завели долгий разговор о разных разностях, причем из суждений, которые высказывал наш собеседник, мы смогли заключить, что перед нами человек весьма образованный.
— Простите великодушно,— сказал я ему,— мне сейчас пришло в голову вот что. Вполне очевидно, что вы получили хорошее образование. Странно поэтому, что в вашем доме совсем нет книг. Либо вы не любите читать, либо вам пришлось расстаться со своей библиотекой в трудную минуту.
— Да, сеньор, книги у меня были, но я понемногу раздавал их друзьям, и наконец у меня остались только те три, что вы видели. Скажу вам от чистого сердца: любая книга, кроме церковных, хорошая ли, плохая ли, кажется мне неинтересной — так мало в них пищи для души и ума. Все, что касается Веры, запечатлено вот здесь — в моей душе, и никакие комментарии и толкования не скажут мне ничего нового. Все же остальное — к чему оно? Если человеку удалось прибавить к врожденному знанию хотя бы несколько мыслей, почерпнутых из общения с ближними, из наблюдений над обществом и Природой,— к чему доискиваться в книгах новых мыслей и поучений, которые лишь попусту смущают человеческий дух. От книг и от газет я держусь подальше. Все, что я знаю, я знаю твердо и в убеждениях своих крепок, ибо мои убеждения — это мои чувства, чей корень — сознание, цвет — разум, а плод — поступки. Вам кажется, я чересчур мелочен? Что ж, умолкаю. Скажу еще только, что книги для меня все равно что булыжник городских мостовых или пыль на проселочных дорогах. И когда я захожу в книжную лавку » вижу горы покрытой шрифтом и переплетенной бумаги или эту лавину газет на улицах, мне становится жаль бедняг, которые корпят с утра до вечера, сочиняя всю эту бессмыслицу, а еще больше — обманутое Человечество, которое изо дня в день усердно ее читает. И столько всего пишется, и столько всего издается, что рано или поздно Человечество, задыхающееся в лапах этого монстра — Печати, будет вынуждено упразднить ее. И первое, что падет,— это та кощунственная слава, те языческие лавры, которые дает звание литератора,— ибо так велико станет количество Скопившихся в библиотеках книг, что будет физически невозможно хранить их. И тогда имеющий глаза употребит Человечество все эти поэмы Повествующие о событиях важность которых утрачивается со временем, пока НС Исчезнет мопсе. Людская память — слишком маленькая кладовая для такой кучи исторического хлама. Да, сеньоры, приближается век, когда лишь настоящим будут жить люди, а от прошлого сохранят только немногие вечные истины, данные им в откровении. Все же остальное прекратится в мусор, в отбросы, попусту засоряющие умы и переполняющие здания. В эту годину,— продолжал он тоном, который не назовешь иначе как пророческим,— не ларь или кто-нибудь, словом, правитель мира, издаст указ, гласящий: «Все хранимое в библиотеках общественных и частных отныне объявляется пустым, ненужным и не имеющим иной ценности, кроме вещественной. Посему, а также учитывая мнение ученых о том, что бумага и все Пумагообразное, истлевая, превращается в наилучшее удобрение, повелеваем: все книги, будь то старые или новейшие, свозить на поля, где поселяне смогут использовать это пенное вещество, каждый в меру надела, который ему надлежит обрабатывать». Поверьте, так оно и будет: разлагающаяся бумага образует колоссальные залежи, подобные юлежам гуано 1 на островах Чинчас, и ее станут использовать, смешивая с другими веществами, ускоряющими
1 Гуано — высохший в условиях сухого климата помет диких птиц, используемый как удобрение.
процесс брожения, а железнодорожные составы и пароходы повезут ее из нашей Европы в дальние страны, где никогда не было ни литературы, ни типографий — ничего подобного.
Мы от души смеялись, представив себе такое будущее человечества. Мой приятель, судя по взглядам, которые он бросал на меня исподтишка на протяжении всей речи, составил себе весьма нелестное мнение относительно психической полноценности клирика. Мне он казался скорее любителем пошутить — из тех, что тяготеют к экстравагантности и парадоксу. Разговор наш становился все оживленнее: мы переходили от предмета к предмету, слегка касаясь то одного, то другого, и славный Назарин представлялся мне то буддистом, то последователем Диогена.
— Все это прекрасно,— сказал я наконец,— и все же, святой отец, вы могли бы жить и получше. Разве это дом? Да и одежды у вас, кроме того, что на вас сейчас надето, похоже, нет. Почему вы как лицо духовное не претендуете на место, которое позволило бы вам жить в скромном достатке? У моего приятеля, скажем, есть знакомства в конгрессе и в сенате, он вхож во многие министерства, да и я бы мог помочь своими связями — словом, несложно было бы устроить вам какую-нибудь синекуру.
Священник улыбнулся довольно-таки насмешливо и отвечал, что ни в каких синекурах не нуждается и что его независимая натура никак не укладывается в рамки обывательской жизни. Когда же мы предложили подыскать для него место коадъютора в Мадриде или найти сельский приход, он ответил, что согласился бы на это разве что блюдя дух беспрекословного послушания начальству.
— Но этого не случится, не сомневайтесь — прибавил он с уверенностью, лишенной, впрочем, всякой горечи.— Хотя... с местом ли, без места — я всегда буду жить так, как живу сейчас, потому что бедность — самое сродное мне состояние; скажу даже, что высшее мое устремление — ничего не иметь. Некоторые счастливы, когда им снится, как богатство плывет в руки; я же счастлив, видя себя во сне бедняком, я отдыхаю душой, воображая, что завтра может оказаться хуже, чем сегодня. Ведь чем больше имеешь, тем больше хочется иметь, и наоборот: чем меньшим располагаешь, тем меньше тебе и надо. Полагаю, что вы либо не поймете меня, либо взглянете с состраданием и жалостью. В первом случае не стану больше ни в чем вас убеждать; если же верно второе — скажу спасибо за добросердечие и порадуюсь, что мой отказ от всяческих благ вызвал в вас христианские чувства.
— А что вы думаете,— не отставали мы, решив довести «интервью» до конца,— о больных вопросах современного общества?
— Я ничего в этом не понимаю,— ответил священник, пожимая плечами.— Но мне ясно одно: чем дальше заходит в своем развитии то, что вы называете культурой, чем шире распространяется так называемый прогресс, чем больше становится машин и копится богатств, тем больше бедняков и тем беспросветней и неприглядней сама бедность. Но и при этом мне бы хотелось, чтобы бедняки, мои бедняки, не ожесточились бы сердцем. Поверьте, из всех утраченных ценностей самой плачевной была утрата терпения. Крохи его еще разбросаны то тут, то там, но когда оно исчезнет новее — миру конец. Отыщите новую залежь, золотую жилу этой великой добродетели, первейшей и прекраснейшей из завещанных Иисусом, и вы увидите, что все образуется.
— Да ВЫ, похоже, апостол терпеливости.
— Я не апостол, сеньор, и никогда не притязал на это.
— Вы наставляете не словом, но примером.
— Я делаю то, что велит мне моя совесть, и если мои действия могут послужить примером и кто-то захочет ему последовать — что ж, тем лучше.
— Стало быть, ваше общественное кредо — пассивность?
— Можно сказать и так.
— Ведь вы позволяете обкрадывать себя и не протестуете.
— Да, сеньор, позволяю и не протестую.
— К тому же вы не стремитесь улучшить свое положение и не просите у начальства средств, которые позволили бы вам жить соответственно сану.
— Да, не стремлюсь и не прошу.
— Вы едите, когда есть что, а если нет — голодаете.
— Совершенно верно... голодаю.
— А если вас сгонят с квартиры?
— Я уйду.
— А если вам не удастся устроиться на другую? - Буду спать на улице: мне не привыкать.
— А кто же будет вас кормить?
— Улица поможет.
— Я видел, как какие-то потаскушки оскорбляют вас, вы терпите и молчите.
1
— Да, сеньор, терплю и молчу. Я не знаю, что такое злоба. Слово «враг» мне неведомо.
— Но если вас оскорбят действием? Если вас ударят, дадут пощечину?..
— Я стерплю и это.
— А если вам предъявят ложное обвинение?..
— Я не стану оправдываться. Если совесть моя чиста — что мне все обвинения.
— Да, но ведь суды и законы еще и защищают вас от злоумышленников.
— Вряд ли; вряд ли кто станет защищать слабого от сильного; но если все это и так, мой суд — суд божий,, и, чтобы выиграть тяжбы на небесах, мне не нужна ни гербовая бумага, ни адвокат, ни рекомендательные письма.
— В такой пассивности, доведенной до предела, я вижу нечто героическое.
— Не знаю... В этом нет моей заслуги.
— Ведь вы бросаете вызов нищете, голоду, оскорблениям, клевете — всякому злу, природному и общественному.
— Я не бросаю вызов, я терплю.
— Думаете ли вы когда-нибудь о завтрашнем дне?
— Никогда.
— Неужели вас не печалит, что завтра у вас может не оказаться крыши над головой и куска хлеба?
— Нет, сеньор, об этом я не печалюсь.
— Так, значит, вы рассчитываете на добрых и сострадательных людей — таких, как сеньора Баланда, которая хоть с виду и мегера, но в душе — совсем нет?
- Да, сеньор, в душе она другая.
— А вам не кажется, что достоинство священнослужителя несовместимо с унизительным занятием нищего?
— Нет, сеньор, подаяние не развращает просящего и не может уязвить его достоинство.
— Значит, когда вы просите милостыню, ваше самолюбие не страдает?
— Нет, сеньор.
— Вероятно, часть того, что вы получаете, переходит в руки более нуждающегося?
— Бывает и так.
— Но, в случае нужды, вы, наверное, берете подаяние и лично для себя?
— Несомненно.
— И никогда не краснеете?
— Никогда. А почему я должен краснеть?
— Значит, если бы мы сейчас... ну, к примеру... словом, сострадая вашему плачевному положению... поделились бы с вами содержимым своих кошельков...
— Я бы не стал отказываться.
Он сказал это так просто, что нам и в голову не могло прийти, что его мысли и речи были продиктованы цинизмом или той преувеличенной скромностью, которая лишь скрывает непомерную гордыню. Настало время прервать наши расспросы, которые начинали уже походить на не совсем уместное любопытничанье, и мы распрощались с доном Назарио, от души благодаря счастливый случай, нас познакомивший. Он в свою очередь поблагодарил нас за посещение и радушие и проводил до самой лестницы. Уходя, мы оставили на столе несколько монет; не представляя, сколько вообще нужно денег этому алчному бессребренику, мы с легкостью, не задумываясь, отделались пустячной суммой в два, от силы в три дуро.
V
— Это человек без ВСЯКОГО стыда и совести,— сказал мне журналист,— циник, правда талантливый, которому удалось-таки найти философский камень безделья, плут с незаурядной фантазией, практикующий тунеядство, так сказать, артистически.
— Друг мой, не будем спешить со столь рискованными и безосновательными выводами, которые жизнь может опровергнуть. Если вы не против, давайте припомним и внимательно разберем все его поступки. Я, со своей стороны, не стал бы высказываться категорически об этом человеке, который все же кажется мне самым настоящим мавром, хотя, как вы сказали, по метрике он мавр ламанч-ский.
— Ну, если он и не циник, значит, у него просто больная психика. Подобная пассивность выходит за рамки христианского идеала, особенно в наши дни, когда о каждом судят по его делам.
— Но о нем тоже нужно судить по его делам.
— Нет, позвольте: характер этого человека — в отсутствии всякого характера и в отрицании человеческой индивидуальности.
— Ну, а я все же подожду: быть может, станет известно что-нибудь такое, что прояснит суть дела, хотя \ же сейчас мне видится в блаженном Назарине индивидуальность весьма яркая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26