https://wodolei.ru/catalog/accessories/kosmeticheskie-zerkala/nastolnye-s-podsvetkoj/
.. И не за религию ратую, все мы — кто больше, кто меньше — если и говорим, что верим, то только чтобы соблюсти приличия, уважая, так сказать, традиции... Да так оно и спокойнее в наши просвещенные времена! И вдруг — и... нехорошо!.. Хотите знать, в чем вас обвиняют? Так, совсем чепуха: первое — что вы укрывали у себя ту потаскушку, которая чуть не зарезала другую такую; второе — что вкупе с нею вы подожгли дом, в результате чего пострадало здание, представляющее, так сказать, недвижимую собственность... И в довершение сего вы — апостол и апостольша — отправились, так, а попросту — дурачить народ, исцеляя жаждущих колодезной водой, воскрешая мнимых и клеймя нас, грешных, и наши богатства, якобы праведно нажитые... Ах, сеньор священник, и вы еще Говорите, что вы в своем уме! И сколько же чудес, скажите мирили вы таким манером? Я слышал, будто вам удалось смирить хозяина Ла-Корехи, а уж на что грозен — лев! Положитесь на меня: я вам зла не сделаю и секретов ваших не выдам. Расскажите-ка мне все и забудьте, что я — алькальд, а вы — подследственный. Просто встретились вечерком двое приятных друг другу людей: деревенский алькальд — человек без церемоний, душа нараспашку и священник-непоседа, который сейчас же поведает мне о своих похождениях... только начистоту... Постойте, я велю открыть нам бутылочку.
— Нет, нет, не беспокойтесь,— сказал Назарин, останавливая алькальда.— Выслушайте мой ответ, он будет кратким. Во-первых, сеньор, я не пью вина.
— Черт побери! Даже шипучки? Не зря вас за мавра приняли.
— Во-вторых, я не виновен в преступлениях, которые мне приписывают. То же самое я могу сказать и господину судье; если же и он мне не поверит, то господу моя невиновность известна, и этого с меня достаточно. В-третьих, я не апостол, никому ничего не проповедую, а лишь разъясняю христианское учение как можно проще и понятнее тем, кто хочет его усвоить. Мои слова не расходятся с моими делами, и я не вижу в этом никакой заслуги. Если же из-за этого меня считают преступником, мне все равно. Совесть моя до сих пор ни в чем меня не обвиняла. Я не воскрешал мертвых и не исцелял больных, я не лекарь и не чудотворец, ибо господь, которому я служу и поклоняюсь, не наделил меня такой властью. Вот и все, что я хотел сказать, любезный сеньор, а теперь делайте со мной все, что вам угодно, и какие бы муки, какой позор ни выпали на мою долю, я приму их со смирением, без страха, но и без высокомерия, ибо нет во мне ни кичливости грешника, ни тщеславия того, кто считает себя совершенством.
Славный алькальд был весьма сконфужен подобными речами, ибо, без сомнения, уверен, что клирик тут же ударится в циничные откровения, иными словами, будет плясать под его дудку. Но клирик плясать не спешил. Значит, одно из двух: либо дон Назарио — один из хитроумнейших пройдох и лицедеев, каких только производил на свет наш неистощимый на выдумки создатель, либо он... но кто же он тогда, черт побери, такой и как отличить искренность от притворства в его возвышенных словах, сказанных с необыкновенной простотой и достоинством?
— Ладно, ладно, сеньор,— сказал наш весельчак, поняв, что с таким человеком его прибаутки не очень-то к месту.— Этот ваш ригоризм до добра не доведет. Ну подумайте сами: вот, к примеру, я — человек практичны и, хоть и неловко себя хвалить, не обойденный, так сказать, просвещением; может, в высших материях я и не силен, но кое в чем кумекаю неплохо. Здесь, в этих вот стенах, начинал я учиться на священника, но не прельстила меня мать-церковь, и все больше склонялся я к тому, что можно увидеть глазами, пощупать руками, иными словами, к позитивному знанию — оно мне доступнее. И вы хотите, чтоб я поверил, что здравомыслящему человеку в наш практический, да, да, практический век, или, если угодно, в нашу просвещенную эпоху, могло прийти в голову осуществить в жизни все, о чем говорится в писании? Не может этого быть, приятель; не может быть, и тот, кто на такое решился, либо сумасшедший, либо не избежать ему... да, не избежать ему...
Он умолк, не находя подходящих слов. Назарину не хотелось спорить, и он ответил алькальду учтиво, но, сухо?
— Совершенно с вами не согласен. Это может быть, потому что это есть.
— Но посудите сами,—продолжал алькальд, почуяв в своем противнике диалектический склад ума, и, чтобы в дальнейшем состязаться по всем правилам, стал лихорадочно припоминать аргументы, нахватанные из случайных книг,— неужели, вы думаете, вам удастся убедить в этом меня — человека, живущего в девятнадцатом веке, веке пара, телефона, электричества, печатного слова! Какой могучий рычаг!.. В веке свобод социальных, свободы личности, прогресса. Какой могучий поток!.. В этом веке, когда просвещение сбросило с умов иго фанатизма древних времен. А то, что говорите и делаете вы,— разве не тот же фанатизм? Я не трогаю саму религию, и пусть себе существует на здоровье пресвятая троица — хотя даже первейшим математикам этого не постичь; я уважаю обычаи наших предков, службу, и празднества, и крещение, и погребальные почести, и прочая, и прочая... Я готов пойти и дальше: допускаю то, что говорят про души чистилища и что нам нужно духовное сословие — чины кардинальские и епископские, вплоть до приходского духовенства... прочем, что несколько утомляю... итак, я за буллы... ЧТО еще... ах да — загробная жизнь, и что обо всем этом говорить только по-латыни... Большего от меня не требуйте, но к прошлому, освященному веками, я — с почтением. Я уважаю религию, я чту богородицу (молюсь ей, когда хворает мое потомство... Но не виляйте меня силком верить во все эти сказки; для они хороши, но нам, мужчинам... Нет, нет. Тут вы меня не собьете. Не верю я, чтобы можно было на деле осуществить все, о чем говорил, что вдохновенно предсказывал этот великий реформатор... этот гений. Я отнюдь не умаляю... эта незауряднейшая личность!.. Я рассуждаю так: «Человек рождается, чтобы жить. Чтобы жить, надо есть. Чтобы есть, надо работать. А в наш просвещенный век на что должны обратить свои взоры люди? На промышленность, на сельское хозяйство, на государственное управление, на торговлю. Вот в чем суть. Мы должны обеспечить надежный сбыт наших товаров, уравнять бюджеты... и пусть строятся новые фабрики... новые железные и шоссейные дороги... клубы для рабочих... новые благоустроенные жилища... просвещение, школы, государственная и частная благотворительность... А здравоохранение, а урбанизация, а прочие великие завоевания? И ничего этого у вас не будет при том мистицизме, который вы проповедуете; напротив, воцарится голод, обнищание всего общества и отдельных людей... И повсюду монастыри, монахи, монашки... Девятнадцатый век заявил: «Мне нужны не монастыри и семинарии, а торговые сделки. Не отшельники, а крупные ученые-экономисты. Не проповеди, а узкоколейки. Не святые угодники, а химические удобрения». Ах, сеньор мой, наступит день, когда в каждом просвещенном поселении будет свой университет, на каждой улице — сельскохозяйственный банк, а на каждой кухне — электрическая машина для приготовлении пищи, и тогда не останется на земле места мистикам! И я даже» иногда думаю... одна из сокровеннейших моих мыслей... что будь жив господь наш Иисус Христос, он рассудил бы так же, как и я, и первый благословил бы достижении прогресса такими словами: «Царствие мое — в этом веке... в этом, не в том».
Умолкнув, алькальд достал большой носовой платок в клетку и утер пот со лба — немалых усилий стоило ему разродиться столь длинной и высокоученой речью, которая должна была окончательно сразить злосчастного пустынника. Назарин взглянул на него с жалостью, но так как учтивость и смирение не позволяли ему ответить собеседнику презрительно, чего тот, несомненно, заслуживал, он сказал только:
— Уважаемый сеньор, вы говорите на языке, мне непонятном. Мои слова также непонятны для вас. Давайте лучше помолчим.
Но алькальд, которому очень не по вкусу пришлось, что его обдуманные и стройные доводы не произвели никакого впечатления на этого упрямца, лукавца или кто бы он ни был, решил испробовать другой вид оружия, надеясь вывести-таки противника из себя. Эта черепаха, думал он, пока огонь не попадет ей на панцирь, голову не высунет. Что ж, попробуем пронять его шутками да насмешками поехиднее.
— Да вы не смущайтесь, святой отец, близко к сердцу не принимайте — мало ли что я там намолол. Мы ведь люди несведущие, только газетки почитываем, в богословии не смыслим. Так вы святой, говорите? Что ж, я первый сниму шляпу и подставлю плечо, когда вас на носилках в крестный ход понесут. Народ вас, можно сказать, обожает — так вы уж, по дружбе, сотворите нам парочку чудес, чтобы все диву дались! Вот горшки-кувшины битые, может, сделаете целыми, или новый мост нам соорудите, или вот железную дорогу неплохо бы подвести... прислушайтесь к гласу народному!.. Ну, а горбатых у нас пруд пруди, будет нам где разгуляться, и слепых, жаждущих прозреть, и хромых, что спят да во сне видят, как, стоит вам взмахнуть рукой,— и они забегают, запрыгают... Я уж не говорю о покойниках, вы им только свистните, и пойдут они парочками по улицам родного поселения, моими стараниями преображенного... Да что там, явление нового Христа и — никаких проблем! Как загорится человечество,, когда узнает, что мы провозглашаем второе пришествие! «Искупление, спасение и отпущение — оптом и в розницу. Цены умеренные». Правда, пока придется-таки посадить вас под замок. Надо пострадать, дружище, ничего не поделаешь. Но распинать нас не будут, уж это будьте спокойны. Не переживайте, снятой отец, такие ужасы нынче не в моде — это же мракобесие; да и в Мадрид не на осляти въезжать придется, а с парочкой моих жандармов, под стражей... Так какое же новое слово вы нам возгласите? Не иначе что-нибудь восточное... Тут и мавританки ваши пригодится, сможете наставлять, так сказать, примером...
Но так как Назарин по-прежнему не обращал на него никакого внимания и по виду его невозможно было понять, надевают его подобные шутки или нет, наш славный вновь растерялся, но ненадолго и, переменив тон, фамильярной хитрецой потрепал отшельника по плечу.
Ладно, ладно, не падайте духом. Терпение прежде
.....ГО, И вообще, приятель, молоть языком, не зная, что получится,— дело рисковое. Главное — не спешить, посадят вас в сумасшедший дом на законном основании, и никаких не будет вам ни бичеваний, ни поруганий моде это теперь. «Муки без страданий физических, а путем гигиенических... Страдания и смерть от шоколада из Асторги...»1 Ха-ха! Но, пока вы находитесь в наших просвещенных краях, обещаю вам хорошее обхождение: одно дело — закон, другое — культура и просвещение. А если я какое не то слово сказал, не обижайтесь, это в шутку, я, знаете, люблю острое словцо... Вообще-то, я добряк, сами видите... И вам всей душой сочувствую. В сторону атрибуты власти, мы тут с вами не как алькальд и арестованный, а просто два весельчака, два стреляных воробья, а?.. И все же сплоховали вы с мавританочками, могли бы и получше подыскать. Ну, Беатрис — куда ни шло. Но эта-та, вторая!.. Где это вы такую воблу подцепили?.. Да вы, наверное, поужинать не прочь...
И только это последнее предложение Назарин удостоил ответом:
— Я не хочу, сеньор алькальд. А вот женщины, думаю, не отказались бы.
VIII
В это самое время в «тюремной зале» женщины, оба жандарма и еще несколько незаметно проскользнувших сельчан (среди них и Ухо) вели между собой самый непринужденный разговор. Как только за пленниками захлопнулась дверь, Беатрис подошла к одному из жандармов, высокому, статному юноше, с мужественным лицом, и, тронув его за рука и, сказала:
— А ты никак Мопдехар?
— Он самый, Беатрис!
— Узнал меня?
— А то как же?
— А я-то все сомневалась и думала: «Умереть мне на месте, если это не Сирило Мондехар, что еще в Мостолесе как-то бывал».
— Я тебя сразу признал, говорить только не хотел. Сердцу больно тебя среди этих видеть. Но ты слушай: тебе бояться нечего; ты здесь, считай, по своей воле. Нам только насчет этих двоих приказано. А тебя уж так прихватили. Словом, алькальд скажет, уходить тебе или оставаться.
— Пусть говорит что хочет, я своих друзей не брошу.
— Так с ними и пойдешь?
— А тебе что? И пойду. Судить их будут — и меня пусть судят. А казнить — пусть и меня казнят.
— Совсем ты рехнулась, Беатрис. В Мостолес, обратно к сестре тебе надо.
— Сказала же: куда дон Назарио, туда и я. Ни за что на свете его в несчастье не покину. Знаешь, будь моя воля — вместо него бы приняла все муки, все терзания, унижения все... Ох, и заболталась же я, Сирило! Про Деметрию ведь, жену твою, даже не спросила.
— Жена слава богу.
— А замечательная у тебя жена, Сирило. Деток-то сколько уж у вас?
— Один пока, второго ждем...
— Вот и слава богу... Живете-то счастливо?
— Да не жалуюсь.
— Смотри, не гневи господа, а не то накажет он тебя.
— За что меня-то?
— За то, что добрых людей неволишь... не про себя говорю...
— Понятно — за него. Дак ведь наше дело что... Тут судья решает.
— Судья, да алькальд, да вы, жандармы, все одного ноля ягода. Совести у вас нет, добра от зла отличить не умеете... Я не про тебя, Сирило, говорю, ты-то верно христианин, не допустишь, чтобы нечестивцы избранника божьего муке предали.
— Да что с тобой, Беатрис? Никак и вправду рехнусь?
— Нет, это, видать, ты не в своем уме, Сирило, что заодно со злодеями и свою душу губишь. Лучше о жене, О детях своих малых подумай — не то, если отступишься, отымет он их у тебя.
— Что же мне делать?
Тут, хотя все прочие, окружившие Андару, громко Шутили и смеялись в другом углу, Беатрис перешла на Шепот:
— Дело простое. Как поведут нас, ты зазевайся, вроде к игроком, а мы своего не упустим.
Ага, а потом ненароком же уложить вас всех при Попытке. Подумай, что говоришь, Беатрис. Ты устав Правила, какие там записаны, знаешь? Нашла чем ни»! Я от своего долга ни за что на свете не отступлюсь; у меня отними, детей, а мундир свой я не опозорю. шок, может, честь свою в этом полагает, и не один шок, Беатрис,— вон нас сколько... Вишь ты, про жалость заговорила!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
— Нет, нет, не беспокойтесь,— сказал Назарин, останавливая алькальда.— Выслушайте мой ответ, он будет кратким. Во-первых, сеньор, я не пью вина.
— Черт побери! Даже шипучки? Не зря вас за мавра приняли.
— Во-вторых, я не виновен в преступлениях, которые мне приписывают. То же самое я могу сказать и господину судье; если же и он мне не поверит, то господу моя невиновность известна, и этого с меня достаточно. В-третьих, я не апостол, никому ничего не проповедую, а лишь разъясняю христианское учение как можно проще и понятнее тем, кто хочет его усвоить. Мои слова не расходятся с моими делами, и я не вижу в этом никакой заслуги. Если же из-за этого меня считают преступником, мне все равно. Совесть моя до сих пор ни в чем меня не обвиняла. Я не воскрешал мертвых и не исцелял больных, я не лекарь и не чудотворец, ибо господь, которому я служу и поклоняюсь, не наделил меня такой властью. Вот и все, что я хотел сказать, любезный сеньор, а теперь делайте со мной все, что вам угодно, и какие бы муки, какой позор ни выпали на мою долю, я приму их со смирением, без страха, но и без высокомерия, ибо нет во мне ни кичливости грешника, ни тщеславия того, кто считает себя совершенством.
Славный алькальд был весьма сконфужен подобными речами, ибо, без сомнения, уверен, что клирик тут же ударится в циничные откровения, иными словами, будет плясать под его дудку. Но клирик плясать не спешил. Значит, одно из двух: либо дон Назарио — один из хитроумнейших пройдох и лицедеев, каких только производил на свет наш неистощимый на выдумки создатель, либо он... но кто же он тогда, черт побери, такой и как отличить искренность от притворства в его возвышенных словах, сказанных с необыкновенной простотой и достоинством?
— Ладно, ладно, сеньор,— сказал наш весельчак, поняв, что с таким человеком его прибаутки не очень-то к месту.— Этот ваш ригоризм до добра не доведет. Ну подумайте сами: вот, к примеру, я — человек практичны и, хоть и неловко себя хвалить, не обойденный, так сказать, просвещением; может, в высших материях я и не силен, но кое в чем кумекаю неплохо. Здесь, в этих вот стенах, начинал я учиться на священника, но не прельстила меня мать-церковь, и все больше склонялся я к тому, что можно увидеть глазами, пощупать руками, иными словами, к позитивному знанию — оно мне доступнее. И вы хотите, чтоб я поверил, что здравомыслящему человеку в наш практический, да, да, практический век, или, если угодно, в нашу просвещенную эпоху, могло прийти в голову осуществить в жизни все, о чем говорится в писании? Не может этого быть, приятель; не может быть, и тот, кто на такое решился, либо сумасшедший, либо не избежать ему... да, не избежать ему...
Он умолк, не находя подходящих слов. Назарину не хотелось спорить, и он ответил алькальду учтиво, но, сухо?
— Совершенно с вами не согласен. Это может быть, потому что это есть.
— Но посудите сами,—продолжал алькальд, почуяв в своем противнике диалектический склад ума, и, чтобы в дальнейшем состязаться по всем правилам, стал лихорадочно припоминать аргументы, нахватанные из случайных книг,— неужели, вы думаете, вам удастся убедить в этом меня — человека, живущего в девятнадцатом веке, веке пара, телефона, электричества, печатного слова! Какой могучий рычаг!.. В веке свобод социальных, свободы личности, прогресса. Какой могучий поток!.. В этом веке, когда просвещение сбросило с умов иго фанатизма древних времен. А то, что говорите и делаете вы,— разве не тот же фанатизм? Я не трогаю саму религию, и пусть себе существует на здоровье пресвятая троица — хотя даже первейшим математикам этого не постичь; я уважаю обычаи наших предков, службу, и празднества, и крещение, и погребальные почести, и прочая, и прочая... Я готов пойти и дальше: допускаю то, что говорят про души чистилища и что нам нужно духовное сословие — чины кардинальские и епископские, вплоть до приходского духовенства... прочем, что несколько утомляю... итак, я за буллы... ЧТО еще... ах да — загробная жизнь, и что обо всем этом говорить только по-латыни... Большего от меня не требуйте, но к прошлому, освященному веками, я — с почтением. Я уважаю религию, я чту богородицу (молюсь ей, когда хворает мое потомство... Но не виляйте меня силком верить во все эти сказки; для они хороши, но нам, мужчинам... Нет, нет. Тут вы меня не собьете. Не верю я, чтобы можно было на деле осуществить все, о чем говорил, что вдохновенно предсказывал этот великий реформатор... этот гений. Я отнюдь не умаляю... эта незауряднейшая личность!.. Я рассуждаю так: «Человек рождается, чтобы жить. Чтобы жить, надо есть. Чтобы есть, надо работать. А в наш просвещенный век на что должны обратить свои взоры люди? На промышленность, на сельское хозяйство, на государственное управление, на торговлю. Вот в чем суть. Мы должны обеспечить надежный сбыт наших товаров, уравнять бюджеты... и пусть строятся новые фабрики... новые железные и шоссейные дороги... клубы для рабочих... новые благоустроенные жилища... просвещение, школы, государственная и частная благотворительность... А здравоохранение, а урбанизация, а прочие великие завоевания? И ничего этого у вас не будет при том мистицизме, который вы проповедуете; напротив, воцарится голод, обнищание всего общества и отдельных людей... И повсюду монастыри, монахи, монашки... Девятнадцатый век заявил: «Мне нужны не монастыри и семинарии, а торговые сделки. Не отшельники, а крупные ученые-экономисты. Не проповеди, а узкоколейки. Не святые угодники, а химические удобрения». Ах, сеньор мой, наступит день, когда в каждом просвещенном поселении будет свой университет, на каждой улице — сельскохозяйственный банк, а на каждой кухне — электрическая машина для приготовлении пищи, и тогда не останется на земле места мистикам! И я даже» иногда думаю... одна из сокровеннейших моих мыслей... что будь жив господь наш Иисус Христос, он рассудил бы так же, как и я, и первый благословил бы достижении прогресса такими словами: «Царствие мое — в этом веке... в этом, не в том».
Умолкнув, алькальд достал большой носовой платок в клетку и утер пот со лба — немалых усилий стоило ему разродиться столь длинной и высокоученой речью, которая должна была окончательно сразить злосчастного пустынника. Назарин взглянул на него с жалостью, но так как учтивость и смирение не позволяли ему ответить собеседнику презрительно, чего тот, несомненно, заслуживал, он сказал только:
— Уважаемый сеньор, вы говорите на языке, мне непонятном. Мои слова также непонятны для вас. Давайте лучше помолчим.
Но алькальд, которому очень не по вкусу пришлось, что его обдуманные и стройные доводы не произвели никакого впечатления на этого упрямца, лукавца или кто бы он ни был, решил испробовать другой вид оружия, надеясь вывести-таки противника из себя. Эта черепаха, думал он, пока огонь не попадет ей на панцирь, голову не высунет. Что ж, попробуем пронять его шутками да насмешками поехиднее.
— Да вы не смущайтесь, святой отец, близко к сердцу не принимайте — мало ли что я там намолол. Мы ведь люди несведущие, только газетки почитываем, в богословии не смыслим. Так вы святой, говорите? Что ж, я первый сниму шляпу и подставлю плечо, когда вас на носилках в крестный ход понесут. Народ вас, можно сказать, обожает — так вы уж, по дружбе, сотворите нам парочку чудес, чтобы все диву дались! Вот горшки-кувшины битые, может, сделаете целыми, или новый мост нам соорудите, или вот железную дорогу неплохо бы подвести... прислушайтесь к гласу народному!.. Ну, а горбатых у нас пруд пруди, будет нам где разгуляться, и слепых, жаждущих прозреть, и хромых, что спят да во сне видят, как, стоит вам взмахнуть рукой,— и они забегают, запрыгают... Я уж не говорю о покойниках, вы им только свистните, и пойдут они парочками по улицам родного поселения, моими стараниями преображенного... Да что там, явление нового Христа и — никаких проблем! Как загорится человечество,, когда узнает, что мы провозглашаем второе пришествие! «Искупление, спасение и отпущение — оптом и в розницу. Цены умеренные». Правда, пока придется-таки посадить вас под замок. Надо пострадать, дружище, ничего не поделаешь. Но распинать нас не будут, уж это будьте спокойны. Не переживайте, снятой отец, такие ужасы нынче не в моде — это же мракобесие; да и в Мадрид не на осляти въезжать придется, а с парочкой моих жандармов, под стражей... Так какое же новое слово вы нам возгласите? Не иначе что-нибудь восточное... Тут и мавританки ваши пригодится, сможете наставлять, так сказать, примером...
Но так как Назарин по-прежнему не обращал на него никакого внимания и по виду его невозможно было понять, надевают его подобные шутки или нет, наш славный вновь растерялся, но ненадолго и, переменив тон, фамильярной хитрецой потрепал отшельника по плечу.
Ладно, ладно, не падайте духом. Терпение прежде
.....ГО, И вообще, приятель, молоть языком, не зная, что получится,— дело рисковое. Главное — не спешить, посадят вас в сумасшедший дом на законном основании, и никаких не будет вам ни бичеваний, ни поруганий моде это теперь. «Муки без страданий физических, а путем гигиенических... Страдания и смерть от шоколада из Асторги...»1 Ха-ха! Но, пока вы находитесь в наших просвещенных краях, обещаю вам хорошее обхождение: одно дело — закон, другое — культура и просвещение. А если я какое не то слово сказал, не обижайтесь, это в шутку, я, знаете, люблю острое словцо... Вообще-то, я добряк, сами видите... И вам всей душой сочувствую. В сторону атрибуты власти, мы тут с вами не как алькальд и арестованный, а просто два весельчака, два стреляных воробья, а?.. И все же сплоховали вы с мавританочками, могли бы и получше подыскать. Ну, Беатрис — куда ни шло. Но эта-та, вторая!.. Где это вы такую воблу подцепили?.. Да вы, наверное, поужинать не прочь...
И только это последнее предложение Назарин удостоил ответом:
— Я не хочу, сеньор алькальд. А вот женщины, думаю, не отказались бы.
VIII
В это самое время в «тюремной зале» женщины, оба жандарма и еще несколько незаметно проскользнувших сельчан (среди них и Ухо) вели между собой самый непринужденный разговор. Как только за пленниками захлопнулась дверь, Беатрис подошла к одному из жандармов, высокому, статному юноше, с мужественным лицом, и, тронув его за рука и, сказала:
— А ты никак Мопдехар?
— Он самый, Беатрис!
— Узнал меня?
— А то как же?
— А я-то все сомневалась и думала: «Умереть мне на месте, если это не Сирило Мондехар, что еще в Мостолесе как-то бывал».
— Я тебя сразу признал, говорить только не хотел. Сердцу больно тебя среди этих видеть. Но ты слушай: тебе бояться нечего; ты здесь, считай, по своей воле. Нам только насчет этих двоих приказано. А тебя уж так прихватили. Словом, алькальд скажет, уходить тебе или оставаться.
— Пусть говорит что хочет, я своих друзей не брошу.
— Так с ними и пойдешь?
— А тебе что? И пойду. Судить их будут — и меня пусть судят. А казнить — пусть и меня казнят.
— Совсем ты рехнулась, Беатрис. В Мостолес, обратно к сестре тебе надо.
— Сказала же: куда дон Назарио, туда и я. Ни за что на свете его в несчастье не покину. Знаешь, будь моя воля — вместо него бы приняла все муки, все терзания, унижения все... Ох, и заболталась же я, Сирило! Про Деметрию ведь, жену твою, даже не спросила.
— Жена слава богу.
— А замечательная у тебя жена, Сирило. Деток-то сколько уж у вас?
— Один пока, второго ждем...
— Вот и слава богу... Живете-то счастливо?
— Да не жалуюсь.
— Смотри, не гневи господа, а не то накажет он тебя.
— За что меня-то?
— За то, что добрых людей неволишь... не про себя говорю...
— Понятно — за него. Дак ведь наше дело что... Тут судья решает.
— Судья, да алькальд, да вы, жандармы, все одного ноля ягода. Совести у вас нет, добра от зла отличить не умеете... Я не про тебя, Сирило, говорю, ты-то верно христианин, не допустишь, чтобы нечестивцы избранника божьего муке предали.
— Да что с тобой, Беатрис? Никак и вправду рехнусь?
— Нет, это, видать, ты не в своем уме, Сирило, что заодно со злодеями и свою душу губишь. Лучше о жене, О детях своих малых подумай — не то, если отступишься, отымет он их у тебя.
— Что же мне делать?
Тут, хотя все прочие, окружившие Андару, громко Шутили и смеялись в другом углу, Беатрис перешла на Шепот:
— Дело простое. Как поведут нас, ты зазевайся, вроде к игроком, а мы своего не упустим.
Ага, а потом ненароком же уложить вас всех при Попытке. Подумай, что говоришь, Беатрис. Ты устав Правила, какие там записаны, знаешь? Нашла чем ни»! Я от своего долга ни за что на свете не отступлюсь; у меня отними, детей, а мундир свой я не опозорю. шок, может, честь свою в этом полагает, и не один шок, Беатрис,— вон нас сколько... Вишь ты, про жалость заговорила!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26