Это продолжалось около часа. В кабинет то и дело входили слуги, хозяин отдавал им какие-то распоряжения тоном, несомненно более мягким, чем раньше, но вот и слуги, и сам кабальеро исчезли за дверью, ведущей в задние комнаты огромного дома. Оставшись один, добрый клирик мог более спокойно рассмотреть обстановку комнаты. По стенам висели старые, но хорошо сохранившиеся картины на духовные сюжеты: Иоанн Креститель, порицающий Ирода перед Иродиадой, пляска Саломеи, Саломея с головой Крестителя; на другой стене висели изображения святых ордена Проповедников, а в центре — очень неплохой портрет Пия IX. И все-таки, сеньоры, он ничего не мог понять ни в этом доме, ни в его хозяине, ни в том, что происходило у него на глазах. Когда он начал уже опасаться, что о нем позабыли или намеренно бросили здесь одного, вошел слуга и попросил его следовать за ним.
«Зачем меня зовут? — думал Назарин, идя за лакеем по залам и коридорам.— Не оставь меня, господи, и если меня хотят замуровать заживо в подземелье; утопить в колодце или перерезать глотку — пусть смерть настигнет меня, когда душа моя будет к этому готова».
Но вместо подземелья или колодца он очутился в просторной, нарядно убранной гостиной; стол, сверкающий хрусталем и фарфором — не хуже, чем в любом из столичных домов,— был накрыт на двоих. Сеньор де Бельмонте, в черном костюме, тщательно причесанный, блистая ослепительной манишкой, указал Назарину на один из двух приборов.
— Сеньор,— пробормотал паломник,— как же в этих жалких лохмотьях сяду я за такой изысканный стол?
— Садитесь, не ломайтесь,— сказал кабальеро, но грубые эти слова прозвучали приветливо и дружелюбно.
Понимая, что излишняя скромность противоречит неподдельной, искренней смиренности, дон Назарин сел. Чересчур настойчивое сопротивление МОГЛО бы показаться скорее скрытой гордыней, чем истинной простотой.
— Я сажусь, принимая незаслуженно высокую честь, которую вы оказываете, усаживая за один стол с собой нищего бродягу, которого еще вчера едва не загрызли ваши собаки. Своим милостивым поступком вы отводите от себя часть тех упреков, что я высказал вам по велению господа. Кто поступает так, не может быть врагом Христа.
— Христу — врагом?! Да что вы такое говорите, — воскликнул гигант с самой что ни на есть простонародной непосредственностью.- Да мы с ним друзья кадычные!
— Что ж, хорошо... Но, принимай ваше любезное приглашение, сеньор мой, умоляю позволить мне не своего правила есть не больше, чем потребно для Организма. Нет, нет, вина не надо; ни к вину, ни к прочим напиткам я не прикасаюсь.
Ешьте что душе угодно. Я своих гостей ни к чему не принуждаю, каждый ест сообразно своему аппетиту. Все,
на столе, в вашем распоряжении, а уж там, ешьте или не ешьте, поститесь или объедайтесь — как вам больше Нравится... Я же, взамен за мою уступку, в свою очередь позволения...
— Позволения? Но вы здесь хозяин и вольны делать что захотите.
— Позволения расспросить вас...
— О чем же?
— О наболевших вопросах жизни общественной и религиозной.
— Не знаю, позволят ли мои наискуднейшие познания дать ответ достойный, какого вы, без сомнения, от меня ждете...
— Ну, если вы станете скрывать свои познания, как скрываете свое происхождение, мы далеко не уйдем.
— Я ничего не скрываю, и весь перед вами как на ладони; что же до моих познаний, то если они и больше того, что может скрываться под этим рубищем, то все же не настолько велики, чтобы обнаружить их перед таким высокопросвещенным человеком.
— Посмотрим, посмотрим. Я-то считаю себя малосведущим; кое-чему я научился, странствуя по Востоку и Западу, кое-чему, общаясь с людьми, а это величайшая школа жизни. И из всех моих наблюдений, из тех немногих книг, что прочел на досуге, уделяя внимание прежде всего вопросам религиозным, я вывел несколько умозаключений, которые и составляют мое сокровенное достояние. Но сначала — вы замечаете, спрашиваю и уже злюсь? — скажите, что вы думаете о нынешнем состоянии умов?
«Да, вот так вопрос,— подумал Назарин про себя.— Тут и не знаешь, с какой стороны подступиться».
— Я имею в виду религиозные верования в Европе и Америке.
— Полагаю, сеньор, что успехи католицизма таковы, что в будущем веке влияние диссидентствующих церквей сойдет на нет. И не последнюю роль играет в этом мудрость, ангельская доброта и тонкая деликатность несравненного первосвященника, стоящего во главе церкви...
— Итак,— галантно сказал сеньор де Бельмонте,— мы поднимаем эту чашу во здравие его святейшества Льва Тринадцатого.
— Нет. Прошу извинить меня, но я не могу пить даже за папу, ибо и папе, и спасителю нашему вряд ли понравилось бы, отступись я хоть раз от своих правил... Ему же принадлежат слова, что человечество разочаровалось в научном познании и вновь обращается к благодатным истокам духовным. Да иначе и быть не может. Наука не могла разрешить ни одного из важнейших вопросов происхождения и предназначения человеческого, в смысле же практическом она тоже не оправдывает многих надежд, на нее возлагавшихся. С прогрессом лишь умножаются беды людские; множится число неимущих и страждущих; во всем шаткость и неблагоденствие. Все вопиет о том, что надобно повернуть вспять, к единому источнику истины — идее религиозной, к идеалам католическим, вечным и неизменным.
— Именно,— кивнул титулованный гигант, кстати сказать, поглощавший одно блюдо за другим, в то время как его гость едва притронулся к изысканным яствам.— Искренне рад, что мы с вами мыслим одинаково.
— Сейчас,— продолжал Назарин, все более одушевляясь,— только слепец не замечает повсюду знамений — провозвестников золотого века религии. Свежее дыхание его овевает наши лица, и близок, близок конец пустыни, земля обетованная с ее солонеющими долами и густыми рощами.
— Верно, верно, и я того же миопия. Но не станете же вы отрицать, что, уставшие влачиться в пустыне не видя избавления, народы могут взбунтоваться и натворить тысячу безрассудств. Где же тот Моисей, что усмирит их — карающей дланью или ласковым словом?
— О, Моисей!.. Этого я не знаю.
— Где же искать его? Быть может, среди философов?..
— Безусловно, нет; ведь философия в конце концов лишь игра понятий, за ней — пустота, а философы — это тот суховей, что душит людей, отнимая у них последние на тяжелом пути.
— А не обнаружится ли такой Моисей в политике?
— Тоже нет, ибо политика — это вчерашний снег. Свое она выполнила, все так называемые политические проблемы: свобода, равноправие и прочее — разрешены, но земного рая человечество не обрело. Столько всяких прав завоевано, а люди по-прежнему голодают. Чем больше политиков, тем меньше хлеба. Чем больше развивается Техника, тем меньше работы и больше незанятых рук. От политики мы не ждем ничего: все, что она могла дать, уже Дала. Довольно она кружила голову всем нам — и данайцам, и троянцам — своими скандалами, внутренними и внешними. Пусть политики сидят себе лучше по домам — проку от них мало; хватит с нас пустых речей, нелепых лозунгов и прискорбных превращений нулей в посредственности, посредственностей в видные фигуры, а видных фигур в великих людей.
— Прекрасно, прекрасно. Вы выразили мою мысль с изумительной ясностью. Но не обнаружится ли наш Моисей среди тех, в чьих руках сила? Не явится ли он военным диктатором, цезарем?
— Не скажу вам ни да, ни нет. Моему разумению ответ на этот вопрос не по силам. Но скажу одно: считанные дни осталось нам блуждать в пустыне, да, пожалуй, дни — и то сильно сказано.
— Что до меня, то думаю: Моисей, которому суждено привести нас в землю обетованную, будет отпрыском древа церковного. Не кажется ли вам, что именно в минуту самую неожиданную и явится одна из тех выдающихся личностей, один из тех гениев христианской веры, не менее, а быть может, и более великий, чем Франциск Ассизский, чтобы вывести человечество из юдоли страданий прежде, чем отчаяние увлечет его в бездну.
— Мне эта мысль кажется вполне логичной,— сказал Назарин,— и либо я очень заблуждаюсь, либо таким спасителем будет папа.
— Вы полагаете?
— Да, сеньор... Так говорит мне мое сердце, в этом убеждает меня мудрость Истории, но упаси боже превратить предчувствие и догму.
— Конечно!.. И и ведь думаю точно так же. Это должен быть папа. По какой именно? Кто знает!
— Наш разум грешит гордыней, желая постичь подобные глубины. В настоящем и без того немало пищи для раздумий. Дела в мире идут плохо.
— Хуже некуда.
— Общество больно. Ищите же средство.
— Помимо веры, нет иного средства.
— Так пусть же те, в ком жива вера, этот дар небес, направляют тех, в ком веры нет. На путях веры, как и на дорогах земных, слепых должна вести и направлять рука зрячих. Нужны живые примеры, а не расхожие праздные слова. Мало лишь проповедовать учение Христа — стремитесь подражать Спасителю в собственной жизни настолько, насколько дано человеку подражать божеству. Чтобы вера одушевила все современное общество, поборники ее пусть отринут груз накопленных историей условностей, что подобны лавине, и вернутся к истинам изначальным. Вы со мной не согласны? Чтобы утверждать, что смирение — благо, следует самому быть смиренным; чтобы восхвалять бедность как жребий наилучший, будьте сами бедны и возлюбите обличье бедности. Вот в чем мое ученье... Нет, я неверно выразился, это всего лишь мое толкование учения вечного. Почему так ожесточаются друг против друга имущие и неимущие, в чем средство от общественных недугов? В бедности, в отказе от материальных благ. В чем средство от несправедливости, отравляющей людские сердца вопреки хваленому политическому прогрессу? Не боритесь с несправедливостью, предайте себя поруганию, как Христос, беззащитный, предался в руки врагов своих. Абсолютное смирение перед злом может породить только добро, так же как кротость порождает силу, так же как любовь к бедности прднесет утешение всем и сделает людей равными перед лицом Природы. Таков мой образ мыслей, так я вижу мир и потому так безгранично верю в благотворное воздействие христианства на дух и материю. Но мало спастись одному; я хочу, чтобы спаслись все, чтобы исчезли наконец ненависть, тирания, голод, несправедливость, чтобы не было больше ни рабов, пи хозяев, чтобы кончились раздоры, и войны, и козни политикой. Гак я думаю, и если все это покажется нелепостью человеку столь просвещенному, что ж, останусь на своей кочке, со своими ошибками, а может, и с истинами, ибо верю, что просветил меня ими сам Господь.
Дон Педро выслушал всю эту весьма содержательную речь очень внимательно; он сидел полузакрыв глаза, кончиками пальцев поглаживая едва пригубленный бокал старого вина. Время от времени он говорил тихо, как бы про себя: «Правда, истинная правда... Верить, творить дело норы — боже, какое это счастье!..»
Назарин уже прочитал молитвы, а дон Педро все продолжал сидеть с закрытыми глазами, шепча: «Бедность... о, это прекрасно!.. Но нет, пет... Голодать, бродить в лохмотьях, просить милостыню... О, как это дивно! Но нет, нет!»
Когда наконец они встали из-за стола, и тон, и манеры Гнмьмонте были уже совсем не те, что утром. Свирепость, и перед Назарином стоял радушный, учтивый. Трудно было узнать сейчас дона Педро: улыбка не покидала его лица, глаза сияли, и весь он как будто, святой отец, вы, наверное, устали После обеда — самое время отдохнуть.
— Нет, сеньор, я не привык спать днем. С утра и до поздней ночи — на ногах.
— Ну, а мне уж позвольте. Встаю я рано и после обеда привык соснуть часок-другой. И вы передохните. Пойдемте, я вас отведу.
Хочешь не хочешь, а пришлось Назарину последовать за хозяином, и он оказался в расположенной рядом со столовой роскошно обставленной комнате.
— Да, да, сеньор,— сказал гигант самым задушевным тоном.— Отдохните, отдохните, вам нужен отдых. Ваша бродячая нищая жизнь, добровольное самоотречение, аскетизм, тяготы и лишения — все это изнуряет организм. Не следует, друг мой, так легкомысленно относиться к своему здоровью. О, я восхищаюсь вами, преклоняюсь перед вами, но чувствую, что мне недостает сил последовать вашему примеру! Отказаться от положения в обществе, от громкого имени, от удобств, от состояния, от...
— Мне ни от чего не пришлось отказываться, потому что у меня ничего не было.
— Что? Мой милый, хватит вам притворяться — я уж не говорю ломать комедию, чтобы вас не обидеть.
— Что вы хотите этим сказать?
— Только то, что ваше христианское одеяние, достойное истинного ученика Христова, может обмануть кого угодно, но только не меня — я знаю, с кем имею честь говорить.
— Так кто же я, сеньор? Скажите, если знаете.
— Что ж, сеньор, давайте начистоту. Вы...
Хозяин Ла-Корехи принял значительный вид и, по-родственному ласково положив руку на плечо гостю, сказал:
— Простите, что раскрываю ваше инкогнито. Передо мной сам преподобный архиепископ армянский, вот уже второй год совершающий паломничество по Европе...
— Я... армянский архиепископ!..
— Вернее сказать... но поймите, мне все известно!., вернее сказать, патриарх армянской церкви, добровольно признавший верховную власть великого Льва Тринадцатого.
— Умоляю вас, сеньор! Во имя пресвятой богородицы!
— Босой и в рубище, питаясь подаянием, странствуете вы, ваше преподобие, во исполнение обета, данного господу, дабы он принял в великое стадо Христово и вашу паству... Не отрицайте и не упорствуйте — я и так уважаю вашу тайну! Получив на то разрешение, вы исполняете, отказавшись на время от всех знаков достоинства и привилегий. И я не первый, кто разгадал вас! Сначала вы объявились в Венгрии, где, по слухам, творили чудеса. Затем вас узнали в Балансе, столице Дофине. Да, да, у меня есть газеты, в которых пишут о знаменитом патриархе, и, надо сказать, по описаниям вы похожи на него как две капли воды... Как только я увидел вас у ворот моего дома, во мне шевельнулось подозрение. И вот наконец я нашел те газеты. Все, все совпадает! Такая большая честь для меня!
— Сеньор, но сеньор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26