Потом, подложив под голову женщины свою единственную подушку, приступил к оказанию первой помощи, используя весь скромный набор подручных средств: промыл рану и перевязал ее, для чего пришлось разорвать рубашку, подаренную еще сегодня утром соседями.
Драконица между тем говорила без умолку, живописуя трагический случай, приведший ее на край гибели.
— Это мы с Прыщихой так.
— Что ты говоришь?
— Говорю, с Прыщихой поцапались; Прыщиху-то я и убила, если, конечно, убила, а то чего-то и самой не верится. Чтоб тебя! Вцепилась я ей в волосье, да на пол ее и уж от души пырнула — эх! — чтоб до души ее поганой достать... у, хреновина! А теперь скажи мне, что она жива,— так прямо обрадовалась бы...
— Да, обе хороши. Значит, Прыщиха?.. А это что за сеньора?
— Дак мы ж тогда утром вместе были — и она с нами, самая страшная, помните: глаза как у барана, когда его режут, губа — заячья, ухо — драное, серьгу хотели выдрать, и шея вся в шрамах. У, хреновина! Да ей за страхо-людство первый приз надо дать, я рядом с ней — богиня олимпиадская. Ну, значит, это... словом, из-за булавок все вышло, таких, знаете, с черной головкой — Пузанчик ей подарил... Ну и вышел квамфликт, лясы-перелясы... это насчет того, кавалер Пузанчик или не кавалер... Ну, я и говорю: лизун он, баранина жирная — дак та сразу разбухла и мне: ты, мол, сякая-рассякая... Ну разве ж можно подруге такое сказать. Словом, отец святой, я, понятно, волк травленый — не хуже, чем та волчица, да только мне этого говорить не надо, а уж тем паче, чтоб такие, как она, молчали — у, волчина хриплая, да на нее и кот во дворе не позарится...
— Молчи, нечестивые твои уста, молчи, если не хочешь, чтобы я предал тебя твоей злосчастной судьбине,— сурово прервал ее клирик.—Отринь от себя гнев, несчастная; подумай о том, что ко всем своим чудовищным грехам ты прибавила еще более ужасный — грех убийства, лишив свою душу последней пяди, на которой она стояла над бездной адского пламени.
— Дак ведь дело-то в том... Словом, что я хочу сказать, что когда достойство в человеке... эк, хреновина!.. Потому, значит, какой ты ни есть ошметок, а каждый человек стыд про себя имеет и хочет, чтоб его уважали...
— Молчи, говорю тебе... молчи и не пререкайся. Расскажи все как было, по порядку, чтоб мне знать — укрывать тебя или же предать правосудию. И скажи — как удалось тебе бежать, ведь какой переполох должен был подняться в том доме, или на улице, или где все это приключилось?.. И как вышло, что тебя тут же не схватили? И как, наконец, смогла ты, никем не видимая, проникнуть сюда и почему решила, что я обязан дать тебе прибежище?
— Все-все расскажу, как просите, но только дайте мне прежде воды, если есть, а если нет, так пойдите спросить — так и жжет все нутро адским пламенем...
— Вода, к счастью, найдется. Пей и рассказывай, если тебе не слишком трудно вести речь.
— Нет, сеньор; меня ведь если не остановишь, так я до самого подсудного дня проговорю, и даже когда душа отлетит — все найдется еще два-три словечка сказать... Ну, значит, так... тыкаю я ее ножом и туда и сюда, во всякие, значит, места... и разведи нас, было б из нее решето... Полволос ей уже выдрала и пальцем в глазу ковыряю... Словом, отняли меня от нее и давай вязать; ну, тут уж взыграло во мне, рванулась я диким зверем, нож — в сторону, сама на улицу и так припустила, что смотрю — уж и до Скалы добежала. Потом вернулась эдак не спеша... и слышу: крик-шум... притаилась, слушаю... Рома и Мужикантша визжат, а тетка Херундия бубнит: «Это все Андара, Андара...» А сторож и другие мужчины, что с ним: «Да куда она могла деться... ищите тут, ищите там... За решетку ее, вздернуть...» Как услышала я это, и тишком, тишком, по стеночке, где потемнее, и сюда — на Амазонок. Там-то — шум, а здесь — как на кладбище. И думаю про себя: у какого ж мне теперь святого заступы просить; и гляжу кругом: хоть бы какая лазейка, куда уйти, хоть бы в дыру в сточную. Дак ведь не пролезть; как ни подожмусь — все не влезаю, о господи!.. А рука-то ноет, кровь хлещет! У, хреновина! Приникла я к вашим воротам — темно тут, и плечом — толк, смотрю — приоткрылись!.. Ну, думаю, подвезло, радуюсь!.. Цыгане ведь никогда не запирают, знаете... Вошла я тихонечко — ну, как словно сквозняком потянуло, и думаю: увидят меня цыгане — пропала я... Но так и не заметили, окаянные. Дрыхли, как сурки, а пес ихний гулять ушел... Господи, благослови ту суку, что его сманила!.. Ползу по двору — тише улитки — и так рассуждаю: «Куда ж мне теперь податься? Кто меня спрячет?» Баланда — и думать нечего. Хесусита или Бескожурка — и подавно. А коли увидят меня эти, которые «извините-пожалуйста» — и того хуже... Тут-то и мелькнуло во мне, словно молния: уж если не поможет мне отец Назарин — нет мне спасения. Вскочила я — и одним духом под ваше оконце. Тут вспомнилось, что на масленицу наговорила я вам малость всякого, по женскому своему простому естеству, когда его за живое заденут. И закровила у меня совесть, хреновина! Но я себе говорю: «Дак ведь он добряк, простая душа и уж, конечно, про те пустые слова позабыл»,— и постучала я, и... Ой, болит, мочи нет, ой, ой!.. Святой отец, миленький, может, у вас уксус есть?
— Нет, дочь моя; здесь, как тебе известно, не дворец, и в кладовке у меня нет ничего ни питательного, ни подкрепляющего. Уксус! Уж не решила ли ты, что попала в Землю обетованную?
II
К утру несчастной женщине стало так плохо, что дон Назарио (не все же нам фамильярно называть его Назарин) уж и не знал, что ему предпринять и как выпутаться из серьезной переделки, в которую он, не в добрый час, попал благодаря своей хваленой доброте. Андара же (кстати, так ее прозвали, сложив имя с фамилией — Ана де Ара) вконец обессилела, и состояние ее внушало тревогу: частые обмороки сменялись горячечным бредом. К несчастью, хотя добрый клирик и понимал, что причиной всему — упадок сил, вызванный большой потерей крови, он ничем не мог помочь: в доме не было никаких съестных припасов, кроме краюхи хлеба, куска вильялонского сыра да дюжины орехов — субстанций, прямо скажем, бедных питательными соками. Но — делать нечего, и пришлось скрепя сердце довольствоваться хлебом и орехами в ожидании дня, когда Назарину удастся раздобыть чего-нибудь получше. Он и рад был бы дать больной немного столь вожделенного для нее вина, но в бедных этих стенах отродясь не бывало подобного напитка. Видя невозможность способствовать восстановлению сил гостьи, клирик попытался хотя бы перенести ее на кровать — все-таки не такую жесткую, как мать-земля, на которой она лежала; но после нескольких бесплодных попыток сдвинуть Андару с места (мышцы ее обмякли, и вся она словно налилась свинцом) доброму Назарину ничего не оставалось, как, почерпнув силу в слабости, с невероятным трудом взвалить на спину эту смердящую кучу тряпья. По счастью, весила Андара немного — она и вообще-то никогда не была в теле (обстоятельство теперь особенно плачевное), и поднять ее любому средних сил мужчине было бы так же легко, как управиться с мешком в полпуда.
Но как бы там ни было, с нашего бедного клирика сошло семь потов, и он даже едва не упал на середине пути. Наконец он свалил свою ношу с плеч, и когда эта измочаленная плоть, эти жалкие мощи рухнули на тюфяк, девица произнесла:
— Да воздаст вам господь!
Уже совсем под утро, в один из моментов просветления, успев до того извергнуть тысячу несообразностей насчет Прыщихи, Пузанчика и прочих своих дружков и подружек, драконица сказала своему благодетелю:
— Сеньор Назарин, уж если нет у вас поесть, так, может, хоть деньги найдутся.
— Только то, что я получил за вчерашнюю службу — никто их у меня пока не просил, да и сам я не трогал.
— Вот и ладно. Так что, как рассветет, принесите мне полфунтика мяса да поставьте варить. И уж полбутылочки винца прихватите... Только вот что, послушайте. Душа у вас бесхитростная, вы все по-своему, по-святому творите — можете ненароком человеку и повредить. Так что вы уж меня послушайте, я в этом деле грамотная. Не берите ни но в лавке у брата Хесусы и у Хосе Куцплидо — не берите, знают вас там. «Ну-ка, ну-ка,— скажут,— чего это наш святой Назарин за вином пожаловал, сам-то не пьет ведь». И пойдут звонить направо-налево, нос совать — глянь! — и вынюхают меня... А уж про вас наговорят!.. Словом, ступайте лучше в лавку на Медвежью или на Монастырскую — там вас не знают, ну и народ там посове-стливей, не такой языкастый.
— Не следует тебе поучать меня,— ответил клирик.— Не говоря уж о том, что мирским мнением я не дорожу, негоже мне слушать твои дерзкие советы, а тебе — давать мне их. И не думай, несчастная, что мое бедное жилище — прибежище для преступников и что под этим кровом тебе удастся остаться безнаказанной. Сам я тебя не выдам, но и не могу, я не должен — понимаешь ли ты это? — обманы-иать твоих преследователей, если они преследуют тебя справедливо, как не могу отвести от тебя искупительную кару, которую господь, без сомнения, пошлет тебе, и раньше любого суда. Я не предам тебя правосудию; пока ты здесь, я буду делать для тебя все, что могу. И если тебя не найдут — бог с тобою.
— Ладно, ладно, сеньор,— отвечала драконица, тяжко вздыхая.— Только уж вы все равно возьмите вина, где я говорю,— так оно больше по-божески будет. А если у вас с деньжатами туго — гляньте у меня в кармане, в юбке: там, верно, есть песета и еще два-три медяка. Берите все — мне-то уж теперь ни к чему, а пойдете за вином, так и себе табачку купите.
— Табачку! — испуганно воскликнул клирик. — Ты же знаешь, что я не курю!.. Да если бы и курил... Нет уж, оставь свои деньги при себе, они тебе скоро могут понадобиться.
— Ну, курить-то не такой и грех — могли бы себе позволить. А то ведь ежели человек без греха, ну вот без единого — тоже ведь как-то грешно получается. Да вы не сердитесь...
— Я не сержусь. Но подумай о том, что пустословие и легкомыслие только усугубляют твое положение. Возьми себя в руки, несчастная; проси у господа и богородицы горячей веры, прислушайся к голосу совести, поразмысли над тем, сколько зла ты успела уже причинить, и над тем, что возможно еще искупление и прощение, если ты заслужишь и то и другое своей верой и любовью. Я готов помочь тебе, если ты обратишься к вещам более серьезным, чем какие-то медяки, вино, табак... уж не для себя ли ты его просила...
— Нет, сеньор, да разве я...— сконфуженно пробурчала девица.— Эк ведь... Словом, хотите взять песету — берите, а то и в самом деле — не все же за ваш счет.
— Песета твоя мне не нужна. Нуждайся я в ней, я бы ее у тебя попросил сам... Нет! Подумай-ка лучше о своей душе, о раскаянии. Ведь ты ранена, лекарь из меня плохой, а в самую неожиданную минуту господь может наслать на тебя гангрену, лихорадку или какую другую заразу. А, да ты, впрочем, достойна и худшего, и разве сравнятся все они с той смрадной язвой, что разъедает твою душу. Об этом, и ни о чем другом, должна ты думать, злосчастная Андара, ибо смерть подстерегает людей постоянно, а вокруг тебя сейчас она так и кружит, и уж если застанет врасплох — что вполне может случиться,— я думаю, ты и сама знаешь, где окажешься.
В продолжение этой короткой речи и после Андара молчала, словно язык проглотила, всем своим видом выражая смущение и робость, в которую ее повергли суровые увещания Назарина. Так прошло немало времени, затем она снова стала вздыхать, охать и наконец жалобным голосом заявила, что, если и вправду надо умереть, она готова с этим смириться, но, с другой стороны, вполне могла бы и выжить — дали б ей только немного поесть, выпить и промыли вином раны. Ну а уж когда придет время, она хорошенько раскается, чтобы встретить смертный час, как подобает истинной христианке. А сверх того, если, конечно, святой отец не рассердится, так она не очень-то верит в ад. Пузанчик (а уж он-то человек ученый и каждый вечер читает газеты) говорил ей, что насчет ада и чистилища это все враки, и Сладкий Сок с ним соглашался.
— А кто такой Сладкий Сок, дочь моя?
— Есть один: был дьячком, учился на священника; все гимны знает, даже отходную. А потом ослеп, бедняга, и пошел по улицам песни петь; есть у него одна развеселая, и кончается так: «...и любови сладкий сок» — ну и прозвали...
— Что ж, может быть, сеньор Сладкий Сок лучше меня знает...
— Нет-нет, святой отец, родненький... Уж куда ему до вас!.. Что сравнивать!.. Этот-то, про которого я говорю, отпетый малый — такая липучка. Живет он с одной из наших — с Хамелией, длинная такая, голенастая, одни кости. А прозвище у нее оттого, что была она когда-то вроде как художницей и звали ее «дама с камелиями».
— Хватит, ни о камелиях, ни о хамелиях не желаю больше слышать. Отринь все мысли об этих жалких людях и подумай об очищении своей грешной души — а это задача не из легких. Попробуй уснуть, я же, сидя на этом табурете и прислонясь к стене, дождусь утра, ибо уже вижу первые лучи его светлого лика.
Уснули они или нет — неизвестно, но оба умолкли, и в комнате, куда сквозь щели в ставнях летели уже стрелы лари, воцарилась тишина. Еще немного — и в полутьме обозначилась вся убогая обстановка, проступили привычные дневные краски. Спустя какое-то время Андара крепко кинула, а когда проснулась, на дворе стоял день, и в комнате никого не было. Шумная жизнь дома: крики во дворе, брань постояльцев за стеной, громовой голос Баланды, доносившийся с кухни,— испугала ее. И хотя хлопанье дне рей, шаги и голоса свидетельствовали лишь о том, что все и доме идет своим чередом, в голове у несчастной Андары помутилось, повсюду ей мерещились страхи, и она твердо
решила лежать на своем тощем тюфяке, не шевелясь, не кашляя, не чихая и дыша не чаще, чем нужно, чтобы не задохнуться,— не дай бог какая-нибудь оплошность выдаст ее присутствие в комнате священника.
Но бодрящий страх оказался слабее дремотного изнеможения, и она вновь впала в тяжелое забытье, из которого ее вывел Назарин: он тряс ее за плечи и, когда она очнулась, предложил вина. О господи, с какой жадностью она его выпила и каким вкусным оно ей показалось! Потом он промыл ей раны тем же средством, которое до того было употреблено внутренне, и девица приняла это лечение с таким воодушевлением и с такой верой — ведь она сама тысячу раз видела, сколь оно действенно,— что одной этой веры хватило, чтобы несчастная воспряла духом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26