— Смотря что вы называете яркой индивидуальностью. Лентяй, попрошайка, бездельник тоже может достигнуть на избранном поприще высокого мастерства; он может развивать и совершенствовать, в ущерб другим, какое-то одно из отпущенных ему дарований и при этом... кто знает? — являть миру чудеса остроумия и изобретательности. Этот человек — фанатик, предающийся пороку злостного тунеядства, и, пожалуй, это его единственный порок, ведь остальные качества его характера питают в нем одну лишь эту склонность. Вы скажете, случай достаточно нетривиальный? Безусловно, но не пытайтесь меня убедить, что наш знакомец преследует цели чисто духовные. Вы можете сказать, что перед нами — пастырь пустынь, дегустатор трав, буддист, певец экстаза, самоуничтожения, нирваны... так, кажется. Что ж, пусть так — все равно вы меня не собьете. Общество — эта мудрая и сердобольная нянька — должно разглядеть в подобных типах развратителей человечества и поскорее упрятать их в благотворительный приют. Я задаюсь вопросом: приносит ли этот неистовый альтруист хоть какую-то пользу ближнему? И отвечаю: нет. Церковь, помогающая в великом деле Благотворительности,— это прекрасно. Милосердие — добродетель личная, и в то же время замечательная помощница благотворительности — добродетели общественной. А помогают ли эти доброхоты-одиночки, эти средневековые аскеты, помогают ли они возделывать общественную ниву? Нет. Они предпочитают трудиться на своей собственной, а святое дело — милостыню, которую должно распределять разумно, с разбором, они обращают в непристойный промысел. Закон общественной жизни, да если угодно, и христианский — в том, что все обязаны трудиться, каждый на своем месте. Работают заключенные в тюрьмах, работают дети и старики в приютах. А этот мусульманин во Христе придумал, как можно жить, вообще не работая и не обременяя себя даже проповедями. Словом, я чувствую, что он хочет, лежа на спине и плюя в потолок, воскресить Золотой век — да, да, именно Золотой век. И боюсь, что у него найдутся последователи, потому что такие учения опутывают души незаметно, и уверен, что они подействуют неотразимо на бездельников, которых столько нынче кругом развелось. Да и чего можно ожидать от человека, который призывает к тому, чтобы книги, эта святыня, и газеты — этот освященный культурой плод цивилизации, это орудие прогресса, этот чудодейственный источник... чтобы все знания древних и новейших эпох, греческий эпос, Веды, тысячи тысяч прекрасных вымыслов превратились в груды удобрений. Гомер, Шекспир, Данте, Геродот, Цицерон, Сервантес, Вольтер, Виктор Гюго — в качестве просвещенного компоста на грядках с капустой и огурцами! Не знаю еще, почему этот пророк не предложил устроить в университете хлев, а академию, Атеней и консерваторию превратить в распивочные или в стойла для буренок!
Но ни мой приятель со своими досужими разглагольствованиями, ни я со своими доводами ни в чем не могли убедить друг друга. Вопрос о Назарине оставался открытым. В поисках новых сведений мы зашли в кухню, где, командуя настоящей батареей горшков и сковородок, расположилась Баланда: она суетилась вокруг плиты, ворошила угли, вся в поту, седеющие кудри были выпачканы сажей, а руки ее находились в непрестанном движении: неутомимой десницей она ворочала сковородки, шуйцей же то и дело утирала нос. Будучи женщиной незаурядных умственных способностей, Баланда мигом сообразила, чего мы от нее хотим, и сама поспешила разрешить наши сомнения:
— Это святой, господа мои хорошие, уж поверьте мне, просто святой. Но уж и обуза все эти святые, глаза бы мои их не видели!.. Так бы и выдрала хорошенько отца Назарина, не будь он священник, господи меня прости... Что от них проку, от святых этих? Ни на что не годны. В другие-то времена, сказывают, хоть чудеса творили, кормили народ: там, глядишь, камень в рыбу обратят, тут заупокойника воскресят или демона из человечьего обличья выгонят. А нынче — все ученые, понавыдумывали разных семафонов да телефоров, колымаг железных — глаза разбегаются... Зачем нынче святой — ребятишкам разве на потеху... Ну а у этого-то барашка сердце голубиное, совесть — чистый снег, уста ангельские, слова от него дурного никто никогда не слышал, весь он словно вчера родился, да и почить ему во славе божией, это уж помяните мое слово... Сколько вы в нем ни копайтесь, нет за ним другого греха, кроме как всем все раздавать... Вожусь я с ним, как с дитем малым: и выговариваю, и побраню, бывает. А чтоб он осердился — не упомню такого. Прибьете вы его — он вам спасибо скажет... Уж такой человек... Скажешь ему — пес поганый, иудино семя, так... так ведь только улыбнется, будто ему букет преподнесли... Сдается мне, не по нраву он здешним духовным, из Сан-Каэтано, ох не любят его, сироту безответного, и служить зовут, только когда совсем некому... Словом, что он там получает за свое священство, карман не оттянет. А у меня, сами знаете, душа добрая, я и говорю: «Отец Назарин, подыскали б вы себе другую работу — ну хоть похоронщиком...» А он смеется... Еще говорю: учителем-то в школу вам не по зубам — больно вы смирный да едите мало... А он опять смеется... Что правда, то правда — такого малоежку с огнем не сыскать. Ему что кусок хлеба, что фунт легкого — все равно. Дайте кишок, вот что кошки едят,— съест, кочерыжкой и то не побрезгует. Эх, будь он просто мужчина, а не святой, так за такого мужа любой бабе всю жизнь бога молить!..
Мы вынуждены были прервать излияния тетушки Баланды, которые, похоже, могли затянуться до вечера, и вновь спустились во двор к старому цыгану. Старик тут же догадался, о чем мы хотим его расспросить, и не медля 9 ознакомил нас со своей весьма авторитетной точкой зрения:
— Да хранит вас господь, сеньоры,— обратился он к нам, сняв шляпу.— Не сочтите за любопытство, но не успели ли вы, так сказать, отвалить нашему наиблажней-шему дону Нахарильо немного презренного металла? Коли так, дали бы его сразу бедным людям — не пришлось бы нам брать на себя труд подыматься наверх, а то ведь еще попадут ваши денежки в дурные руки... Что таить, много таких, которые вымогают у него подаяние (да что там — сам наисвятейший воздух, которым он дышит), прежде чем он успеет передать его людям достойным... Да, хорошего человека не перехвалишь. В нем вижу я главу увенчанных серафимов — клянусь гребешком страстного петуха!.. Ему открыл бы я душу охотней, чем самому помазаннику божьему папе... Ибо прозрачна слюна ангела во плоти, и вижу, вижу, как дрожит в его зрачках самомалейшая звезда, возжженная пресвятой богородицей, иже еси на небесех... Засим, сеньоры, остаюсь вашим покорным слугой...
Продолжать расспросы у нас уже не было желания, да, собственно, не было в том и нужды. В подъезде нам пришлось пробиваться сквозь толпу ряженых, осаждавших лоток с водкой. Скользя и спотыкаясь, то и дело наступая на лоскутья, оторвавшиеся от жалких нарядов, на апельсиновые корки и разорванные маски, мы двинулись к центру города, нашего города, облик которого казался нам все-таки поприличней, несмотря на грубость и пошлость современного карнавала и докучливых попрошаек, пристававших буквально на каждом углу. Незачем и говорить, что остаток дня мы провели, судя и рядя об удивительнейшей и так и не понятой до конца личности, что косвенно доказывало, как поразила она уже тогда наши умы. Прошло время, и среди прочих дел я и мой приятель стали мало-помалу забывать о мавре-католике, хотя иногда вспоминали о нем в наших беседах. Из того презрительного безразличия, с каким мой друг обычно говорил о Назарине, я смог заключить, что тот не оставил в его душе почти никакого следа. Со мной же творилось обратное, и бывали дни, когда я не мог думать ни о чем и ни о ком, кроме Назарина, разлагая его характер на части и вновь составляя их в уме,— так ребенок забавляется, разбирая и вновь собирая новую заводную игрушку. Удалось ли моему интеллекту овладеть тайной живого, реального характера или же, пользуясь выжимками собственных идей, я воссоздал лишь подобие истинного Назарина? На этот вопрос я не могу дать определенного, окончательного ответа. А история, рассказанная ниже? Истина это или одна из тех выдумок, что, благодаря писательской бойкости и читательской доверчивости, являют нам как бы иллюзию жизни? Слышатся мне и другие вопрошающие голоса: «Кто же, черт побери, написал все это? Может быть, вы или ваш приятель, старый цыган или тетушка Баланда? Ничего не могу ответить и на это, так как и сам оказался бы в затруднении, попробуй я объяснить, кто же написал то, что я здесь пишу. Я не поручусь за сам процесс сочинительства, но за точность изложения ручаюсь вполне. Повествователь скрыт. Но повествование, питаемое живым чувством и верное фактам, говорит само за себя — ясное, искреннее, точное.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Однажды, прохладной и тихой мартовской ночью, озаренной дивным светом полной лупы, наш добрый Назарин пребывал в своем скромном жилище: упоенный сладостными размышлениями, он то прохаживался по комнате, заложив руки за спину, то присаживался на неудобную свою скамеечку и задумчиво глядел сквозь тусклое стекло на небо, и на луну в нем, и на ночные облака, в чьих белоснежных прядях скрывалось, словно прячась от кого-то, ночное светило. Уже перевалило за полночь, но его это не беспокоило, как человека, который совершенно спокойно отнесся бы к исчезновению всех часов на свете. Он замечал лишь, когда удары колокола поблизости становились реже в противном случае он либо вовсе не обращал на них внимания, либо у него не хватало терпения вести столь долгий счет. Его ночные часы отмерял сон, посещавший нашего героя, надо сказать, не часто; а в ту достопамятную ночь даже физическая усталость не склоняла его прилечь на топчан, где вкушал он обычно свой недолгий отдых.
И вдруг в тот самый упоительный момент, когда душа Назарина словно слилась с ясным сиянием луны, бесформенная тень, мгновенно возникшая на галерее, почти полностью заслонила собой окно. И — прощайте навсегда и ясный лунный свет, и сладкие думы отца Назарина.
Подойдя к окну, он услышал тихий стук, как будто настойчиво просящий о помощи. «Кто бы это мог быть?.. Да еще в такой час!..» И снова — дробный стук костяшек. «Что ж, судя по тени,— сказал себе Назарин,— это женщина. Ну-ка, откроем да взглянем, кто эта сеньора и что, собственно, ей от меня нужно».
Открыв окно, священник услыхал задыхающийся и одновременно вкрадчиво-жеманный (напомнивший ему голоса ряженых) голос, в котором звучали мольба и боль:
— Пустите меня, святой отец, миленький, дайте спрятаться... Гонятся за мной, а на вас — кто подумает.
— Но... И потом, кто ты, простите, кто вы и что с вами случилось?..
— Ну пустите же, прошу... Мигом запрыгну, вы уж не серчайте. Я знаю, вы такой добрый-хороший, спрячьте меня... покамест... Ладно, сеньор, зайду без приглашения...
И с этими словами она с ловкостью дикой кошки перемахнула в комнату, не забыв закрыть за собой оконные створки.
-— Но, сеньора... Вы должны понять...
— Да вы не тревожьтесь, отец Назарин. Вы — хороший, я — плохая, а как я такая плохая-расплохая, я и говорю себе: «Кто, как не блаженный отец Назарин, поможет мне в эдакой переделке». Так вы меня до сих пор не узнали, или прикидываетесь?.. Вот хреновина!.. Дак я ж Андара!.. Вы что ж, Андару не знаете?
— А, да, да... вы одна из тех четырех, кхм... сеньор, что были здесь в тот день, когда меня обворовали.
— Дак ведь это ж я вас больше всех и честила, и такими еще словами... Сиона-то мне теткой приходится... Зато теперь пусть весь свет знает: Сиона эта — самая что ни на есть ворюга, а вы — истинно святой человек... Так и подмывает каждому об этом сказать, каждый чтоб наиправдейшую эту правду узнал... вот хреновина!
— И все-таки, Андара... Объясните наконец...
— Да что тут говорить, святой отец, миленький, клянусь святым глаголом, убила я!
— Господи Иисусе!
— Да разве ведаешь, что творишь, когда твое человеческое достойство задевают... На любого ведь омрак может найти... Убила я, а коли не убила — все равно вдарила ей хорошенько... и сама-то ведь раненая... смилуйтесь, пожалейте, святой отец... Как она мне вцепится в руку — целый клок мяса выдрала... пресвятая дева... а потом кухонным ножом — раз в плечо... ой, кровь!..
И, лишившись чувств, женщина мешком повалилась на пол. Ощупав рану Андары, священник попытался привести ее в чувство. «Андара, сеньора Андара, очнитесь, а если вы так и не очнетесь и умрете от этой ужасной раны, то соберите все ваши душевные силы и раскайтесь, отвратитесь от грехов своих, чтобы господь принял вас в свое святое лоно».
Все это происходило почти в полной темноте, потому что луна скрылась, СЛОВНО благоприятствуя и покровительствуя несчастной беглянке. Назарин попытался поднять ее — дело в общем-то несложное, так как Андара была существом весьма тщедушным, но, выскользнув у него из рук, она снова рухнула на пол.
— Хоть бы свет был,— бормотал клирик в явном замешательстве.
— Так у вас и света нет,— проговорила с трудом раненая, приходя в себя.
— Свеча у меня есть, но чем ее зажечь, если нет спичек?..
— Спички у меня были...'взгляните там, в кармане, а то я рукой не могу двинуть.
Осторожно похлопывая по телу несчастной, словно играя на бубне, Назарин производил обыск сверху донизу, пока наконец не наткнулся на то, что искал, в груде тряпья, от которого исходило зловоние, по-видимому запах дешевых духов. Порывшись в юбках, клирик не без труда извлек засаленный коробок и уже собирался чиркнуть спичкой, как женщина испуганно вскочила:
— Ставни, ставни прежде закройте. А то, не дай бог, кто из соседей увидит — хорошенькое будет дельце!..
Когда ставни были наконец заперты и свеча зажжена, Назарин смог воочию убедиться, в каком плачевном состоянии находилась его гостья. Правое плечо несчастной, исцарапанное и искусанное, превратилось в кровоточащий кусок мяса; на спине, под лопаткой, виднелась резаная рана, из которой текла кровь, пропитавшая все платье. Первым делом священник снял мешавший раненой платок и где расстегнул, где разорвал ворот платья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26