Паломница и старик рыли могилы, алькальд появлялся чуть не каждую минуту, помогал чем мог и просил только, чтобы уж все было честь по чести — рыть поглубже и присыпать получше, а не как на строительстве общественных сооружений. Андара, поспав три часа, сменила на такое же время свою подругу. Таково было распоряжение Назарина, боявшегося вконец измотать свою многострадальную гвардию.
Покончив с этим и запив водой кусок хлеба, выделенный алькальдом, героический клирик вернулся в зачумленные дома говорить слова утешения тем, кто еще мог их услышать, обмывать и подносить питье. Андара с полуночи сидела при трех девочках, мать которых уже унесла болезнь; дон Назарин ухаживал за тяжело бредившей старухой и за юношей, который, говорили, был настоящим красавцем, во что теперь невозможно было поверить — в такую страшную маску превратилось его лицо.
Печальный рассвет занимался над Вильямантильей, но женщины встретили новый день приободренные, уверенные в своих силах и почти что чувствуя себя хозяевами положения. Обеим казалось, что они уже очень давно приступили к своей похвальной миссии — ведь и действительно, дни кажутся нам тем длиннее, чем насыщеннее был прожитые кусок жизни, И уже не ужасали их страшные обличья болезни, уже но тан боялись они заразы, и нервы их и желудки не так остро отзывались на вид и запах гниющей плоти. Сельский врач воздал должное благочестивому рвению трех паломников, заявив алькальду, что этот смахивающий на мавра бродяга и его спутницы скорее всего — ангелы небесные, посланные в Вильямантилью всеблагим провидением. Перед полуднем в знак народного ликования зазвонили колокола, возвещая о том, что вот-вот прибудет помощь, направленная из столицы департаментом общественной благотворительности и здравоохранения. Нечего сказать — вовремя! Но спасибо и на том. Официальное милосердие выразилось во враче, двух фельдшерах, представителе департамента и уйме различных средств для дезинфекции всех и вся. Известие о прибытии санитарной службы дошло до Назарина одновременно с другим — о том, что в Вильяманте тоже свирепствует эпидемия и что туда, насколько известно, правительство помощи не посылало. Мгновенно приняв решение, подобно великому стратегу, умеющему молниеносно перебросить силы на нужный участок, он созвал свое немногочисленное войско (правый и левый фланги тут же поспешили на зов) и объявил боевую задачу дня:
— Немедля — в путь.
— Куда теперь?
— В Вильяманту. Здесь мы больше не нужны, а там ждут помощи.
— В путь. Вперед.
Не было еще и двух часов, а они уже шли через поле дорогой, что указал им свинопас. Запасы из Ла-Корехи кончились; последнее Андара решила-таки оставить в Вильямантилье. Дойдя до ручья, женщины вымылись; то же сделал и дон Назарио в некотором от них удалении. Освеженные телом, с легкой душой двинулись они дальше, и единственной неприятностью, подстерегавшей их на пути, была встреча с мальчишками-беженцами из Вилья-мантильи, семьи которых устроились в нескольких хижинах на вершине холма. Эти ангелочки привыкли убивать скуку вынужденного изгнанничества, обстреливая из рогаток всех проходящих по дороге, и тот день жертвами этого невинного спорта стали Назарии и паства. Главнокомандующий был поражен в голову, правое крыло — в руку, левое собиралось было открыть ответный огонь, но учитель удержал, сказав наставительно:
— Не надо, не надо. Не должно нам ранить и убивать, даже защищаясь. Ускорим же шаг, дабы не искушать этих невинных чертенят.
Так они и сделали, но и к ночи не добрались до Вильнманты. Поскольку ни провизии, ни денег, чтобы ее купить, у них не было, Андара, выдвинувшись шагов на сотню вперед, просила подаяния у всех, кто попадался им по дороге. Но такая нищета и разор царили во всей округе, что странникам ничего не перепадало. Они сильно проголодались и в самом деле ощущали нужду хоть чем-то подкрепиться. Та, что из Польворанки, стонала и жаловалась; та ни из Мостолеса, старалась скрыть овладевшую ею; тот, что из Мигельтурры, ободрял обеих, уверяя, что к вечеру им наверняка удастся что-нибудь раздобыть. И действительно, под вечер, проходя мимо поля, которое сколько крестьян запахивали плугом, они получили в виде краюхи хлеба, нескольких пригоршней бобов гороха и даже двух монет по два сантима, после чего себя обладателями неслыханного богатства.
На ночь устроились прямо в поле — Беатрис сказала, что, перед тем как идти в зачумленное место, надо хорошенько проветриться. Набрав сухих веток, они соорудили костерчик и сварили на нем бобы, добавив к ним артишоки, цикорий и портулак, которые нарвала по дороге Андара; обильно и весело отужинав, они помолились, после чего учитель разъяснил им жизнь и смерть святого Франциска Ассизского и как был основан орден францисканцев и велел спать. На следующее утро они вступили в Вильяманту.
Что сказать о том подвижническом труде, о тех великих шести днях, к концу которых Беатрис словно открыла в себе вторую натуру, равнодушную к опасности, наделенную спокойным, чуждым кичливости мужеством, Андара из вечной ленивицы превратилась в прилежную и расторопную хлопотунью? Первая боролась с болезнью, уверенная в своем превосходстве и не похваляясь им, наставляемая бескорыстной верой и убежденностью, которые поддерживали в ней душевное горение; вторая же черпала поддержку в удовлетворенном тщеславии, в сознании собственной ловкости и умелости, и, постоянно похваляясь, не уставая льстить своему самолюбию, она шла впереди, как солдат, мечтающий о почестях и чине. О Назарине — что можно сказать о Назарине, который на протяжении всех шести дней являл собой образец христианского подвижника, чья физическая стойкость чудодейственно дополняла его несравненную духовную доблесть? Они оставили Вильяманту по той же причине, что и Вильямантилью: сразу же после прибытия санитарной службы. Довольные собой, с душой, озаренной светом праведного деяния, они произвели смотр и устную ревизию двух кампаний, не устояв перед невинным соблазном подсчитать всех больных, за которыми ухаживали,— скольких выходили и скольких погребли по-христиански,— припомнив тысячу самых трогательных и волнующих эпизодов, которые поразили бы мир, найди они своего летописца. Но поскольку таковой, конечно же, никогда не сыщется, память обо всех затих дивных свершениях останется лишь в архивах небесных. Что же до тщеславия, с которым они сами вновь и вновь перечисляли их, то господь, уверен, простит им невинное самохвальство, ибо, по справедливости, каждый герой должен иметь свою историю, пусть и рассказанную в узком кругу им самим.
Затем они отправились то ли в Ментриду, то ли в Аль-деа-дель-Фресно — точных упоминаний об этом в трудах «назаринистов» не обнаружено. Известно только, что это было приятное с виду и сравнительно богатое село, окруженное цветущими полями. На возвышенности неподалеку от него путники увидели развалины старого замка и, обозрев их, решили, что это самое подходящее место, чтобы провести несколько дней, отдохнуть и набраться сил, тем более что Назарин первый настаивал на необходимости передышки. Нет, нет, господу вовсе не было угодно, чтобы они трудились не покладая рук, ведь требовалось — и срочно! — укрепить телесные силы для новых, еще более суровых испытаний. И вот командующий отдал приказ располагаться в развалинах феодального гнезда и приступить к восстановлению сил истощенных организмов. Место и вправду было красивейшее: отсюда было хорошо видно всю плодородную долину, по которой, блистая и змеясь, протекала река Пералес; то тут, то там виднелись ухоженные сады и роскошные виноградники. Чтобы достичь цели, путникам пришлось взобраться по крутейшему склону, и вот она, вершина, отрадная тишина и чистый ласковый ветерок! Пожалуй, никогда не чувствовали они такой задушевной близости с природой, такой полнейшей свободы: словно орлы, царили они над ВС6М, над ними же не было иной власти. Выбрав место и расположившись, они спустились в деревню просить милостыню, и, надо сказать, первый день выдался удачный: Беатрис подали несколько медяков, Назарину — пучок салата, кочан капусты и несколько картофелин, Андара раздобыла два горшка и кувшин — носить воду.
— Вот это по мне,— повторяла она.— Сеньор, а почему бы нам здесь насовсем не остаться?
— Назначение наше не в том, чтобы пребывать в покое и довольстве,— отвечал предводитель,— а, напротив, вести Жизнь, полную тревог и лишений. Отдохнем, ибо многие тяготы ожидают еще нашу плоть.
— Да еще бог знает, не погонят ли нас отсюда,— шла Беатрис— Бедняк что улитка — свой дом на себе носит.
— А я бы, будь моя воля,-- продолжала Андара,— бы здесь землицей, развела бы картошку, лук да ту — так, к столу.
Мы не нуждаемся,— заявил Назарин,— ни в земель-обетвенноети, ни в том, что па ней может произрасти, домашнем скоте или птице, ибо не подобает нам, и из этого абсолютного отрицания вытекает утверждение, что все, нам необходимое, мы можем получи, прося подаяние.
На третий день Андара отправилась к реке постирать, а когда вернулась, за водой пошла Беатрис — событие само по себе обыденнейшее, но о котором никак нельзя не упомянуть в этой правдивой истории, потому что оно явилось причиной других событий важности первостепенной.
III
Когда под вечер девушка поднималась по обрывистому склону, душа ее была в таком смятении, такую слабость чувствовала она в ногах, что ей пришлось снять с головы кувшин и сесть передохнуть. Что же случилось с ней у источника, прячущегося среди густых осокорей на берегу реки? А случилось с ней нечто неожиданное, совершенно незначительное в общем жизнен ном потоке, но для Беатрис полное грозного смысла; одно из тех событий, которые в жизни человека подобны катаклизму, потопу, землетрясению, огню небесному. Так что же это было?.. Да так, ничего — просто... она увидела Чубарого.
Чубарый был ее любовью, ее мукой, похитителем ее чести, источником всех надежд, тем, кто первый пробудил в ней смутную мечту о счастье и первый заставил испытать жгучую обиду. И когда ей почти удалось пусть не забыть, но хотя бы отодвинуть его на второй план, когда, самоотречение борясь со злом во имя милосердия, она почти исцелилась от душевного недуга, явился этот злосчастный Чубарый, чтобы липши, ее завоеванных благостынь и вновь увлечь в темные бездны. Будь проклят этот Чубарый и будь проклят тот час, когда ей пришло В голову пойти за водой!
Так думала она, стараясь успокоиться и собраться с мыслями. Перед глазами у нее до сих пор стоял он, возникший словно из-под земли, не успела она сделать и двух шагов с полным кувшином. Он позвал ее по имени, и она непроизвольно поднесла руку к кувшину, который качнулся и едва не упал. Словно громом пораженная, она застыла, не в силах шевельнуться или вымолвить слово.
— Знаю, знаю, что ты здесь бродишь, отродье,— сказал он, важно засунув руки, в карманы короткой куртки, со странной смесью капризной досады и презрения в голосе.— Видел тебя, вчера еще видел, как в деревню шла с этими двумя: с рожей этой мавританской и с бабой страхолюдиной... Что, дура, докатилась? С какими ублюдками спуталась, а? Говорил же тебе — пропадешь, будешь Христа ради просить, как побироха последняя... так оно и вышло. Знаю,
9в9
знаю, скотина, сманил тебя этот апостол липовый, что одним требником взад-вперед бесов гоняет.
— Чубарый,— сказала девушка, обретя наконец дар речи,— бога ради, оставь ты меня в покое! Кончено все между нами, и со старой жизнью у меня все кончено. Не трать слов попусту, иди куда шел.
— Постой, погоди... мы ж люди воспитанные, не деревня какая, а? А теперь слушай: я тебя всегда любить буду. И босую, и святую — какая ни есть, а все я тебя люблю, Беатрис. Мое слово — закон. Но знай: будешь и дальше с этим чучелом якшаться — не прощу... Хочешь — вместе в Мостолес вернемся?
— Нет, нет, ни за что.
— Подумай-ка, Беатрис, прикинь хорошенько. Я своими чувствиями тоже играть не позволю. Люблю я тебя, это верно, но, сама знаешь, нрав у меня крутой. Такой уж я есть. Я здесь с Грегорио Портелой и с братьями Ортис, купим скот, в город на бойню погоним, завтра к вечеру обернемся, Лукаса двор знаешь — буду тебя завтра там ждать, чтобы поговорить нам наедине про дела наши сердечные... Смотри, приходи.
— Не приду я, не ЖДИ,
— Приходи, говорю тебе. Сама знаешь: уж коли я сказал — значит, сказал, а я знаю, что говорю... одним сломом — слов на ветер не бросаю.
— Не приду я, не жди, Мануэль.
— Приходи... Брось ломаться, Беатрис, тебе ж лучше будет; да о чести своей подумай, не трепли ее по всем дорогам. Приходи — столкуемся. Не придешь? Ну тогда жди меня ночью с дружками; знаю я, где вы там гнездышко свили; поднимемся — всех перережем, и апостола, и апостольшу — всю эту свору небесную... Л теперь —- стуши! с богом!
Вот их разговор — слово в слово. Полумертвая от праха, бедная женщина спешила теперь к своему пристанищу, и то и дело мерещились ей сзади тяжелые шаги фото. Конечно, это ей только казалось, но как ясно виделся он ей в сумерках: крепкий и статный (что правда, правда), грозный и неумолимый повелитель, подчиняющий се себе страхом, как раньше подчинял жаждой на каждения. Она несколько успокоилась, посидев и отдышавшись, но была не в силах отогнать от себя, повелевающий образ этого человека, и он вновь вновь вставал перед ней: его стройная, как у тореро, в облегающей, ладно пригнанной куртке, его красивое лицо, матово-желтое, гладко выбритое, его горящий взор, и родинка у рта — как щегольская кисточка — с мелко вьющимися волосками.
Поднявшись наверх, Беатрис первым делом хотела рассказать блаженному Назарину обо всем, что с ней случилось. Но некое тайное, необъяснимое, не понятное ей самой чувство заставило ее промолчать. Понимая, что совсем скрыть происшедшее нехорошо и чтобы оправдать желание отложить разговор, она сказала себе: «Ничего, вот поужинаем — все и расскажу». Но ужин закончился, и в тот самый момент, когда она собиралась было заговорить, у нее словно язык прилип к гортани.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26