Путники решили провести ночь под раскидистыми вязами, и после молитвы и ужина Назарин преподнес им на десерт свое решение, а именно — во что бы то ни стало посетить Ла-Кореху, где, как подсказывало ему сердце, он наверняка сможет претерпеть муку или, на худой конец, подвергнуться гонениям, унижениям и побоям — тому, чего более всего на свете жаждала его душа.
— Что ж, дочери мои,— сказал он,— не все же нам благоденствовать! Не подстерегай нас повсюду страдания и несчастья, голод и холод, людская злоба и свирепость кровожадных тварей жизнь земная была бы сплошной усладой, и глупцами были бы все люди, не прими они ее таковой. Неужели же думали вы, что ЖИЗНЬ отныне станет для вас приятной и изобильной? Что ж вы, упорно стремившиеся за мной, робеете при первом же случае пострадать! Не стоило тогда и идти, ибо — истинно говорю вам,— если дух ваш устрашается горных круч и вам больше по душе усыпанная цветами дорога, оставьте меня.
Женщины попытались было отговорить его, приводя доводы, не лишенные порой здравого смысла: если, скажем, ждет их неминучая напасть — крепись, а правого дела не предавай, и никакого, с другой стороны, нет резона человеку робкому самому на себя беду накликать. Так убеждали они его простыми своими речами весь вечер и все утро, но тщетно.
— Потому-то, что слывет этот господин человеком жестокосердым, потому-то, что он гневлив с теми, кто ниже его, и немилосерд к слабым,— сказал Назарин,— по всему поэтому я и хочу явиться к нему и говорить с ним. А заодно и сам увижу, права ли молва, которая, милые мои, часто заблуждается. Ну, а если и вправду такой злодей этот... как, ты сказала, его величают?.. - Дон Педро де Бельмонте.
— Если и в самом деле такой лев рыкающий этот дон Педро — что ж, попрошу у него милостйшю Христа ради, как знать, может, и смягчится сей лев. Если же нет, одним грехом на нем будет больше.
Прекратив на этом спор и видя, что обе женщины побледнели и дрожат от страха, Назарин приказал им ждать его в роще, сказав, что пойдет один, бестрепетной душой готовый принять все: в худшем случае — смерть, в лучшем — укусы свирепых псов. С этими словами он повернулся и зашагал к усадьбе, а женщины кричали ему вслед:
— Не ходите, не ходите, убьет вас лютый зверь!.. Ах, сеньор Назарин, не видать нам больше вас!.. Воротитесь, воротитесь, вон уже и люди идут, и псы лают, и сам хозяин вышел с ружьем!.. Спаси вас господи! Помилуй пресвятая богородица!
Дон Назарио решительно направился к усадьбе, но на вчерашней дорожке никто ему не встретился. Уже у самых ворот он увидел двоих идущих ему навстречу мужчин и услышал лай собак — на этот раз охотничьих. Твердым шагом продолжал он идти вперед, заметив, что незнакомцы остановились, как бы поджидая его. Он внимательно поглядел на них и, препоручив себя всевышнему, двинулся прямо на незнакомцев, по-прежнему не умеряя шага. Он подошел уже совсем близко, но так и не успел понять, кто перед ним, потому что в этот момент гневный голос повелительно произнес:
— Куда идешь, отчаянная голова! Эта дорога, будь н проклят, ведет в мой дом!
Назарин, не растерявшись, остановился перед доном Пвдро де Бельмонте — ибо то был и спокойно и кротно без тени робости сказал:
Сеньор, я пришел к вам просить подаяния Христа Мне хорошо известно, что дорога ведет в ваш дом, как я уверен, что в каждом доме на этой христианской живут люди добрые, то и пришел, не спросив. Если же я этим вас оскорбил, простите.
Проговорив это, Назарин воспользовался паузой, чтобы подробно рассмотреть колоритнейшую фигуру старого хозяина Ла-Корехи, дона Педро де Бельмонте. Это был настоящий гигант, крепкий, статный, лет семидесяти с небольшим, но вряд ли когда-нибудь старость являлась в обличий более прекрасном. Загорелое, обветренное лицо, несколько тяжелый нос с крутой горбинкой, живые глаза под нависшими мохнатыми бровями, седая курчавая борода, высокий ясный лоб — все в нем дышало благородством и выдавало характер высокомерный, более привыкший повелевать, нежели подчиняться. С первой же минуты Назарин почувствовал всю свирепость этой натуры, всю барственную властность этого человека. Но самым удивительным было, что после столь неучтивого приема, когда путник, со шляпой в руке, уже смиренно откланивался, дон Педро вдруг устремил на него пристальный взгляд, полный живейшего любопытства.
— Поди-ка сюда,— сказал он.— Вообще-то в моих обычаях угощать всех бездельников и праздношатаек хорошей порцией розог. Поди сюда, говорю тебе.
На какое-то мгновение Назарин смешался, ибо не было на свете такого героя, который не оробел бы под яростным взглядом этих свирепых глаз, при страшных звуках голоса надменного кабальеро. Свой изящный легкий костюм он носил с небрежностью человека, привыкшего к утонченной светской жизни, на ногах —высокие охотничьи сапоги, на голове — сдвинутый набок темный берет. Ружье он нес за спиной и был подпоясан щегольским патронташем.
«Ну вот, подумал Назарин,— сейчас этот господин размозжит миг голову прикладом или насадит на дуло, как куропатку на вертел. Да поможет мне господь».
Но сеньор де Бельмонте все глядел и глядел на него, по-прежнему не произнося ни слова, а сопровождавший его мужчина, тоже с ружьем, удивленно переводил взгляд с одного на другого.
— Паскуаль,— обратился кабальеро к слуге,— как ты думаешь, что это за птица?
Но так как Паскуаль продолжал хранить почтительное молчание, дон Педро, шумно расхохотавшись, вновь обернулся к Назарину:
— Ты же мавр... Паскуаль, верно мавр?
— Я христианин, сеньор,— отвечал странник.
— По вере, по вере... А ведь при этом ты можешь быть чистокровным арабом. Да, да. Сзоих-то шельм я хорошо знаю. А ты — араб, с того воспетого поэтами Востока, с несравненного, царственного Востока... У меня глаз наметанный!.. Стоило мне тебя увидеть!.. Ступай за мной.
И он зашагал к дому, знаком приказав Назарину идти рядом; слуга замыкал шествие.
— Сеньор,— повторил Назарин,— но я христианин.
— Это мы еще поглядим... Меня вокруг пальца не обведешь! Я, к твоему сведению, бывший дипломат и служил консулом сначала в Бейруте, а потом в Иерусалиме. На Востоке я провел пятнадцать лет — лучшие годы моей жизни. О, эти края!..
Назарин счел за лучшее ему не перечить и послушно шел рядом с доном Педро, думая про себя, чем же все это кончится. Они вошли на большой двор, где уже заливались лаем вчерашние псы... Назарин сразу узнал их хриплые яростные голоса. Затем они прошли еще через одни ворота и оказались во втором дворе: несколько барашков и две голландские телки паслись здесь, пощипывая высокую густую траву. За этим двором шел другой — поменьше, и центре которого находился колодец. Глухие, высокие стены, ворота и дворы делали усадьбу похожей на крепость или цитадель. Вскоре Назарин увидел и башню, которую наметил уже издали — она оказалась гигантской голубятней, вокруг которой кружились парами тысячи красивых птиц.
Сняв с плеча ружье, кабальеро отдал его слуге и велел тому удалиться, сам же сел на каменную скамью.
Первые фразы, которыми обменялись бродяга нищий и сеньор де Бельмонте, могли бы показаться более чем странными и необычными:
— А брось я тебя сейчас вот в этот самый колодец — что стал бы ты делать?
— Что стал бы я делать, сеньор? Утонул — будь там Вода, а нет — разбился бы насмерть.
— И как полагаешь? Могу я это совершить?.. Что ты Вообще обо мне думаешь? В деревне небось говорят, что хуже меня на свете нет.
— Поскольку, сеньор, я привык всегда говорить только правду, скажу, что мнение о вас не» очень то хорошее. Но котел бы верить, что и при крутом нраве у вас вполне Может быть благородное сердце и честная душа христианина, любящая и богобоязненная.
Услышав подобный ответ, кабальеро вновь взглянул на Охранника так пристально и с таким жгучим, что Назарин не знал, что и подумать, и даже смутился.
VII
Неожиданно Бельмонте набросился на слуг, которые упустили и не смогли поймать козу, сжевавшую розовый куст. Он кричал, что доберется до этих увальней и лежебок, до этих вероотступников, этих коварных бедуинов, мерзких зулусов и уж тогда — берегитесь! — снимет с них скальпы, отрежет уши и выпотрошит живьем. Назарин было вознегодовал, но сдержался. «Уж если он так обращается со слугами, которые все равно что свои,— думал он,— то что же ждать от него такому жалкому бродяжке? Поистине — чудо, что кости у меня пока целы». Кабальеро вновь подсел к нему, все еще отдуваясь и пыша жаром, как вулкан, выбрасывающий после извержения шлак и раскаленные газы.
— Этот сброд кого хочешь выведет из терпения. Словно нарочно докучают мне своей дуростью. Жаль, право, что прошли те времена, когда любого из этих выродков можно было вздернуть на первом суку!
— Сеньор,— сказал Назарин, решившись наставить и по-христиански усовестить благородного кабальеро, не думая о тех наиплачевнейших последствиях, которые это может возыметь,— сеньор, думайте обо мне что вам угодно, но я негодую и не могу не заявить вам, что подобное обращение со своими слугами противно христианскому духу и общественным устоям, ибо это варварство и низость. Конечно, вы можете пренебречь словами человека, который нищим пришел и нищим уйдет из вашего дома. Но знайте: слуги — тоже люди, а не твари бессловесные, и такие же чада божий, как вы, сеньор, и у них тоже есть достоинство и честь, как любого феодального сюзерена, будь то во времена прошедшие, настоящие или будущие. Сказать вам все это повелевает мне моя совесть, теперь же — позвольте уйти.
Сеньор де Бельмонте вновь внимательно оглядел своего собеседника: лицо и одежда, босые ноги и замечательной формы череп, речь образованного человека, так не вязавшаяся с его жалким видом,— все это вызывало у хозяина усадьбы неподдельное изумление.
— Послушай-ка, переодетый мавр или мнимый нищий — уж не знаю, скажи лучше, где ты выучился говорить, да еще так складно, обо всех этих вещах?
И, не выслушав ответа, он поднялся и властным жестом приказал страннику следовать за собой.
— Пойдем... Хочу я тебя прежде кое о чем попытаты Он провел Назарина в просторную комнату, уставленную старинной ореховой мебелью: креслами и столами, резными ларями и посудными горками; усадив странника, он сел и сам, но тут же вскочил и принялся расхаживать взад-вперед, проявляя признаки нервного возбуждения, которые привели бы в трепет кого угодно, кроме Назарина.
— Какая мысль... какая мысль!.. А если?.. Нет, не может быть!.. Но почему нет — может! Разрази меня гром — может. Такие ли еще чудеса бывали... Проклятье! Ведь мне с самого начала показалось... Нет, меня не проведешь... О, Восток! Вот где истинное величие!.. Вот где жизнь истинно духовная!..
Не переставая восклицать, он ходил по комнате, то и дело останавливаясь и пронзая взглядом дона Назарио, который уж и не знал, что думать: хозяин Ла-Корехи ему то величайшим оригиналом, какого еще свет, пожалуй, не видывал, то утонченно-жестоким тираном, который играет со своим пленником, как кот с мышью, втайне готовя ему лютую смерть.
«Сробей Я сейчас, подумал наш герой,— и меня ждет бесславная и глупая погибель. Что ж, воспользуемся случаем, и уж если этот свирепый исполин замыслил учинить надо мной варварское насилие, пусть прежде выслушает слово божие».
— Господин мой, брат мой,— сказал он, подымаясь, обычным своим спокойным, увещевающим тоном,— простите, что осмеливаюсь равнять свое ничтожество с вашим неличием, но так повелевает мне Христос; я должен сказать и скажу. Зрю пред собою Голиафа, но не страшусь, смело иду на него со своею пращою. Долг мой и призвание мое — унощевать и остерегать заблудших, и меня не пугает розный вид того, перед кем я говорю; пусть скромно мое обличье, но я тверд в вере и заветы ее несу всем страждущим и нуждающимся. Не устрашит меня и страдание, и если суждено мне принять муку за правдивую мою речь, приму ее с радостью. Но прежде хочу открыть вам глаза на смертные грехи ваши, ибо жестоко оскорбляете вы господа своею гордыней, и если не исправитесь, не спасут вас ни
^родное имя, ни титулы, ни богатство, ибо все суета, кий камень, ко дну влекущий. Гнев — величайшее зло, ибо питает прочие грехи и лишает душу выдержки, поной дабы противостоять искушениям. Человек легкая добыча для Сатаны, который знает, как Просто завладеть душой безрассудно неистовой. Обуздайте нрав, будьте учтивы и ласковы со слугами своими. Не знаю, жива ли в вашей душе любовь к богу, но она немыслима без другой великой любви — к ближнему, ибо древо любовное укореняется в нас нежной ласкою, и если засохнут корни сии, каких же плодов и какого цветения можно ждать? Удивление на вашем лице доказывает лишь, как непривычно вам слушать правду, а тем паче из уст человека оборванного и сирого. И потому слышал я в сердце своем глас Христов: «Войди и не бойся»,— и я вошел, дабы предстать перед львом рыкающим. Что ж, вонзите в меня клыки, впейтесь острыми когтями, растерзайте на части, но и с последним вздохом своим я скажу: «Исправьтесь»,— ибо Христос призвал меня направить вас на путь истинный, и горе вам, если не откликнетесь на зов его.
Велико же было удивление Назарина, когда он увидел, что хозяин Ла-Корехи слушает его не только без гнева, но даже со вниманием, почти с уважением — не то чтобы смирившись, но скорее не в силах перебороть вызванное подобными речами изумление.
— Об этом мы еще потолкуем,— сказал он спокойно.— Мне пришла в голову одна мысль... одна мысль, которая не дает мне покоя... ах, с некоторых пор мне стала изменять, память, в этом мое величайшее мучение и причина моей несдержанности...
Вдруг, хлопнув себя по лбу, он подскочил в кресле и, воскликнув: «Эврика! Вспомнил!» — исчез в соседней, оставив странника в еще большем недоумении. Через полуоткрытую дверь Назарин видел, как Бельмонте копается в бумагах, которыми был завален большой стол, стоявший в центре похожем на библиотеку комнаты. Он то пробегал одну за другой огромные страницы газет, с виду иностранных, то принимался листать какие-то журналы и наконец достал из шкафа несколько толстых папок, в которых стал рыться с лихорадочной быстротой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26