https://wodolei.ru/catalog/smesiteli/dlya_vanny/Vidima/
Казалось, какая-то стыдливость, некая благоразумная осмотрительность, идущая из самой глубины ее души, уговаривала бедную женщину молчать, и даже се искренность не могла противостоять этим увещаниям.
И — надо же! — даже решись она заговорить с отцом Назарином, сделать это сейчас она бы не смогла. И вот почему. Одна из оконечностей главной башни по-прежнему горделиво высилась среди развалин замка, век за веком бросая вызов свирепому ненастью и разрушительному времени. Издали она походила на огромную кость, на обломок челюсти вымершего животного. Толстые каменные плиты, частично обнажившиеся, но прочно покоящиеся на своих местах, с одной стороны образовали нечто вроде лестницы, по ступеням которой можно было легко подняться на самый верх. Наверху же была небольшая выемка, достаточная для того, чтобы там мог устроиться человек, и трудно было найти лучшую дозорную вышку для наблюдения за всем, что творится в небе и на чем Туда и забрался Назарин, и там он и лежал, заложив руки за голову, а ноги свесив в бездну. Озаренная полной луной, его фигура, лежащая в странной позе и похожая на диковинную статуэтку, четко рисовалась на фоне ночного неба. Никогда еще наш мавр не производил впечатления столь внушительного, как сейчас — непринужденно лежа на самой верхотуре. Его можно было принять за святого пророка, что устремляется к высям, коих не достигают мирские шум и суета, и который привольнее и спокойнее всего чувствует себя в гнезде аиста или верхом на скрипучем флюгере. Женщины, задрав головы, глядели на своего учителя в звездном венце и могли только гадать — молится ли он или парит мыслью в необъятной небесной шири, взыскуя истины.
Духовные же взоры Беатрис были обращены более к земле, нежели к небу, и в то время как ее господин безмятежно предавался созерцанию тверди небесной, растекаясь но ней мыслью не менее пространной, чем звездные сонмища, в ее душе происходила страшная борьба. Она, не колеблясь, предпочла бы до конца дней своих ходить за прокаженными, врачевать самые смрадные язвы, чем пережить хотя бы минуту подобного внутреннего смятения, не говоря уж о возможных его последствиях. Соблазн — властный, завораживающий — влек ее вниз, в деревню, и что-то внутри звало ее откликнуться на зов Чубарого. Конечно, рассказать обо всем дону Назарину было бы честнее, и разумнее, и по-христиански справедливее; но она — и уже никуда не пойдешь; а не расскажи да повидайся с Чубарым — и прощай тогда благодать и заслуги, нажитые покаянной жизнью! Опять же, не пойди она — Чубарый исполнит свою страшную угрозу. Словом, выходило, что удовольствие от возможного свидания было для нее заранее отравлено укорами совести; торжество же совести — не пойди она к Чубарому — могло обернуться гибелью всех их. Итак, что предпочесть? Идти или не идти? Страшный выбор! И НИ при чем была вся ее добродетельность: ведь совладай она с бесовской щекоткой соблазна, С ядовитым огнем в крови, останься незапятнанной и чистой — придет ведь проклятый и камня на камне не оставит. А спустись она в деревню — на вечную каким лицом вернется потом к доброму отцу, как будет просить у него прощения? Какой стыд, господи! Нет, тогда уж не будет ей возврата! И всю жизнь будет помыкать и вертеть ею этот дьявол. Не бывать тому именно этот страх, эта мысль о будущем — таком же и позорном, каким было прошлое, решили дело. В подарение богу — Христос и Богоматерь услышали ее и вдохновили на правильный выбор: поведать и бестрепетно встретить разъяренного, жаждущего мести Чубарого.
Едва только столпник покинул свой столп, Беатрис правилась прямо к нему, собравшись с духом для объяснения, но снова словно что-то сковало ее вновь она промолчала. За ужином, перебарывая
возникшее отвращение к еде и стараясь казаться Покойной, она чувствовала себя самой скверной, самой
Порочной женщиной на свете. Когда же все стали - с каким трудом выговаривались сладчайшие слова
литании. Словно осадок былого недуга тяжелой всколыхнулся в душе, и отовсюду подмигивали бесы... Ее вдруг неудержимо потянуло что-нибудь сломать или разбить; панический ужас овладел ею. Собрав всю свою волю (во всяком случае, ту ее часть, которой могла располагать), она едва удержалась от того, чтобы вдруг не вскочить и с диким звериным воплем не броситься, не покатиться вниз по скалистым уступам, раздирая в клочья проклятую плоть. К счастью, до этого дело не дошло, и ей удалось справиться с нервами, усмирить взбунтовавшееся естество, призвав на помощь деву Марию и всех наиболее чтимых святых.
Так как «жилых помещений» в развалинах замка было предостаточно — в основном просторных, со всех сторон закрытых ниш,— женщины стали устраиваться в своем «алькове», по соседству с которым, отделенный толстой стеной, расположился блаженный Назарин, как всегда тут же мирно уснувший. Беатрис же, напротив, не спалось, и она так металась на своем ложе, так жалобно стонала и причитала, что Андара поневоле тоже проснулась, и начались расспросы. Любопытство одной нашло благодатную почву в доверительности другой, и слово за слово Беатрис поведала подруге свою историю, не утаив от нее ничего из своих ужасных соблазнов и сомнений.
— И всего-то,— сказала Андара.— Откройся дону Назарину — и дело с концом. Оно и верно: эта скотина Чубарый запросто может всех нас укокошить! С него станется. Ведь кто мы такие, кто за нас, бедолаг, вступится? Вот пусть святой отец и рассудит... С ним не пропадешь. Помяни мое слово уж он такое удумает, что и ты греха на душу не возьмешь, и мы все целехоньки будем.
Так проговорили они почти всю ночь, пока, сморенные усталостью, не уснули. А когда проснулись, увидели, что Назарин уже занял свой наблюдательный пост в ожидании восхода солнца.
— Ну-ка, кликни-ка его,— сказала Андара подруге,— а как спустится — и расскажешь.
И вот Беатрис, чувствуя невыразимое удовлетворение от того, что уста ее распечатаны и она может наконец поведать учителю свою печаль, что с души ее сняли путы дурных помыслов и слова, свободные, сами рвутся с языка, не в силах ждать, пока Назарин спустится, громко позвала его:
— Сеньор, сеньор, спускайтесь, мне с вами поговорить надо.
— Иду, иду,— отвечал клирик, перепрыгивая с уступа на уступ,— но теперь-то можно и не спешить. Знаю, какой у тебя ко мне разговор.
— Да как же вы знаете, если я еще и слова сказать не успела?
— Это не важно. Ну, теперь говори. Так, стало быть... Благодарение богу, дочь моя, что ты решилась. Ведь с тобой стряслось вчера что-то.
— Да как же вы знаете, сеньор? — спросила удивленная Беатрис.
— Да уж знаю.
— Неужто угадали? Так, выходит, вы и то знаете, чего не видели, о чем не слыхали даже?
— Бывает и так... Смотря с кем случается то, чего я не вижу.
— Так вы и правда все угадывать можете?
— Я не гадаю... я... знаю...
IV
— А может, вы ночью слышали, о чем мы с Андарой говорили?
— Нет, дочь моя. Из моих «покоев» вряд ли что можно услышать. Да и спал я крепко. Понимаешь ли... Вчера, когда мы молились вечером, заметил я, что ты то отвлекаешься, то говоришь невпопад, хотя раньше никогда этого
0 тобой не случалось. И взор у тебя стал боязливый... Тут н и понял, что, когда ты ходила за водой, должно быть, повстречала кого-нибудь в деревне. На лице у тебя так ясно по было написано, как будто ты сама мне все рассказала. Л потом... и опять же все по лицу было видно... словно
1 тебе гром гремит и молнии полыхают. Эти бури, или, иными словами, борьбу страстей, человеку не дано скрыть, и следы их не менее явственны, чем ущерб, наносимый природе ураганами. Да, это была борьба... Сатана ЩВИЛ твое сердце своим прокопченным перс том и когтил тог естество. Ангелы хотели было вступиться за тебя. Но ТЫ не оставила им и клочка души, па котором они МОГЛИ бы сражаться. Долго-долго сомневалась ты, прежде решить, пустишь ли их В свое сердце, и вот Беатрис горько расплакалась.
Плачь, плачь, и да будут обильны твои слезы, ибо это что ангелы выиграли битву. Сейчас ты торжествуешь, приготовь же свою душу, чтобы вновь не оказаться. Зло поставит на твоем пути новые сети. Крени.не опутали они тебя.
Совсем немного оставалось добавить от себя болящей душе, чтобы поведать Назарину о своей встрече с Чубарым и о том внутреннем раздоре, который она за собой повлекла. Плача и вздыхая, рассказала она все до последнего и уверила, что пробудившаяся совесть не позволит ей впредь грешить даже помыслом, что она не поддастся больше никаким сомнениям и колебаниям и не даст дьяволу тронуть себя не то что лапой, но даже кончиком пальца. Андара, которая, как всегда, не могла удержаться, чтобы не встрять в разговор, важно заявила:
— Ну, уж коли эта бедолага сподобилась избежать такого соблазна, надобно нам теперь от ножа этого бандюги уберечься, а то ведь чертов Чубарый — не будь я Ана де Ара — точно приведет ночью своих дружков мясников, и всех нас перережут.
— Верно, верно,— поддержала ее Беатрис— Уходить надо. Вон по той стороне, за дубками, и спустимся — никто не увидит. А потом за тем холмом пройдем, так что к ночи, глядишь, далеко будем, а там — пусть приводит кого хочет.
— Да, он свое слово сдержит. Этакий выжига, и он, и дружки его! Бежать надо, сеньор.
— Верно, сеньор, да поскорее.
— Бежать! Бежать!.. Неужели же вы настолько глупы или, быть может, совсем потеряли рассудок? — сказал Назарин с безмятежной улыбкой, дав возможность женщинам облегчить душу и высказать все свои страхи.— Бежать — нам? Бежать мне? И от кого же? Бегством спасаются преступники, не невинные. Бегут разбойники и воры, а не нищие, которые последнее отдают тому, кто больше нуждается. Бежать, но почему? Не потому ли, что некий обуянный гордыней человек — отчаянная голова — сказал, что придет убить нас? Что ж, пусть приходит! Да, ведомо мне, что за нас — убогих и сирых — людское правосудие вряд ли заступится. Но божий суд, но вечное правосудие, царящее на небесах и на земле, взвешивающее все деяния, великие и ничтожные,— неужели оно от нас отвернется? Слаба же ваша вера в господа нашего всемогущего, коли вы так трепещете перед угрозами какого-то негодяя. Разве не ведомо вам, что истинно сильны — слабые, истинно богаты — нищие? Нет, дочери мои, не пристало нам бежать и уступать без боя твердыню нашей совести, что во веки веков должна выситься неколебимо, и потому не должны мы бояться преследований, оскорблений, мук и даже самой смерти. Пусть явится сюда этот жалкий бахвал, жаждущий нашей крови. Не велик подвиг — порешить
беззащитных людей, никому не причинивших зла! Истинно говорю вам, дочери мои, что если явится сюда этот несчастный по наущению Сатаны или даже сам Сатана с шайкой бесов своих свирепых, то и тогда не убоюсь я и не сойду с сего места. Не страшитесь, и проведем эту ночь здесь в ожидании господ головорезов, посланных Иродом, дабы вновь явить в нашем веке избиение младенцев.
— Вот только неплохо бы,— с воодушевлением сказала Андара, чье самолюбие было задето, а воинственный дух распален словами учителя,— неплохо бы нам вооружиться кой-чем. К оружию, паломники! Да я вот хоть этим ножом, каким картошку чищу, а все ж повоюю, сами увидят, мошенники, что такую бедолагу голыми руками не возьмешь.
— А у меня-то всего и есть что ножницы, только совсем тупые,— сказала Беатрис.
Назарин улыбнулся:
— Ни ножницы, ни кинжалы, ни меткие ружья, ни устрашающие орудия нам не нужны, ибо мы располагаем гораздо лучшим и гораздо более действенным оружием против любого врага, какого может натравить на нас Сатана. Успокойтесь же и вернитесь к своим делам. Если надо сходить за водой, пусть пойдет Андара, а ты, Беатрис, оставайся. Ведите себя так, словно ничего не произошло, не бойтесь, и пусть ваши сердца будут веселы, а ваша совесть спокойна.
Выслушав его, женщины успокоились, и нервное возбуждение, мучившее Беатрис со вчерашнего вечера, тоже улеглось. После завтрака каждая занялась своим делом: одна починяла одежду, другая мыла горшки к обеду и собирала хворост в ближайшей роще. Вечером Андара спустилась в деревню, зашла в церковь, а потом собирала милостыню по домам, и довольно удачно. В одном месте ей 1 изобилии дали черствого хлеба, в другом — яичко, несколько медных монет и разной зелени. Потом она набрала йоды из источника и вернулась в замок, когда стало уже. Ничего худого с ней не случилось, никого она не тротила, и лишь один человек сообщил ей нечто ее обеспокоившее. А что это был за человек, мы сейчас узнаем.
В те два раза, что она была с Беатрис и Назарином церкви, им все время попадался на глаза самый самый безобразный и нелепый карлик, какого только МОЖНО себе вообразить. Он тоже кормился подаянием постоянно попадался им на деревенских улицах, когда они сами отправлялись просить милостыню. Карлик во все — и в бедные, и в богатые дома запросто, как в свой собственный, и был предметом насмешек и издевательств. В него швыряли черствыми хлебными корками, чтобы полюбоваться, как они отскакивают от его огромного черепа; отдавали ему самые причудливые обноски, чтобы он тут же, на потеху публике, принимался напяливать их на себя; заставляли его есть всякую дрянь, пообещав за это монетку или сигару; и с ним для деревенской ребятни весь год так же весело, как масляничное гулянье. Чтобы отдохнуть от суеты и тяжелого бремени своей популярности, бедняк заходил в церковь и часами сидел там во время службы пристроившись в углу скамьи или у подножия чаши со святой водой. Когда его видели в первый раз, создавалось впечатление, что по улице сама по себе шагает голова на двух тоненьких ножках, растущих прямо из-под подбородка. Из зеленой накидки с капюшоном, напоминавшей чехол, надеваемый на птичью клетку, торчали ручки, меньше которых и представить себе невозможно. Голова, напротив, была гораздо больше обычного, преуродливая, с хоботом вместо носа, двумя альпаргатами вместо ушей, с пучками волос на верхней губе и подбородке и острыми мышиными глазками, смотревшими друг на друга, ибо косил он неимоверно. Голос у него был тонкий, как у ребенка, и свою невразумительную речь он вечно пересыпал разными прибаутками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
И — надо же! — даже решись она заговорить с отцом Назарином, сделать это сейчас она бы не смогла. И вот почему. Одна из оконечностей главной башни по-прежнему горделиво высилась среди развалин замка, век за веком бросая вызов свирепому ненастью и разрушительному времени. Издали она походила на огромную кость, на обломок челюсти вымершего животного. Толстые каменные плиты, частично обнажившиеся, но прочно покоящиеся на своих местах, с одной стороны образовали нечто вроде лестницы, по ступеням которой можно было легко подняться на самый верх. Наверху же была небольшая выемка, достаточная для того, чтобы там мог устроиться человек, и трудно было найти лучшую дозорную вышку для наблюдения за всем, что творится в небе и на чем Туда и забрался Назарин, и там он и лежал, заложив руки за голову, а ноги свесив в бездну. Озаренная полной луной, его фигура, лежащая в странной позе и похожая на диковинную статуэтку, четко рисовалась на фоне ночного неба. Никогда еще наш мавр не производил впечатления столь внушительного, как сейчас — непринужденно лежа на самой верхотуре. Его можно было принять за святого пророка, что устремляется к высям, коих не достигают мирские шум и суета, и который привольнее и спокойнее всего чувствует себя в гнезде аиста или верхом на скрипучем флюгере. Женщины, задрав головы, глядели на своего учителя в звездном венце и могли только гадать — молится ли он или парит мыслью в необъятной небесной шири, взыскуя истины.
Духовные же взоры Беатрис были обращены более к земле, нежели к небу, и в то время как ее господин безмятежно предавался созерцанию тверди небесной, растекаясь но ней мыслью не менее пространной, чем звездные сонмища, в ее душе происходила страшная борьба. Она, не колеблясь, предпочла бы до конца дней своих ходить за прокаженными, врачевать самые смрадные язвы, чем пережить хотя бы минуту подобного внутреннего смятения, не говоря уж о возможных его последствиях. Соблазн — властный, завораживающий — влек ее вниз, в деревню, и что-то внутри звало ее откликнуться на зов Чубарого. Конечно, рассказать обо всем дону Назарину было бы честнее, и разумнее, и по-христиански справедливее; но она — и уже никуда не пойдешь; а не расскажи да повидайся с Чубарым — и прощай тогда благодать и заслуги, нажитые покаянной жизнью! Опять же, не пойди она — Чубарый исполнит свою страшную угрозу. Словом, выходило, что удовольствие от возможного свидания было для нее заранее отравлено укорами совести; торжество же совести — не пойди она к Чубарому — могло обернуться гибелью всех их. Итак, что предпочесть? Идти или не идти? Страшный выбор! И НИ при чем была вся ее добродетельность: ведь совладай она с бесовской щекоткой соблазна, С ядовитым огнем в крови, останься незапятнанной и чистой — придет ведь проклятый и камня на камне не оставит. А спустись она в деревню — на вечную каким лицом вернется потом к доброму отцу, как будет просить у него прощения? Какой стыд, господи! Нет, тогда уж не будет ей возврата! И всю жизнь будет помыкать и вертеть ею этот дьявол. Не бывать тому именно этот страх, эта мысль о будущем — таком же и позорном, каким было прошлое, решили дело. В подарение богу — Христос и Богоматерь услышали ее и вдохновили на правильный выбор: поведать и бестрепетно встретить разъяренного, жаждущего мести Чубарого.
Едва только столпник покинул свой столп, Беатрис правилась прямо к нему, собравшись с духом для объяснения, но снова словно что-то сковало ее вновь она промолчала. За ужином, перебарывая
возникшее отвращение к еде и стараясь казаться Покойной, она чувствовала себя самой скверной, самой
Порочной женщиной на свете. Когда же все стали - с каким трудом выговаривались сладчайшие слова
литании. Словно осадок былого недуга тяжелой всколыхнулся в душе, и отовсюду подмигивали бесы... Ее вдруг неудержимо потянуло что-нибудь сломать или разбить; панический ужас овладел ею. Собрав всю свою волю (во всяком случае, ту ее часть, которой могла располагать), она едва удержалась от того, чтобы вдруг не вскочить и с диким звериным воплем не броситься, не покатиться вниз по скалистым уступам, раздирая в клочья проклятую плоть. К счастью, до этого дело не дошло, и ей удалось справиться с нервами, усмирить взбунтовавшееся естество, призвав на помощь деву Марию и всех наиболее чтимых святых.
Так как «жилых помещений» в развалинах замка было предостаточно — в основном просторных, со всех сторон закрытых ниш,— женщины стали устраиваться в своем «алькове», по соседству с которым, отделенный толстой стеной, расположился блаженный Назарин, как всегда тут же мирно уснувший. Беатрис же, напротив, не спалось, и она так металась на своем ложе, так жалобно стонала и причитала, что Андара поневоле тоже проснулась, и начались расспросы. Любопытство одной нашло благодатную почву в доверительности другой, и слово за слово Беатрис поведала подруге свою историю, не утаив от нее ничего из своих ужасных соблазнов и сомнений.
— И всего-то,— сказала Андара.— Откройся дону Назарину — и дело с концом. Оно и верно: эта скотина Чубарый запросто может всех нас укокошить! С него станется. Ведь кто мы такие, кто за нас, бедолаг, вступится? Вот пусть святой отец и рассудит... С ним не пропадешь. Помяни мое слово уж он такое удумает, что и ты греха на душу не возьмешь, и мы все целехоньки будем.
Так проговорили они почти всю ночь, пока, сморенные усталостью, не уснули. А когда проснулись, увидели, что Назарин уже занял свой наблюдательный пост в ожидании восхода солнца.
— Ну-ка, кликни-ка его,— сказала Андара подруге,— а как спустится — и расскажешь.
И вот Беатрис, чувствуя невыразимое удовлетворение от того, что уста ее распечатаны и она может наконец поведать учителю свою печаль, что с души ее сняли путы дурных помыслов и слова, свободные, сами рвутся с языка, не в силах ждать, пока Назарин спустится, громко позвала его:
— Сеньор, сеньор, спускайтесь, мне с вами поговорить надо.
— Иду, иду,— отвечал клирик, перепрыгивая с уступа на уступ,— но теперь-то можно и не спешить. Знаю, какой у тебя ко мне разговор.
— Да как же вы знаете, если я еще и слова сказать не успела?
— Это не важно. Ну, теперь говори. Так, стало быть... Благодарение богу, дочь моя, что ты решилась. Ведь с тобой стряслось вчера что-то.
— Да как же вы знаете, сеньор? — спросила удивленная Беатрис.
— Да уж знаю.
— Неужто угадали? Так, выходит, вы и то знаете, чего не видели, о чем не слыхали даже?
— Бывает и так... Смотря с кем случается то, чего я не вижу.
— Так вы и правда все угадывать можете?
— Я не гадаю... я... знаю...
IV
— А может, вы ночью слышали, о чем мы с Андарой говорили?
— Нет, дочь моя. Из моих «покоев» вряд ли что можно услышать. Да и спал я крепко. Понимаешь ли... Вчера, когда мы молились вечером, заметил я, что ты то отвлекаешься, то говоришь невпопад, хотя раньше никогда этого
0 тобой не случалось. И взор у тебя стал боязливый... Тут н и понял, что, когда ты ходила за водой, должно быть, повстречала кого-нибудь в деревне. На лице у тебя так ясно по было написано, как будто ты сама мне все рассказала. Л потом... и опять же все по лицу было видно... словно
1 тебе гром гремит и молнии полыхают. Эти бури, или, иными словами, борьбу страстей, человеку не дано скрыть, и следы их не менее явственны, чем ущерб, наносимый природе ураганами. Да, это была борьба... Сатана ЩВИЛ твое сердце своим прокопченным перс том и когтил тог естество. Ангелы хотели было вступиться за тебя. Но ТЫ не оставила им и клочка души, па котором они МОГЛИ бы сражаться. Долго-долго сомневалась ты, прежде решить, пустишь ли их В свое сердце, и вот Беатрис горько расплакалась.
Плачь, плачь, и да будут обильны твои слезы, ибо это что ангелы выиграли битву. Сейчас ты торжествуешь, приготовь же свою душу, чтобы вновь не оказаться. Зло поставит на твоем пути новые сети. Крени.не опутали они тебя.
Совсем немного оставалось добавить от себя болящей душе, чтобы поведать Назарину о своей встрече с Чубарым и о том внутреннем раздоре, который она за собой повлекла. Плача и вздыхая, рассказала она все до последнего и уверила, что пробудившаяся совесть не позволит ей впредь грешить даже помыслом, что она не поддастся больше никаким сомнениям и колебаниям и не даст дьяволу тронуть себя не то что лапой, но даже кончиком пальца. Андара, которая, как всегда, не могла удержаться, чтобы не встрять в разговор, важно заявила:
— Ну, уж коли эта бедолага сподобилась избежать такого соблазна, надобно нам теперь от ножа этого бандюги уберечься, а то ведь чертов Чубарый — не будь я Ана де Ара — точно приведет ночью своих дружков мясников, и всех нас перережут.
— Верно, верно,— поддержала ее Беатрис— Уходить надо. Вон по той стороне, за дубками, и спустимся — никто не увидит. А потом за тем холмом пройдем, так что к ночи, глядишь, далеко будем, а там — пусть приводит кого хочет.
— Да, он свое слово сдержит. Этакий выжига, и он, и дружки его! Бежать надо, сеньор.
— Верно, сеньор, да поскорее.
— Бежать! Бежать!.. Неужели же вы настолько глупы или, быть может, совсем потеряли рассудок? — сказал Назарин с безмятежной улыбкой, дав возможность женщинам облегчить душу и высказать все свои страхи.— Бежать — нам? Бежать мне? И от кого же? Бегством спасаются преступники, не невинные. Бегут разбойники и воры, а не нищие, которые последнее отдают тому, кто больше нуждается. Бежать, но почему? Не потому ли, что некий обуянный гордыней человек — отчаянная голова — сказал, что придет убить нас? Что ж, пусть приходит! Да, ведомо мне, что за нас — убогих и сирых — людское правосудие вряд ли заступится. Но божий суд, но вечное правосудие, царящее на небесах и на земле, взвешивающее все деяния, великие и ничтожные,— неужели оно от нас отвернется? Слаба же ваша вера в господа нашего всемогущего, коли вы так трепещете перед угрозами какого-то негодяя. Разве не ведомо вам, что истинно сильны — слабые, истинно богаты — нищие? Нет, дочери мои, не пристало нам бежать и уступать без боя твердыню нашей совести, что во веки веков должна выситься неколебимо, и потому не должны мы бояться преследований, оскорблений, мук и даже самой смерти. Пусть явится сюда этот жалкий бахвал, жаждущий нашей крови. Не велик подвиг — порешить
беззащитных людей, никому не причинивших зла! Истинно говорю вам, дочери мои, что если явится сюда этот несчастный по наущению Сатаны или даже сам Сатана с шайкой бесов своих свирепых, то и тогда не убоюсь я и не сойду с сего места. Не страшитесь, и проведем эту ночь здесь в ожидании господ головорезов, посланных Иродом, дабы вновь явить в нашем веке избиение младенцев.
— Вот только неплохо бы,— с воодушевлением сказала Андара, чье самолюбие было задето, а воинственный дух распален словами учителя,— неплохо бы нам вооружиться кой-чем. К оружию, паломники! Да я вот хоть этим ножом, каким картошку чищу, а все ж повоюю, сами увидят, мошенники, что такую бедолагу голыми руками не возьмешь.
— А у меня-то всего и есть что ножницы, только совсем тупые,— сказала Беатрис.
Назарин улыбнулся:
— Ни ножницы, ни кинжалы, ни меткие ружья, ни устрашающие орудия нам не нужны, ибо мы располагаем гораздо лучшим и гораздо более действенным оружием против любого врага, какого может натравить на нас Сатана. Успокойтесь же и вернитесь к своим делам. Если надо сходить за водой, пусть пойдет Андара, а ты, Беатрис, оставайся. Ведите себя так, словно ничего не произошло, не бойтесь, и пусть ваши сердца будут веселы, а ваша совесть спокойна.
Выслушав его, женщины успокоились, и нервное возбуждение, мучившее Беатрис со вчерашнего вечера, тоже улеглось. После завтрака каждая занялась своим делом: одна починяла одежду, другая мыла горшки к обеду и собирала хворост в ближайшей роще. Вечером Андара спустилась в деревню, зашла в церковь, а потом собирала милостыню по домам, и довольно удачно. В одном месте ей 1 изобилии дали черствого хлеба, в другом — яичко, несколько медных монет и разной зелени. Потом она набрала йоды из источника и вернулась в замок, когда стало уже. Ничего худого с ней не случилось, никого она не тротила, и лишь один человек сообщил ей нечто ее обеспокоившее. А что это был за человек, мы сейчас узнаем.
В те два раза, что она была с Беатрис и Назарином церкви, им все время попадался на глаза самый самый безобразный и нелепый карлик, какого только МОЖНО себе вообразить. Он тоже кормился подаянием постоянно попадался им на деревенских улицах, когда они сами отправлялись просить милостыню. Карлик во все — и в бедные, и в богатые дома запросто, как в свой собственный, и был предметом насмешек и издевательств. В него швыряли черствыми хлебными корками, чтобы полюбоваться, как они отскакивают от его огромного черепа; отдавали ему самые причудливые обноски, чтобы он тут же, на потеху публике, принимался напяливать их на себя; заставляли его есть всякую дрянь, пообещав за это монетку или сигару; и с ним для деревенской ребятни весь год так же весело, как масляничное гулянье. Чтобы отдохнуть от суеты и тяжелого бремени своей популярности, бедняк заходил в церковь и часами сидел там во время службы пристроившись в углу скамьи или у подножия чаши со святой водой. Когда его видели в первый раз, создавалось впечатление, что по улице сама по себе шагает голова на двух тоненьких ножках, растущих прямо из-под подбородка. Из зеленой накидки с капюшоном, напоминавшей чехол, надеваемый на птичью клетку, торчали ручки, меньше которых и представить себе невозможно. Голова, напротив, была гораздо больше обычного, преуродливая, с хоботом вместо носа, двумя альпаргатами вместо ушей, с пучками волос на верхней губе и подбородке и острыми мышиными глазками, смотревшими друг на друга, ибо косил он неимоверно. Голос у него был тонкий, как у ребенка, и свою невразумительную речь он вечно пересыпал разными прибаутками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26