Сознание собственной беззащитности и грозящей отовсюду опасности вдохновили ее на массу остроумных уловок; одна из них состояла в том, чтобы объясняться с доном Назарио исключительно знаками — голос ее ни в коем случае не должен был достичь ушей не в меру любопытных соседей. Так они и переговаривались с помощью гримас, выражавших то умиление, то гнев, и, разумеется, Андаре было не просто объяснить на столь несовершенном языке кое-какие тонкости относительно похлебки, которую собирался готовить добрый клирик. Пришлось прибегнуть к изустному слову, сведя его до еле различимого шепота, но в конце концов взаимопонимание было достигнуто. Назарин приобрел драгоценные кулинарные познания; больная же, съев бульону с гренками, пусть не слишком наваристого, но пришедшегося ей по вкусу, заметно приободрилась и даже как-то приосанилась. Исполнив долг милосердия и гостеприимства, Назарин ушел, заперев за собой дверь и оставив раненую девицу наедине с ее смятенными мыслями да с мышонком, который шнырял под топчаном, подъедая хлебные крошки.
III
Так и провела она остаток дня — одна-одинешенька в славном жилище нашего героя, который явно не спешил возвращаться. К вечеру обычная для всех преступников недоверчивая подозрительность овладела бедной женщиной. «А ну как этот добряк меня выдаст,— твердила она про себя, не в силах думать ни о чем, кроме вожделенной безопасности.— Как знать, как знать... одни его считают за
1ЯЯ
святого, другие — за плута, да еще какого... Не знаешь, на какую карту и поставить... У, хреновина чертова! Да нет, не верю, чтоб он мог меня выдать... Другое дело, коли его спросят, тут уж он точно скажет: здесь она... такой ведь никогда не соврет, даже чтоб человека спасти. Ох уж мне эти святые! Если и правду говорят, что есть ад, где всяких бедолаг головешками мутузят,— туда бы и отправить всех этих правдивцев, из-за которых человека могут жизни лишить или в тюрьму упечь!»
Вечером ей пришлось пережить приступ ужасного страха: рядом с окном, на галерее, послышался голос Баланды. Она разговаривала о чем-то с другой женщиной, в которой по привычке ежеминутно отхаркиваться Андара узнала Хамелию. А уж эта Хамелия — упаси боже! Ей бы только во все нос совать, вот уж точно сорока болтливая! Посудачив вволю, Эстефания стукнула раз-другой в окно, но так как хозяин не отозвался, обе кумушки удалились. Потом еще несколько раз кто-то стучал, прибегали соседские мальчишки, что, вообще, было делом обычным — жившая поблизости беднота частенько навещала того, кто называл себя другом и опорой бедных. С наступлением сумерек вконец измученная тоскливым ожиданием и страхом злосчастная девица желала только одного — возвращения клирика, чтобы узнать наконец, можно ли, пребывая в этом мрачном заточении, рассчитывать хотя бы на соблюдение тайны. Минуты казались ей вечностью; было уже почти совсем темно, когда в дверях показался священник; женщина была готова разразиться бранью, но радость при виде его вмиг рассеяла ее досаду и раздражение.
— Я вовсе не собираюсь давать тебе отчет в том, куда я хожу и чем занимаюсь,— отвечал Назарин, сразу же подвергшийся не очень-то щепетильному допросу своей протеже (назовем ее так).— Ну, а как ты? Уже лучше? Как рана — не так больно? Да, выглядишь ты бодрее.
— Лучше-то лучше... Только изнемогла я вся от страху... Все чудится — вот входят, хватают и — в тюрьму. Да скажите же вы наконец, что никто меня здесь не тронет — только дайте мужское слово, а не разводите ангельские рацеи.
— Тебе известно,—ответил клирик, разоблачаясь и снимая четырехугольную шапочку,— что я тебя не выдам... Гак что позаботься сама, чтоб тебя не нашли... главное — Молчок! А то люди по коридору ходят.
— Э-э, да что это мой ангельчик сегодня таким щеголем |..«рядился? — сказала подошедшая к окну «амазонка».— Что приключилось? Или к сеньору епископу подладились — так я ж давно говорю: не посластишь — ни с чем останешься. Ну, служили сегодня? Во-от. Так и надо: побойчей да половчей, да нос держи по ветру... Тут службы как с неба и посыплются. Послушайте, святой отец, что-то сдается мне... будто пахнет чем-то... вроде духи, знаете, как у этих, у гулящих... Да неужели ж не чувствуете вы? Вонища такая, с ног валит!.. Ну, да дело ясное: ходят к вам всякие, а для вас все одно, кому помогаете — сами не знаете...
— Быть может,— невозмутимо отвечал Назарин,— Много разного народа приходит сюда. От одних пахнет, от других — нет.
— И еще, знаете, будто вином пахнуло... Не испортилось бы, ваше преподобие?.. Это ведь не церковное.
— Что касается первого запаха,— сказал клирик с младенческим чистосердечием,— я не отрицаю. Называйте это вонью или благоуханием, но он здесь есть. Я его чувствую сам, да и любой имеющий обоняние его почувствует... Что же до запаха вина, то, по правде говоря, я не заметил, хотя это вовсе не значит, что в этом доме его сегодня не было... Быть может, и было, но запаха — нет, сеньора, запаха я не чувствую.
— А я говорю — пахнуло... Да что спорить — разве можно ваш нюх с моим сравнить?.. У меня нюх проницательный...
Вскоре сеньора Эстефания предложила Назарину поужинать, и после долгих упрашиваний тот согласился взять коричный кренделек и две саламанкские колбаски. Его согласие положило конец разговору, а заодно и новому приступу страха, посетившему затворницу.
— Прямо чую,— проговорила она, беспокойно прислушиваясь к удаляющимся шагам,— просто-таки чую, что погубит меня проклятый запашок. Сейчас бы все в печку — так ведь в одной рубашке не пойдешь. Вот не думала, когда прыскалась, что потом хлопот не оберешься. А ничего пахнет. Нравится?
— Не нравится. Я люблю только запах цветов.
— И я тоже. Дак ведь это ж дорого, нашему брату ими только на клумбе любоваться. Правда, был у меня дружок, так он мне дарил букеты первый сорт; вот только малость грязные.
— Грязные?
— Дак ведь на улицах грязь. Дружок-то был дворник, из тех, словом, которые по утрам мусор убирают. Ну и на масленицу или в другой праздник, когда подметал он у театров или домов богатых, так, бывало, столько хамелий приносил,
— Камелий.
— Камелий, камелий, и даже розы были. Он так это бережно завернет в бумажку и мне преподносит.
— Какое обхождение! Да когда же ты перестанешь думать о глупостях и обратишься к тому, что важнее всего,— к своей нечистой душе?
— Это всегда пожалуйста, только она, вроде, еще не отлетает. Я, как кошка, живучая. Два раза в лазарете лежала, и уж в покойницкую меня выносили, дак приходилось обратно нести.
— Не стоит полагаться, сударыня, на счастливое стечение обстоятельств. В любом случае смерть — наша неразлучная подруга и спутница. Мы несем ее в себе от рождения, и все наши недуги, несчастья, слабости и постоянные муки суть ее тайные ласки. И мне непонятно, почему так ужасает людей ее образ, хоть он запечатлен в них и неразлучен с ними. Ведь, я уверен, покажи тебе череп или, тем более, скелет...
— Ой, страсти-то какие!
— Хотя тот самый череп, который так тебя пугает, и есть твоя собственная голова...
— Ну уж не такая она у меня страшная, как у покойника.
— Точно такая же: череп, облеченный плотью.
— Так выходит, святой отец, миленький, что череп мой и я — все одно? И я и есть все эти кости, одна к другой прилаженные, как я в кукольном театре видела? Выходит, коли я танцую, так это скелет танцует? А когда сплю — скелет спит? У, хреновина! А когда умру, возьмут мои несчастные косточки и в землю бросят?
— Именно — как никому не нужную вещь.
— Значит, коли умрет такая, как я, бедолага, все равно будет в понятии, что вот, мол, я умерла, и вспоминать Пудет, как жизнь прожила? А где Ж у нее, у :)той бедолаги, душа скрывается? В груди ли, в голове? И когда одна мутузит — так это, значит, сама душа орет и кулаками машет?
Назарин ответил на ее вопросы касательно души по иозможности просто и доступно столь косному уму, и так они и беседовали вполголоса весь вечер, наскоро перед этим искусив и не обращая никакого внимания на соседей, которые, по счастью, обращали на них внимания не больше.
Фантазия Андары, возбужденная вынужденным бездействием, разыгралась; она хотела знать все, проявляя при этом свойственную ученому любознательность, которую славный клирик отнюдь не всегда мог удовлетворить. Она желала знать, как это так рождается вдруг на свет этакая «бедолага», и как это цыплята вылупляются — все как один, вылитые петух и курица... Почему вдруг тринадцать — дурной знак, а найти подкову на дороге — к счастью... Необъяснимым представлялось ей, что каждое утро восходит солнце, что час часу равен и что зимний день каждый год обязательно короче летнего... И где прячется ангел-хранитель, пока «бедолага» еще девчонка, и отчего ласточки осенью улетают на юг, а потом возвращаются — и все в одно гнездо?.. А разве не дивно, что двойка всегда приносит удачу, но нет хуже, когда в комнате горят две свечи?.. Почему мышь, хоть и мала, а такая смышленая, а бык уж на что здоровый, а бегает, как дурной, за куском тряпки?.. А у блохи и у прочих малых тварей — тоже душа есть?.. И почему луна то растет, то убывает, и как объяснить: видит «бедолага» человека — точь-в-точь ее знакомый, а через минуту глянь — и сам знакомый идет?.. И то диво, что у каждой «бедолаги» сердце все наперед знает, и если бабе на сносях страсть чего захочется — ну, скажем, баклажанов,— так у ребеночка точно нос баклажанчиком выйдет... Не могла она уразуметь также, почему грешная душа идет в рай, если доплатить дьячку за отходную, и почему мыло смывает грязь, и почему это вторник такой распроклятый день, что по вторникам лучше ни за что и не браться.
Многие из ее сомнений Назарин разрешал с легкостью, другие ставили его в тупик; те же из них, что были основаны на глупом суеверии, он отвергал, пристыживая женщину и увещевая ее выбросить из головы подобные безрассудства. Так за разговорами прошла ночь, и мирная, тихая беседа окончательно взбодрила больную. Прошел день, другой, третий; Андара залечивала свои раны и быстро набиралась сил; добрый дон Назарио каждое утро отправлялся в церковь служить, возвращался к вечеру, и ничто не нарушало этой монотонной череды событий, и никто так и не дознался, где прячется преступница. Последняя же, хоть и считала себя в безопасности, продолжала до мелочей Соблюдать все меры предосторожности, стараясь ни единым звуком не выдать свое присутствие...Через четыре дня она наконец встала с топчана, но выходить из спальни все же не решалась и каждый раз, заслышав голоса, вся сжималась, затаив дыхание и дрожа. Однако изменчивая фортуна решила от нее отвернуться, и на пятый день, несмотря на все хитрости и уловки, злосчастная девица лицом к лицу столкнулась с неминуемой опасностью попасть в руки правосудия.
Вечером у окна вновь появилась Эстефания и, подозвав только что вернувшегося клирика, сказала:
— Эй, сеньор байбак, бросьте дурака валять — это ж курам на смех! Все уже всё знают, и что это за крыса драная в вашей норе прячется. Откройте-ка мне дверь, хочу поговорить — так чтоб соседи не слышали.
IV
Услышав такое, Андара побелела, как стена, которая, правду сказать, особой белизной не отличалась, и тут же представила себя в остроге, скованную по рукам и ногам. Стуча зубами от страха, она обернулась к двери и увидела Баланду, которая ввалилась в спальню со словами:
— Все, хватит в бирюльки играть, кончено. А тебя, ошметок, я с первого дня учуяла. Да все молчала из-за этого блаженного, который по доброте и по дурости своей ангельской во все ваши свары встревает. Только теперь знайте оба: не послушаетесь меня — пропадете.
— Ну, что с Прыщихой? — спросила Андара, снедаемая любопытством, более сильным, чем страх.
— Жива. В лизарете лежит наша жертвочка, говорят, в этот раз вытянет. А ведь отдай она концы, затянули бы на тебе петельку. Словом... духу чтоб твоего здесь не было. Проваливай, да поскорее — сам его превосходительство господин судья сегодня вечером пожалует.
— Дак кто же?..
— Дура ты дура! Будто не знаешь, какой у Хамелии нюх!.. Пришла она как-то под вечер — и к окну, ну прямо как собаки эти, которые крыс давят. Нюхала-нюхала, сопела-сопела, аж на улице было слышно. Словом, пронюхали все про тебя — деваться некуда. Так что сматывайся, да подальше...
— Я мигом,— сказала Андара, накидывая платок.
— Постой, постой,— продолжала Баланда, забирая у Нее платок.— Дам тебе свой, старый, чтоб не узнали. И платьишко старое дам. Все грязное, в крови что, здеб^ оставь — спрячу... Только не воображай, что это все ради тебя делается, чучело кровопийное,—просто жаль мне
7 Б. П. Гальдос этого убогенького, что с такой пролазой, как ты, связался. А судейские что псы, во все нос совать станут. Так уж пусть этот «уродивенький» меня послушает, а нет — подошьют вас в одно дело, и пусть тогда ангелы его из-за решетки вытаскивают.
— Хорошо... И что же я, по-вашему, должен делать? — спросил клирик, поначалу невозмутимый, теперь же несколько озабоченный.
— Вы отпирайтесь, и на все — нет, нет, нет. Эта пташка пусть летит куда знает. А мы тут все устроим — и следа не останется: я в комнатах приберусь, пол подмою, а вы, сеньор Назарильо, цвет души моей грешной, как придут с понятыми — отпирайтесь, ничего, мол, не знаю, не было здесь никого, клевета-поклеп. А там пусть докажут, чтоб их, пусть себе доказывают.
Клирик молчал; чертовка же Андара с жаром поддакивала энергическим доводам Эстефании.
— Байки все,— продолжала та,— что нельзя этот поганый дух вытравить... Вот только как?.. Ах ты худородная, волчье ты семя, драная шкура! Уж лучше б вместо этих пачули, которыми только в преисподней душиться, ты бы, свинья вонючая, во всех помойках вывалялась!
Исследовав таким образом «гинекологическое» древо Андары, могучая хозяйка пансиона, которая в трудную минуту всегда умела развить кипучую деятельность, тут же принесла платье, в которое, взамен окровавленного, должна была облачиться преступница, чтобы без лишних приключений покинуть этот дом в поисках лучшего убежища.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26