https://wodolei.ru/catalog/smesiteli/Lemark/
Трудно описать гнев, овладевший Тремя мостолесцами, и, пожалуй, не миновать бы бедной женщине побоев, если бы не присутствие жандармом.
— Ах ты паршивка, тварь бесстыжая! — сказал Чубарый, бледный от злости.— Давно уж я чуял, что мим кончишь, шлюха бездомная. Но и то не думал, что до кого позора докатишься... Сгинь-пропади, падаль! Как еще глаза мои на тебя смотрят. Сам себе!.. Чем ты стала, потаскуха трепаная, бегаешь по Дорогам за этим чучелом, за выжигой этим шелудивым, который знай себе по деревням людей дурачит дрючками разными, зельями своими.
Послушай, Чубарый,— отвечала Беатрис, изо всех крепясь и стараясь не выдать свое волнение, одной и теребя конец платка и пряча лицо,— послушай, иди, дай пройти — ничего промеж нас больше не будет — я и позор вынесу, не твое это дело. Иди своей и знай: ты для меня все равно что покойник — землей засыпано и травой поросло. Ступай, не хочу тебя слушать.
— Ах, ты комедию ломать!..
Жандармы прервали эту перепалку, дав приказ трогаться. Но Чубарый, вне себя от ярости, не унимался, продолжая осыпать женщину грубой, оскорбительной бранью:
— Скажи спасибо, мерзавка, что эти благородные господа тебя охраняют, а то бы мокрого места от тебя не осталось, а этому прохиндею я еще уши отрежу!
Вся троица осталась на месте, гневно потрясая руками, а партия арестантов вступила на главную улицу селения, где их тут же обступили любопытные, желавшие поглазеть на этапников, а особенно на Беатрис. Она вынесла всю муку этого шествия мужественно — не горделиво, но и не приниженно, как человек, решивший до дна испить горькую чашу, твердо надеясь обрести в этой горечи исцеление. И когда вошла наконец в ворота тюрьмы, ей показалось, что она вступает в царствие небесное.
V
Несчастные арестанты устроились в Мостолесе (пусть это будет Мостолес — ведь и это место в «назаристских» хрониках не указано точно) далеко не лучшим образом, ибо так называемая «тюрьма» заслуживала такого наименования лишь по тому почтительному страху, который всегда внушает людям место, предназначенное для содержания преступников. Это был ветхий дом, стоявший бок о бок с аюнтамьенто; фасад его выходил на улицу, а задняя часть — во двор, заваленный разным хламом и поросший густейшей и злющей крапивой. Закон представал здесь в весьма нечистоплотном виде, без полагающегося внешнего декора, а что до надежности самих тюремных стен, то она была «мифической», как и было написано в рапорте тюремного начальства с просьбой о выделении средств на постройку нового здания. Старое же, о котором трудно сказать, существует ли оно до сих пор, снискало славу скандальной частотой побегов, для чего преступникам отнюдь не приходилось прибегать к помощи хитроумных приспособлений или рыть трудоемкие подземные ходы. Обычно они бежали через крышу, так как разломать гнилые балки или вынуть черепицу в любом месте не составляло никакого труда.
Едва за арестантами захлопнулась дверь гнусной каталажки, как Назарин почувствовал страшный озноб, будто он попал во льды чистилища, и от этого все кости у него заломило так, словно их кололи топором, каким обычно колют лучину. Он свалился на пол, поплотнее завернулся в свою накидку, и скоро уже горел как в огне. Льды чистилища были объяты пламенем. «Это жар,— сказал он себе.— У меня сильный жар. Но он скоро пройдет». Никто не подошел к нему, никто не спросил, что с ним, рядом поставили жестяную миску с похлебкой, к которой он не притронулся.
Беатрис заставили выйти, приведя нехитрый довод, состоявший в том, что она не арестована, а поэтому не имеет права занимать место в помещении, предназначенном для преследуемых законом. Как ни стенала и ни умоляла несчастная позволить ей остаться в тюрьме, объявляя себя преступницей, обвиненной судом собственной, так ничего она и не добилась. К печали, которую, оставляя своих друзей, примешивался страх селения, где, уж конечно, не избежать ей встречи. Голый одного человека хотела бы она увидеть свою сестру, как сказала соседка, та еще два дня как уехала и Мадрид вместе с окончательно поправившейся девочкой. «Чудное что-то го мной творится,— думала она про себя.— Люди преступные уж как ненавидят тюрьму и на волю рвутся. А мне поли противна, и одного я хочу — быть в тюрьме». В конце концов секретарь аюнтамьенто, проживавший в том же здании, сжалился над нею и приютил ее у себя, так что восторженной паломницы отчасти осуществилось.
Дон Назарио сильно опечалился, не видя рядом с собой Беатрис, но утешился, узнав, что та ночует по соседству и что им предстоит вместе проделать до конца свой Крестный путь. Поздно вечером нашему странствующему отшельнику стало совсем худо, и такой пугающей тяжестью легло ему на душу чувство одиночества и беззащитно, что он едва не расплакался, как ребенок. Казалось, внезапно покинули его, и этот приступ почти женской — плачевный венец его христианских похождений. Он стал молить господа, чтобы тот помог ему противиться скорбям — ведь много их было еще впереди,— силы вновь пробудились в нем, правда вместе новым страшным приступом лихорадки. Андара поддать ему воды, которой он дважды или трижды перед тем просил, и между ними произошел короткий и очень странный, путаный разговор. То ли он не мог ясно выразиться, то ли Андара никак не могла уловить мысль злосчастного аскета.
— Дочь моя, ложись и усни, ты устала.
— Сеньор, не зовите меня больше. И не спите. Молитесь, только погромче, чтобы шум был.
— Который час, Андара?
— Если вам холодно, сеньор, погуляйте здесь, походите взад-вперед. Хочу я одним разом со всеми нашими бедами покончить. И хорошо, что Беатрис нет — какой из нее воин, ей бы только вздыхать да плакать.
— Послушай, все спят? Где мы? Уже в Мадриде?
— Здесь мы. Ух, я им покажу. Не спите только, сеньор.
И она вдруг исчезла — как растаявшая тень или внезапно погасший свет. После сбивчивого, несвязного диалога страшное подозрение овладело клириком: «Происходит ли на самом деле все, что я сейчас вижу и слышу, или это лишь внешнее отображение моего бреда? Где настоящее, истинное — во мне или извне? Воспринимают ли мои чувства реальность или творят ее сами?» Он болезненно напрягал ум, стараясь разрешить это сомнение, и обращался за помощью то к обыденной логике и здравому смыслу, то к пристальному наблюдению. Но о каком наблюдении могла идти речь в этой смутной полутьме, размывавшей очертания людей и предметов и придававшей всему фантастический вид! Помещение тюрьмы вдруг представилось ему пещерой ~- просторной, но очень низкой, так что человек среднего роста не мог стоять в ней не пригибаясь. Через два или три оконца в сводах пещеры (иногда число их удесятерялось) пробивался слабый свет, похожий то ли на свет солнца в пасмурный день, то ли на свет луны. Это первое помещение выходило в другое, поменьше, где временами вспыхивало красноватое пламя фонаря, а может быть, свечи. На земле, здесь и там, завернувшись в плащи и циновки, лежали арестанты, похожие на туго увязанные тюки или кули с углем. В глубине второго зала он увидел Андару, от головы которой по временам исходило странное свечение, ее распущенные, всклокоченные волосы словно лучились мертвенно-бледным электрическим светом. Она о чем-то говорила со Святотатцем; при этом оба так яростно и беспорядочно жестикулировали, что руки их путались и менялись местами. Церковный вор то вытягивался, пробивая потолок,— так, что видна была только нижняя часть его туловища; то вдруг голова его появлялась где-то внизу, как у свесившегося с трапеции акробата.
В том, что касается оценки времени, ум и чувства Назарина были в полнейшем смятении и расстройстве; то ему казалось, что на долгие часы он вообще лишается зрения, то вдруг ненадолго рядом с ним появлялась Анда-ра, приподнимала его голову и говорила что-то бесконечно длинное, что вполне могло бы составить содержание среднего объема книги. «Быть этого не может,— говорил он себе,— не может этого быть! Но ведь я так ясно вижу, осязаю и слышу все это!» В конце концов паломница схватила его за руку и с силой повлекла в соседнее помещение. Уж в этом он никак не мог сомневаться, потому что ощущал, как больно дергает его за запястье отважная дочь Польворанки и как затем Святотатец хватает его в охапку, чтобы зашвырнуть в проделанную в крыше дыру — с той ЛИХОСТЬЮ, С какой орудуют своими тюками отважные ГОЛОС Андары, шептавшей: «Уйдем через верх, отец наш, через низ никак выходит»,— ни голос Святотатца: «Еще немного... С крыши прямо во двор прыгайте».
Но если славный предводитель «назаристов» ни в чем н. был уверен до конца, то в одном он не мог сомневаться — споем окончательном, ясно высказанном решении: Я остаюсь; такие люди, как я, не убегают. Бегите вы, трусы, и оставьте меня». Не мог сомневаться и в том, что долго боролся с превосходящими силами, противясь их безумному намерению зашвырнуть его на Крышу, как мячик. Церковный вор положил его на землю, гак он и остался лежать, сохранив из всех способностей и принимать что-либо только зрительную, погружении и в туманное облако гнева, досады и страха перед освоением. Он не хотел свободы ни для себя, ни своих приверженцев. Из соседнего помещения, пьяный, вышел какой-то угольный мешок, обретавший человеческий облик и наконец прекратившийся в Отцеубийцу. С кошачьим мгновенно преобразившись из тяжелого куля животное, он одним прыжком исчез в зиявшем Назарин, с трудом шевеля губами, оттолкнув от плеча тяжелую, как жернов, голову женщины, бормотал:
— Кто хочет бежать — пусть бежит... Но никогда не быть ему со мной вместе.
Андара, извивавшаяся на полу, уткнувшись лицом в грязные плиты, поднялась и, сдавленно всхлипывая, сказала:
— Остаюсь я.
Святотатец, уже забравшийся было на крышу, вдогонку за своим приятелем, спрыгнул оттуда с сумрачным видом и крепко сжатыми кулаками.
— Не хочет он,— сказала Андара, задыхаясь и хватая ртом воздух, словно утопающая,— не хочет он на волю...
И тогда Назарин ясно услышал голос Святотатца:
— Ну и мне она не нужна. Я остаюсь.
Они, должно быть, взяли его на руки, так как он вдруг почувствовал себя легким подхваченным ветром перышком, и, чувствуя, что впадает в тяжелое забытье, собрав последние силы, прошептал:
— Я болен... Это тиф.
VI
Назарин проснулся, но путаница в его мыслях не улеглась — напротив, и он по-прежнему не мог понять, наяву ли видит все происходящее или это ему только чудится. Вот его вывели из тюрьмы, дергая за веревку, завязанную на шее. Усеянная острыми камнями дорога шла сквозь густые заросли кустарника. Ноги паломника были изранены в кровь, ОН то и дело спотыкался, падал и вновь с трудом подымался, подчиняясь безжалостным рывкам веревки. Впереди он увидел Беатрис — преображенную. Ее лицо, окруженное светлым нимбом, было уже не просто миловидно, но божественно прекрасно, и по сравнению с ним меркла любая красота. Руки ее были молочной белизны, и белоснежные ноги легко, словно по облакам, ступали по острым каменьям, а одежды были окрашены в нежные тона зари.
Шедших за ним людей он не видел. До него долетали их голоса, в которых слышалось то сострадание, то рычащая и клокочущая ненависть; но фигуры их терялись в густой удушливой дымке, насыщенной скорбными вздохами, пропитанной предсмертным потом... Вдруг ослепительное солнце рассеяло ее, и Назарин увидел людей: с перекошенными злобой лицами, пешие и конные, они надвигались на него, стреляя и потрясая мечами. За первым отрядом второй, третий, и вот уже огромное, страшное войско шло на Назарина. Пыль, поднимавшаяся из-под ног и копит, застилала солнце. Те, кто вел пленника, перешли на сторону врага, ибо все эти полчища были враждебны ему И шли против него, против святого, кающегося, против Гм л местного нищего, в свирепой ярости, жаждая уничтожить, стереть его с лица земли. Бешено напали они на него, но вот удивительно: град ударов, тысячи клинков на это тщедушное тело, но не могли причинить ему вреда. И хотя он не оказал им даже слабого, по-детски сопротивление ярость вооруженных полчищ была бессильна. ТЫСЯЧИ скакунов топтали его своими Копытами, тяжелые боевые колесницы сминали его, раз разом накатывались на него толпы, которые камня на Камне не оставили бы от целого города, населенного пиками и пустынниками (будь то странствующими или Оседлыми),—но ни волоска не упало с головы блаженною Назарина, ни капли крови не выступило на его челе. Неистовство нападавших росло, и все новые и новые жаждущие разрушения орды надвигались на него из тропик и дали.
И не было видно конца этой жестокой битве, ибо чем упорнее противостоял Назарин свирепым ударам, чем неверия нее была его неуязвимость, тем яростнее и наседал на него вселенский сброд. Разве смог бы он иметь в конце концов этого безгрешного, этого кроткого, и святого? Нет и еще раз нет! Когда же Назарин стал было опасаться, что неисчислимым недругам удастся если убить, то пленить его, он увидел, что с востока к нему Андара, преобразившаяся в самую прекрасную и самую отважную воительницу, какую только Можно себе вообразить. В сверкающих латах, в шлеме архангела Михаила, плюмажем которому служили снопы темных лучей, верхом на белоснежном скакуне, чьи Копыта гремели громовыми раскатами, чья грива была Подобна опустошительному смерчу. На этом буцефале, минем все на своем пути, словно разбушевавшаяся ни, грозная амазонка вторглась в самую гущу вражьего км, круша и рассекая толпы своим огненным мечом, прекрасна была эта мужественная дева в пылу пня, и рядом с ней Святотатец в обличье божественной размахивал своей сокрушающей палицей ударом уничтожая тысячи врагов. Вскорости поредели, и небесная осиянным отвагой, воскликнула: «Назад, подлая свора, воинство зла, зависти и себялюбия. Вы будете разбиты и уничтожены, если не признаете моего господина святым, единственным поводырем, единственным праведником. Назад, говорю я, ибо иначе я сотру вас в прах, превращу в кровавое месиво, которым будут удобрять новые земли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
— Ах ты паршивка, тварь бесстыжая! — сказал Чубарый, бледный от злости.— Давно уж я чуял, что мим кончишь, шлюха бездомная. Но и то не думал, что до кого позора докатишься... Сгинь-пропади, падаль! Как еще глаза мои на тебя смотрят. Сам себе!.. Чем ты стала, потаскуха трепаная, бегаешь по Дорогам за этим чучелом, за выжигой этим шелудивым, который знай себе по деревням людей дурачит дрючками разными, зельями своими.
Послушай, Чубарый,— отвечала Беатрис, изо всех крепясь и стараясь не выдать свое волнение, одной и теребя конец платка и пряча лицо,— послушай, иди, дай пройти — ничего промеж нас больше не будет — я и позор вынесу, не твое это дело. Иди своей и знай: ты для меня все равно что покойник — землей засыпано и травой поросло. Ступай, не хочу тебя слушать.
— Ах, ты комедию ломать!..
Жандармы прервали эту перепалку, дав приказ трогаться. Но Чубарый, вне себя от ярости, не унимался, продолжая осыпать женщину грубой, оскорбительной бранью:
— Скажи спасибо, мерзавка, что эти благородные господа тебя охраняют, а то бы мокрого места от тебя не осталось, а этому прохиндею я еще уши отрежу!
Вся троица осталась на месте, гневно потрясая руками, а партия арестантов вступила на главную улицу селения, где их тут же обступили любопытные, желавшие поглазеть на этапников, а особенно на Беатрис. Она вынесла всю муку этого шествия мужественно — не горделиво, но и не приниженно, как человек, решивший до дна испить горькую чашу, твердо надеясь обрести в этой горечи исцеление. И когда вошла наконец в ворота тюрьмы, ей показалось, что она вступает в царствие небесное.
V
Несчастные арестанты устроились в Мостолесе (пусть это будет Мостолес — ведь и это место в «назаристских» хрониках не указано точно) далеко не лучшим образом, ибо так называемая «тюрьма» заслуживала такого наименования лишь по тому почтительному страху, который всегда внушает людям место, предназначенное для содержания преступников. Это был ветхий дом, стоявший бок о бок с аюнтамьенто; фасад его выходил на улицу, а задняя часть — во двор, заваленный разным хламом и поросший густейшей и злющей крапивой. Закон представал здесь в весьма нечистоплотном виде, без полагающегося внешнего декора, а что до надежности самих тюремных стен, то она была «мифической», как и было написано в рапорте тюремного начальства с просьбой о выделении средств на постройку нового здания. Старое же, о котором трудно сказать, существует ли оно до сих пор, снискало славу скандальной частотой побегов, для чего преступникам отнюдь не приходилось прибегать к помощи хитроумных приспособлений или рыть трудоемкие подземные ходы. Обычно они бежали через крышу, так как разломать гнилые балки или вынуть черепицу в любом месте не составляло никакого труда.
Едва за арестантами захлопнулась дверь гнусной каталажки, как Назарин почувствовал страшный озноб, будто он попал во льды чистилища, и от этого все кости у него заломило так, словно их кололи топором, каким обычно колют лучину. Он свалился на пол, поплотнее завернулся в свою накидку, и скоро уже горел как в огне. Льды чистилища были объяты пламенем. «Это жар,— сказал он себе.— У меня сильный жар. Но он скоро пройдет». Никто не подошел к нему, никто не спросил, что с ним, рядом поставили жестяную миску с похлебкой, к которой он не притронулся.
Беатрис заставили выйти, приведя нехитрый довод, состоявший в том, что она не арестована, а поэтому не имеет права занимать место в помещении, предназначенном для преследуемых законом. Как ни стенала и ни умоляла несчастная позволить ей остаться в тюрьме, объявляя себя преступницей, обвиненной судом собственной, так ничего она и не добилась. К печали, которую, оставляя своих друзей, примешивался страх селения, где, уж конечно, не избежать ей встречи. Голый одного человека хотела бы она увидеть свою сестру, как сказала соседка, та еще два дня как уехала и Мадрид вместе с окончательно поправившейся девочкой. «Чудное что-то го мной творится,— думала она про себя.— Люди преступные уж как ненавидят тюрьму и на волю рвутся. А мне поли противна, и одного я хочу — быть в тюрьме». В конце концов секретарь аюнтамьенто, проживавший в том же здании, сжалился над нею и приютил ее у себя, так что восторженной паломницы отчасти осуществилось.
Дон Назарио сильно опечалился, не видя рядом с собой Беатрис, но утешился, узнав, что та ночует по соседству и что им предстоит вместе проделать до конца свой Крестный путь. Поздно вечером нашему странствующему отшельнику стало совсем худо, и такой пугающей тяжестью легло ему на душу чувство одиночества и беззащитно, что он едва не расплакался, как ребенок. Казалось, внезапно покинули его, и этот приступ почти женской — плачевный венец его христианских похождений. Он стал молить господа, чтобы тот помог ему противиться скорбям — ведь много их было еще впереди,— силы вновь пробудились в нем, правда вместе новым страшным приступом лихорадки. Андара поддать ему воды, которой он дважды или трижды перед тем просил, и между ними произошел короткий и очень странный, путаный разговор. То ли он не мог ясно выразиться, то ли Андара никак не могла уловить мысль злосчастного аскета.
— Дочь моя, ложись и усни, ты устала.
— Сеньор, не зовите меня больше. И не спите. Молитесь, только погромче, чтобы шум был.
— Который час, Андара?
— Если вам холодно, сеньор, погуляйте здесь, походите взад-вперед. Хочу я одним разом со всеми нашими бедами покончить. И хорошо, что Беатрис нет — какой из нее воин, ей бы только вздыхать да плакать.
— Послушай, все спят? Где мы? Уже в Мадриде?
— Здесь мы. Ух, я им покажу. Не спите только, сеньор.
И она вдруг исчезла — как растаявшая тень или внезапно погасший свет. После сбивчивого, несвязного диалога страшное подозрение овладело клириком: «Происходит ли на самом деле все, что я сейчас вижу и слышу, или это лишь внешнее отображение моего бреда? Где настоящее, истинное — во мне или извне? Воспринимают ли мои чувства реальность или творят ее сами?» Он болезненно напрягал ум, стараясь разрешить это сомнение, и обращался за помощью то к обыденной логике и здравому смыслу, то к пристальному наблюдению. Но о каком наблюдении могла идти речь в этой смутной полутьме, размывавшей очертания людей и предметов и придававшей всему фантастический вид! Помещение тюрьмы вдруг представилось ему пещерой ~- просторной, но очень низкой, так что человек среднего роста не мог стоять в ней не пригибаясь. Через два или три оконца в сводах пещеры (иногда число их удесятерялось) пробивался слабый свет, похожий то ли на свет солнца в пасмурный день, то ли на свет луны. Это первое помещение выходило в другое, поменьше, где временами вспыхивало красноватое пламя фонаря, а может быть, свечи. На земле, здесь и там, завернувшись в плащи и циновки, лежали арестанты, похожие на туго увязанные тюки или кули с углем. В глубине второго зала он увидел Андару, от головы которой по временам исходило странное свечение, ее распущенные, всклокоченные волосы словно лучились мертвенно-бледным электрическим светом. Она о чем-то говорила со Святотатцем; при этом оба так яростно и беспорядочно жестикулировали, что руки их путались и менялись местами. Церковный вор то вытягивался, пробивая потолок,— так, что видна была только нижняя часть его туловища; то вдруг голова его появлялась где-то внизу, как у свесившегося с трапеции акробата.
В том, что касается оценки времени, ум и чувства Назарина были в полнейшем смятении и расстройстве; то ему казалось, что на долгие часы он вообще лишается зрения, то вдруг ненадолго рядом с ним появлялась Анда-ра, приподнимала его голову и говорила что-то бесконечно длинное, что вполне могло бы составить содержание среднего объема книги. «Быть этого не может,— говорил он себе,— не может этого быть! Но ведь я так ясно вижу, осязаю и слышу все это!» В конце концов паломница схватила его за руку и с силой повлекла в соседнее помещение. Уж в этом он никак не мог сомневаться, потому что ощущал, как больно дергает его за запястье отважная дочь Польворанки и как затем Святотатец хватает его в охапку, чтобы зашвырнуть в проделанную в крыше дыру — с той ЛИХОСТЬЮ, С какой орудуют своими тюками отважные ГОЛОС Андары, шептавшей: «Уйдем через верх, отец наш, через низ никак выходит»,— ни голос Святотатца: «Еще немного... С крыши прямо во двор прыгайте».
Но если славный предводитель «назаристов» ни в чем н. был уверен до конца, то в одном он не мог сомневаться — споем окончательном, ясно высказанном решении: Я остаюсь; такие люди, как я, не убегают. Бегите вы, трусы, и оставьте меня». Не мог сомневаться и в том, что долго боролся с превосходящими силами, противясь их безумному намерению зашвырнуть его на Крышу, как мячик. Церковный вор положил его на землю, гак он и остался лежать, сохранив из всех способностей и принимать что-либо только зрительную, погружении и в туманное облако гнева, досады и страха перед освоением. Он не хотел свободы ни для себя, ни своих приверженцев. Из соседнего помещения, пьяный, вышел какой-то угольный мешок, обретавший человеческий облик и наконец прекратившийся в Отцеубийцу. С кошачьим мгновенно преобразившись из тяжелого куля животное, он одним прыжком исчез в зиявшем Назарин, с трудом шевеля губами, оттолкнув от плеча тяжелую, как жернов, голову женщины, бормотал:
— Кто хочет бежать — пусть бежит... Но никогда не быть ему со мной вместе.
Андара, извивавшаяся на полу, уткнувшись лицом в грязные плиты, поднялась и, сдавленно всхлипывая, сказала:
— Остаюсь я.
Святотатец, уже забравшийся было на крышу, вдогонку за своим приятелем, спрыгнул оттуда с сумрачным видом и крепко сжатыми кулаками.
— Не хочет он,— сказала Андара, задыхаясь и хватая ртом воздух, словно утопающая,— не хочет он на волю...
И тогда Назарин ясно услышал голос Святотатца:
— Ну и мне она не нужна. Я остаюсь.
Они, должно быть, взяли его на руки, так как он вдруг почувствовал себя легким подхваченным ветром перышком, и, чувствуя, что впадает в тяжелое забытье, собрав последние силы, прошептал:
— Я болен... Это тиф.
VI
Назарин проснулся, но путаница в его мыслях не улеглась — напротив, и он по-прежнему не мог понять, наяву ли видит все происходящее или это ему только чудится. Вот его вывели из тюрьмы, дергая за веревку, завязанную на шее. Усеянная острыми камнями дорога шла сквозь густые заросли кустарника. Ноги паломника были изранены в кровь, ОН то и дело спотыкался, падал и вновь с трудом подымался, подчиняясь безжалостным рывкам веревки. Впереди он увидел Беатрис — преображенную. Ее лицо, окруженное светлым нимбом, было уже не просто миловидно, но божественно прекрасно, и по сравнению с ним меркла любая красота. Руки ее были молочной белизны, и белоснежные ноги легко, словно по облакам, ступали по острым каменьям, а одежды были окрашены в нежные тона зари.
Шедших за ним людей он не видел. До него долетали их голоса, в которых слышалось то сострадание, то рычащая и клокочущая ненависть; но фигуры их терялись в густой удушливой дымке, насыщенной скорбными вздохами, пропитанной предсмертным потом... Вдруг ослепительное солнце рассеяло ее, и Назарин увидел людей: с перекошенными злобой лицами, пешие и конные, они надвигались на него, стреляя и потрясая мечами. За первым отрядом второй, третий, и вот уже огромное, страшное войско шло на Назарина. Пыль, поднимавшаяся из-под ног и копит, застилала солнце. Те, кто вел пленника, перешли на сторону врага, ибо все эти полчища были враждебны ему И шли против него, против святого, кающегося, против Гм л местного нищего, в свирепой ярости, жаждая уничтожить, стереть его с лица земли. Бешено напали они на него, но вот удивительно: град ударов, тысячи клинков на это тщедушное тело, но не могли причинить ему вреда. И хотя он не оказал им даже слабого, по-детски сопротивление ярость вооруженных полчищ была бессильна. ТЫСЯЧИ скакунов топтали его своими Копытами, тяжелые боевые колесницы сминали его, раз разом накатывались на него толпы, которые камня на Камне не оставили бы от целого города, населенного пиками и пустынниками (будь то странствующими или Оседлыми),—но ни волоска не упало с головы блаженною Назарина, ни капли крови не выступило на его челе. Неистовство нападавших росло, и все новые и новые жаждущие разрушения орды надвигались на него из тропик и дали.
И не было видно конца этой жестокой битве, ибо чем упорнее противостоял Назарин свирепым ударам, чем неверия нее была его неуязвимость, тем яростнее и наседал на него вселенский сброд. Разве смог бы он иметь в конце концов этого безгрешного, этого кроткого, и святого? Нет и еще раз нет! Когда же Назарин стал было опасаться, что неисчислимым недругам удастся если убить, то пленить его, он увидел, что с востока к нему Андара, преобразившаяся в самую прекрасную и самую отважную воительницу, какую только Можно себе вообразить. В сверкающих латах, в шлеме архангела Михаила, плюмажем которому служили снопы темных лучей, верхом на белоснежном скакуне, чьи Копыта гремели громовыми раскатами, чья грива была Подобна опустошительному смерчу. На этом буцефале, минем все на своем пути, словно разбушевавшаяся ни, грозная амазонка вторглась в самую гущу вражьего км, круша и рассекая толпы своим огненным мечом, прекрасна была эта мужественная дева в пылу пня, и рядом с ней Святотатец в обличье божественной размахивал своей сокрушающей палицей ударом уничтожая тысячи врагов. Вскорости поредели, и небесная осиянным отвагой, воскликнула: «Назад, подлая свора, воинство зла, зависти и себялюбия. Вы будете разбиты и уничтожены, если не признаете моего господина святым, единственным поводырем, единственным праведником. Назад, говорю я, ибо иначе я сотру вас в прах, превращу в кровавое месиво, которым будут удобрять новые земли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26