Он покинул суд крайне довольный собой и был настолько погружен в любование своей незапятнанной совестью, что не отдавал себе отчета в том, что к концу допроса следователь уже не был столь доброжелателен и поглядывал на него с жалостью, с презрением, чуть ли не со скрытой угрозой... Впрочем, вряд ли придал бы он этому значение, даже если бы и заметил. Когда Назарин вернулся, приятель его вновь не удержался от мрачных прогнозов: зачем, сетовал он, надо было прятать у себя эту наглую потаскушку; теперь же ясно, что не только в глазах толпы, но и перед самими судейскими Назарин явится отнюдь не человеком, снедаемым пламенной жаждой творить добро, а попросту укрывателем, из чего следует, что необходимо принять меры против возможного скандала либо придумать какую-нибудь уловку, на случай если таковой все-таки разразится. Подобной заботливостью доброжелательный клирик не давал Назарину покоя. По натуре своей это был неугомонный хлопотун, человек с немалыми связями и особенно деловитый, когда речь шла о делах, его не касавшихся. Он повидался со следователем и вечером того же дня с неописуемым наслаждением сразил Назарина следующим монологом:
— Послушайте меня, мой друг, ведь между друзьями все должно быть начистоту. Душа ваша витает в безмятежности, и вы не замечаете, что над вашей головой сгущаются грозовые тучи... да, да, сеньор, грозовые. Так вот: следователь, наиблагороднейший, кстати сказать, человек, первым делом спросил, в своем ли вы уме, на что я ответил, что это мне не ведомо... Посудите сами — будь вы в здравом рассудке, ваше поведение тем паче уму непостижимо. О чем, позвольте спросить, думали вы, когда приютили в своем доме это ничтожное существо, эту развратную тварь, эту ...? Ради всего святого, дон Назарин! Знаете ли вы, в чем нас обвиняют? Ии много ни мало как в том, что вы состояли в предосудительных, гнусных отношениях. Какой СТЫД, мой друг, какой позор! Знаю, знаю, что это ложь. Мы-то с вами старые друзья!.. Разумеется, вы неспособны... да и вздумай демон сладострастия смущать вас, он, безусловно, избрал бы сосуд посимпатичнее... Впрочем, оставим это!.. Что мне до этих пустых сплетен!.. Но знаете ли вы, как страшна клевета? Опозорить человека несложно, но труда, величайшего труда стоит рассеять заблуждение, ибо злоречие спивает гнездо во всех сердцах, передается от уст к устам, в оправдания же никто не верит и никто не замолвит за вас слово. Зол и коварен по природе человек, и род людской от века просит одного: отпустите Варавву и распните Христа... Но и это не все: вас обвиняют в соучастии в поджоге.
— В поджоге! Меня!..— воскликнул дои Назарио, скорее изумленный, чем испуганный.
— Да, да, сеньор, поговаривают, что это исчадие ада подожгло вашу комнату, и впоследствии, по естественнонаучным законам, огонь распространился на остальную часть дома. Я-то, что вы неповинны ни в этом, ни в прочих белмакониях, но будьте готовы, что вас затаскают от Ирода И Пилату и будут допрашивать и обвинять в таких злодеяниях, при одной мысли о которых волосы становятся дыбом.
И в самом деле, могло показаться, что волосы его, пока он говорил, шевелятся от ужаса; Назарин же слушал все эти зловещие прорицания по обыкновению невозмутимо.
— И последнее, мой дорогой Назарио: вы знаете, мы и я считаю вас человеком чистым, безгрешным, ри1спегпто УХГО 2. Но вы витаете в облаках и этим вредите не только себе, но и тем друзьям, близость с которыми выражается, так сказать, жительством под одним кровом. Нет, нет, я не гоню вас, мой друг; но ведь я живу не один. Моя матушка, которая так вас уважает, места себе не находит с тех пор, как узнала, какими малоприятными хлопотами обременяет себя наш дорогой гость. И не подумайте, что лишь нам одним это известно. Вчера только об этом и разговору было у Манолиты, сестры сеньора епархиального судьи. Одни были за вас, другие против, но матушка сказала так: «Уж коли пошли пересуды, не можем мы держать у себя этого блаженного...»
VI
— Довольно, мой друг, я все понял,— отвечал дон Назарио своим обычным безмятежно-спокойным тоном.— Так или иначе, я собирался оставить ваш дом со дня на день. Я не привык быть обузой друзьям, и у меня и в мыслях не было злоупотреблять вашим гостеприимством — вашим и вашей матушки, добрейшей доньи Марии де ла Конкордия. Я уйду немедля... Что мне еще вам сказать? Вы спрашиваете, чем я отвечу на подлую клевету? Об этом вы могли бы догадаться и сами, мой друг и товарищ. Я отвечу: Христос учил нас терпеть, и лучшим доказательством того, что мы усвоили его урок, будет безропотно, а по возможности и черпая в этом усладу, переносить страдания, которые обрушивает на нас многоликая людская злоба. Больше мне добавить нечего.
Сборы были недолгими, ибо все свое имущество он носил на себе, и буквально через пять минут после вышеизложенного разговора Назарин распрощался со своим приятелем-клириком и с доньей Марией де ла Конкордия и, выйдя из дома, направился на улицу Калатравы, где жили его друзья, которые, он не сомневался, смогут приютить его на несколько дней. Это была супружеская пара, люди очень немолодые, обосновавшиеся здесь в пятидесятом году; они плели веревки и альпаргаты, приторговывали жмыхами, пробками и затычками, упряжью для мулов, ясеневыми оглоблями и кое-какой глиняной посудой. Они приняли его, как он и ожидал, радушно, и отвели ему в глубине двора небольшую комнатушку, где среди развешанных по стенам вервий и хомутов и сложенных кипами седел поставили даже кровать... Люди это были бедные и недостаток роскоши привыкли восполнять доброжелательностью.
За те три долгие недели, что серафический отец Назарин прожил на улице Калатравы, произошло столько всяких неприятностей, столько бедствий сыпалось на него отовсюду, словно господь и в самом деле возжелал подвергнуть его решающему испытанию. Вдруг, в один день, не стало для него обеден ни в одном приходе. Повсюду встречали его нелюбезно, обращались с полупрезрительной жалостью, и, хотя сам он всегда вел себя очень учтиво, сколько резких, обидных слов пришлось ему выслушать. Никто при этом не объяснял причин такого обхождения, он же — не спрашивал. Все это сделало ЖИЗНЬ бедного клирика совершенно невыносимой, так как, договорившись с Лохмачами (таково прозвище его друзей с улицы Калатравы) о ежедневной, пусть и скромной, плате за жилье, он оказался совершенно неплатежеспособным. В конце концов он оставил бесцельные хождения в поисках несуществующих для него обеден и заперся в своем сумрачном обиталище, денно и нощно предаваясь скорбным размышлениям.
В один из этих дней Назарина навестил его друг, старый священник, состоявший при епархиальной канцелярии, и, посочувствовав ему в его невзгодах, в тот нее вечер принес смену чистого белья. Старик посоветовал Назарину не падать духом и, не робея, обратиться прямо к самому епар-чнальному судье, поведать ему с подобающей прямотой твои печали и постараться восстановить доброе о себе мнение, поколебавшееся отчасти из-за его собственного т-орежения, отчасти из-за людского злопыхательства. Он также, что дело получило ход, что Назарина собираются лишить лицензии и вызывают в консисторию для Наложения взыскания, если основания для такового най-(утся. Все новые' и новые удары судьбы не могли не удручать даже нашего отважного героя, столь невзрачного у, но столь доблестного в своих христианских добродетелях. Старик священник больше не навещал его, и только печальное одиночество и дух унылого квиетизма 1 витали над пристанищем Назарина. Но именно в этом сумрачном уединении возродился и окреп его могучий дух, и он решил восстать против человеческих козней; воля же его страстно устремилась к тому видению лучшей жизни, которое давно и прочно укоренилось в его душе.
Он покидал теперь свое темное логово только на рассвете и через Толедские ворота уходил из города, чтобы вновь и вновь — жадно и ненасытно — любоваться божьим миром: полями и задумчивыми небесами, чтобы вновь и вновь заслушиваться мелодичными трелями утренних птиц, глубоко вдыхать свежий, чистый воздух и подолгу ласкать взглядом веселую зелень рощ и лугов, которая даже здесь, в Мадриде, в апреле и мае уже чарует глаз. Он уходил все дальше и дальше, к новым полям и новым горизонтам, препоручая себя заботливым рукам Природы, в лоне которой он мог так бестревожно созерцать божье величие. Как прекрасна Природа и как уродливо Человечество!.. Эти утренние прогулки окончательно укрепили его в мысли, что господь, взывая к его душе, повелевает ей отринуть все мирские интересы, принять обет бедности и окончательно порвать ту опутавшую его сеть ухищрений, что мы зовем цивилизацией. Его страстная тоска по простой жизни стала в конце концов такой сильной, что он уже не мог ей противиться. Жить в лоне Природы, вдали от развратной пышности городов — что может быть пленительней! Только так, думалось ему, возможно исполнить божественное повеление, начертанное в его душе; только так сможет он очиститься, насколько это вообще доступно человеку во плоти, открывая в себе и в других извечные кладези сокровищ душевных, сможет наконец творить дела милосердия, к чему стремился он с таким рвением.
Но какое же тоскливое уныние охватывало его, стоило ему вернуться домой, и как, сталкиваясь с неизбежными житейскими неурядицами, его мысли тут же теряли стройность. Да, отказавшись добровольно от выгод духовного звания, он одновременно перестал бы быть обузой для почтенной, пусть и не такой счастливой семьи Лохмачей и смог бы сам — где трудом, где милостыней — добывать себе пропитание. Но как приступить к делу, когда любой, завидев нищего или батрака в сутане, тут же примет его за
1 Квиетизм — религиозное учение в католицизме, проповедовавшее пассивное подчинение воле бога.
сумасшедшего? И он возненавидел свое одеяние, этот отвратительный, неудобный черный балахон; с какой радостью предпочел бы он ему простое платье из самой грубой дерюги. Однажды, когда он разглядывал свой рваный башмак и думал, что починить его все равно не на что, его озарила идея: лучше и дешевле обходиться вообще без башмаков. Решив опробовать свою мысль на практике, он весь следующий день проходил .босиком, бесстрашно ступая по мелким камням, которыми был усеян двор, и по лужам — накануне лил дождь. Он остался доволен результатом, но решил, что хождение босиком, как и все, требует привычки, а потому вознамерился повторять изо дня в день эту процедуру, пока наконец не сможет свободно пользоваться той единой и незаменимой обувью, что составляла одно из непременных условий его идеала добродетельной жизни.
Однажды, когда он отправился спозаранку на обычную свою прогулку за Толедские ворота и, отойдя не очень далеко, уселся передохнуть за мостом по дороге на Кара-банчель, то увидел, что к нему направляется человек — тощий, некрасивый, с угрюмым изжелта зеленоватым лицом, покрытым шрамами, бедно одетый, по виду то ли барышник, то ли контрабандист. И с почтением в голосе, да, да, с почтением, с каким к Назарину как к священнику (не говоря уж — простому человеку) никто и никогда не обращался, этот малоприятный субъект молвил:
— Не признаете меня, сеньор?
— Нет, сеньор, не имею чести...
— Зовут меня Пако Пардо, а матушку мою — Сонни-цей, не слыхали?
— Но, сеньор...
— Живем мы в доме, что за самым кладбищем стоит, таете... Так вот, у нас Андара. Мы тут видели, как ваше им подобие по утрам все здесь на камушке отдыхаете, ну, А и дара и говорит, ей, мол, с вами заговорить больно стыд-
И сподвигла меня, значит, прийти, со всем нашим Почтением... и велела сказать, Андара то есть, что может
со всем нашим почтением, белье постирать, ведь если бы не ваше преподобие, сидеть ей сейчас в монастыре на Киньонес, то бишь в остроге... И еще скажу, со всем опять-таки почтением... Сестра моя носит из города объедки, мы-то кур да свиней держим, тем и живем, а их кормить надо чем посущественнее... так вот, дали ей одном доме намедни, третьего дня то бишь, шляпу та рыжечкой — как, словом, ваш брат священник носит... Но шляпа, я вам скажу, хоть и с покойника,— новехонькая, и Андара говорит, мол про шляпу тоже не сомневайтесь и насчет заразы не брезгуйте... скажите только, куда принести и — со всем нашим почтением.
— Святая наивность! Шляпа? Крышечкой? Знайте же, что я ни в крыжечке, ни в крыше над головой отныне не нуждаюсь,— с чувством ответил клирик.— Оставьте себе сей предмет, может быть, кому и пригодится, или приберегите для пугала — есть же у вас огород,— а не то склюют птицы горох ваш да петрушку... И ладно. Премного вам благодарен. Ах да... насчет белья, за это и правда спасибо,— сказал он, уже удаляясь,— но мне, слава богу, стирать нечего... а что у меня было, словом, то, что на мне было раньше надето, я и сам выстирал во дворе, в луже, поверь мне — не грязней теперь, чем от прачки. Сам выстирал, сам развесил — уж чего-чего, а веревок там хватает... Ну, прощай...
Вернувшись, он провел остаток дня, упражняясь в ходьбе босиком, и на пятый или шестой раз с радостью и удивлением почувствовал, что привыкает. Вечером он поел жареных овощей, съел кусок хлеба с сыром и, обратившись к добрым своим друзьям и покровителям, объявил, что совершенно не в состоянии уплатить им причитающееся, так как нигде не желают предоставить ему работу или какое-нибудь занятие, пусть самое жалкое. Услышав о планах Назарина на будущее, Лохмач возмутился до глубины души;
— Помилуйте, ваше священство! Избави нас боже от такой несусветицы! Что люди-то скажут?.. А духовенство?.,
Но Лохмачиха, женщина но натуре не столь тонко чувствующая и более практичная, высказалась в том роде, что труд — дело не зазорное, что и сам господь бог на славу поработал, наш мир сотворяя, и, как она сама слышала, в Лас-Пульгас нужны люди — уголь грузить, и можно даже реалов пять заработать. И уж если святой отец решил по кротости от сана отречься и своими руками честный хлеб добывать, то есть у нее на примете одна «фирма», где очень даже неплохо платят, а всего и дел — баранью требуху мыть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26