.. умоляю — выслушайте меня... Но расходившийся гигант не давал ему и словечка
вставить, своим зычным голосом, своей безудержной речью заглушая возражения Назарина.
— Да ведь мы с вами знакомы!.. О, столько лет прожить на Востоке!.. Так что не стоит вашему преподобию разыгрывать передо мной этот благочестивый спектакль. Впрочем, если вы настаиваете, будем без церемоний... Скажу больше: вы — араб...
— Клянусь страстями господними!..
— ЧистокровнеЙШИЙ араб. Ваша история известна мне во всех подробностях. Вы родились в том прекрасном краю, где находился когда-то, как говорят, земной рай, там — между Тигром и Евфратом, в той местности, что зовется Аль-Джезира и которую иногда называют Месопотамией.
— Господи Иисусе!
— Я все знаю, все! Ваше арабское имя — Эзроу-Эздра.
— О, пречистая дева!
— Францисканцы — отшельники с Монте-Кармело крестили и воспитали вас и обучили прекрасному испанскому языку, которым вы так великолепно владеете. Потом судьба привела вас в Армению, на гору Арарат... и я там бывал — туда, где пристал некогда Ноев ковчег...
— О, непорочно зачавшая!
— Там примкнули вы к армянской церкви и, выделяясь Ореди прочих глубокими познаниями и всяческими добро-Цвтелями, стали патриархом, после чего и решили взять на себя славную задачу — вернуть свою заблудшую церковь в великое лоно католицизма. Впрочем, не стану вас утомит», ваше преподобие. Теперь отдыхайте на этом ложе — 14 все же истязать себя и умерщвлять плоть. Право, стоит Время от времени приносить жертвы в виде маленьких послаблений, а кроме того, о мой высокий гость, вы в моем доме, и, исполняя священный долг гостеприимства, повелеваю вам ложиться спать.
И, не слушая никаких доводов, не дожидаясь ответа, он с громким смехом вышел из спальни, оставив доброго Назарина одного; голова у странника гудела, как после долгой канонады, и он не мог понять, во сне или наяву все происходит, сон или правда все, что он только что видел и слышал.
— Господи Иисусе! — восклицал блаженный клирик.— Что же это за человек? Подобного болтуна отродясь не видывал — мелет и мелет, словечка не вставишь... И чего только он не наговорил!.. Армянский патриарх Эздра!.. Господи Иисусе, пресвятая богородица, поскорее бы выбраться из этого дома; право, не голова у этого человека, а целый птичник: тут тебе и дрозды, и щеглы, и жаворонки, и попугаи — и все хором поют-разливаются... Ох, как бы и мне не запеть. Благословенна будь, милость господня!.. И все же щедра нива божия — какие только злаки и плоды на ней не произрастают! Кажется, чего только в жизни не перевидал — глянь, ждут тебя новые чудеса, новые диковины... Подумать только, чтобы я лег на такую кровать, на эти шелка, золотом шитые!.. Во имя отца и сына!.. А я-то думал иду на поругание, муку, быть может, приму смертную, и нате попадаю в объятия к сему лукавому Голиафу, и оказывают мне епископские почести, и отводят в палаты роскошные1!.. И все же — добра или зла душа сия?..
Казалось, конца не будет раздумьям нашего мавра-католика — таким каверзным и запутанным представлялся вопрос, в котором он во что бы то ни стало вознамерился разобраться. Но прежде чем он успел прояснить для себя, каково же моральное обличье дона Педро, тот, отдохнувший и бодрый, уже стоял в дверях. Едва завидев хозяина, Назарин скорым шагом подошел к нему и, взяв за отворот сюртука и не давая ему рта раскрыть, заговорил быстро и уверенно:
— Послушайте меня, сеньор; поскольку вы не дали мне прежде объясниться, хочу сказать вам, что я вовсе не араб, и не епископ, и не патриарх, что зовут меня не Эздра и родился я не в Месопотамии, а в Мигельтурре, а настоящее мое имя — Назарио Заарин. И все, что вы видите, никакой не спектакль, как вам угодно было выразиться, а исполнение обета бедности, который я дал, вовсе не отказываясь...
— Но монсеньор, монсеньор... я прекрасно понимаю, почему вы так упорно...
— ...вовсе не отказываясь ни от почестей, ни от богатств, которых никогда не имел и иметь не желаю, и...
— Вашу тайну я никому не выдам, не беспокойтесь! Мне нравится, что вы так уверенно держитесь своей роли и...
— И хватит, на этом. Ибо все, что вы обо мне говорили,— нелепость, выдумка, вздор. Я выбрал для себя жизнь паломника но горячему велению сердца еще с детства. Да, я священник, и хотя не испрашивал разрешения отречься от сана и отправиться просить подаяния, я все же считаю себя верным сыном ^церкви, повеления которой принимаю с почтительным благогодением. Если же я предпочел уединенное странствие монастырскому затворничеству, то лишь потому, что в жизни нищего паломника больше тягот и уни-жепий и явственней в ней отказ от благ земных. Я презираю мол ну, я бросаю ВЫЗОВ голоду и холоду, я жажду поношений и мук. Итак, прощайте, сеньор хозяин Ла-Корехи! Благодарю нас за доброту И милостивое обхождение, о которых не устану поминать в СВОИХ молитвах.
— Благодарить должен я, и не только за ту честь, которой меня удостоило ваше преподобие...
— Ну право же!..
— ...за высочайшую честь, которой вы меня удостоили, посетив, мой дом, но и за обещание молиться за мою душу и просить за меня перед всевышним, в чем, поверьте, я очень нуждаюсь.
— Верю... Только сделайте милость — не называйте меня «ваше преподобие».
— Хорошо, и отныне, уважая вашу скромность, я буду держаться с вами попросту,— ответил кабальеро, который скорее дал бы содрать с себя кожу, чем отказался от того, •ио с таким пылом защищал.— Вы совершенно правильно поступаете, сохраняя в тайне свое имя, дабы избежать Мб) местных...
Но сеньор!.. Позвольте асе мне наконец удалиться. Н буду просить господа смирить вашу строптивость, которая есть не что иное, как проявление гордыни, и так же как Горьким плодом последней является гнев, плод упрям-ложь и заблуждение. Вы же сами видите, сколько влечет за собой высокомерие. Последнее, о чем хочу Просить, покидая этот достойный дом: избавьтесь от греховных наклонностей и подумайте о бессмертии души вашей, ибо не стоит стучаться во врата вечности с душой обремененной и вожделеющей земных наслаждений. Жизнь, которую вы ведете, сеньор мой, может быть, и даст вам крепкое здоровье в старости, но не даст здравия вечного.
— Я знаю, знаю,— проговорил дон Педро с печальной улыбкой, провожая Назарина к воротам усадьбы.— Но что поделаешь, досточтимый сеньор? Мало кто из нас так же крепок духом, как вы... Эх! Когда поживешь с мое, поневоле закоснеешь, а тогда уж поздно себя ломать. Поверьте мне: когда бедной нашей плоти и без того считанные деньки остались, право, жестоко отказывать ей в маленьких радостях. Я слаб, я это сам знаю, и, бывает, думаю: возьму-ка я эту самую плоть в ежовые рукавицы. А потом, знаете, разжалобишься и так подумаешь: «Чего уж там, недолго ведь осталось!..» Есть же и в этом какое-то милосердие, а? Ну нравится ей, шельме, хорошо поесть, винцо посмаковать. Так как ей в этом откажешь?.. Драться ей хочется? Пусть дерется... Невинные забавы. Старику ведь что ребенку — игрушки подавай. Эх! Когда было мне годков поменьше, другие страсти одолевали... девчонки смазливые и прочее... Ну, уж тут я себе навсегда заказал... Нет, нет... не в том дело! Просто сказал: хватит! Поскучай, потомись... Так что остались мне пустячки: добрый ужин, бокал вина, сигара да вот своих, бывает, прибьешь... Нет, сеньор, я плоти своей спуску не даю! Вы уж замолвите за меня словечко. Это просто счастье для всех нас, простых смертных, что есть на свете такие безгрешные как вы, само совершенство, которые всегда за любого заступится и добродетелями своими неслыханными и себя, и других спасают.
— Нет, нет, это не в счет.
— В счет, в счет, если, конечно, и каждый из нас тоже сам за себя постарается. Я-то знаю, что говорю... Так что пусть паломничество ваше, пресвятой отец, послужит к вашему совершенству, и дай вам господь силы в вашем святом и похвальном деле... Прощайте, прощайте...
— Прощайте и вы, расстанемся здесь,— сказал Наза-рин, когда они подошли к самым воротам.— Да, чуть не забыл: моя котомка осталась там, у колодца.
— Да, да, ее уже несут,— ответил Бельмонте.— Я приказал положить туда кое-какую провизию, не помешает, поверьте мне; хоть, я знаю, вам больше по вкусу черствый хлеб и лесные коренья, надо иметь с собой и что-нибудь посолиднев — мало ли случится прихворнуть...
Он хотел было приложиться к руке странника, на Назарин — надо сказать, не без труда — отнял руку, и они распрощались на лужайке перед домом с величайшей друг к другу почтительностью. Увидев, что сторожевые псы бродят тут же без привязи, дон Педро распорядился посадить их на цепь и попросил Назарина подождать.
— К моему величайшему сожалению,— сказал он,— вчера по недосмотру этого канальи собаки покусали вас и тех двух святых женщин, что вас сопровождают.
— Но эти женщины не святые, наоборот...
— Не скрытничайте, не скрытничайте, святой отец... Будто я не читал об этих двух особах во всех европейских газетах!.. Одна — знатная дама, канонисса из Тюрингии; другая — та, что босиком,— суданская принцесса...
— Боже, какая несусветица!..
— Но так писали в газетах!.. Впрочем, из уважения к вашему инкогнито... Прощайте. Собаки уже на при-
ВЯЭИ.
— Прощайте... Да вразумит вас господь,— сказал Наварим, не желавший больше ни о чем спорить и думавший только о том, как бы поскорее унести ноги.
Сгибаясь под тяжестью набитой съестным котомки, запыхавшись, появился он в роще, где ждали Лндара и Беатрис. Едва завидев его, обе женщины, не находившие себе места, пока он отсутствовал, выбежали ему навстречу вне Себя от радости — они и не чаяли уже, что он вернется из Корехи, а тем более живой и невредимый. Радость их и удивление поистине не знали границ. По первым же Словам Назарина они поняли, что ему есть что, а набитая доверху котомка еще больше возбудила их. С ними была и незнакомая Назарину старуха сенья Полония, землячка Беатрис, жившая от Новой Севильи. Возвращаясь через рощицу со своего, где сажала репу, она заметила и посудачить.
Ну и барин, ну и человек, право, удивительнейший этот дон Педро! — рассказывал клирик, усевшись после того как Апдара помогла ему снять и занялась изучением ее содержимого.— Никогда не пи напал ничего подобного. С ОДНОЙ стороны — человек (урной, опутанный сетями порока; с другой — учтивей благороднейший, добрейший. Образованности ему не мать, любезности, тонкости — в преизбытке тоже, а уж в упрямстве, точно, никто его.
— Да, матерый старик,—сказала Полония, вязавшая между делом чулок.— А норовистый — что твоя коза. Говорят, жил он долго в бусурманских краях, а как сюда вернулся, стал всю религию да телологию изучать — поневоле ум за разум зашел.
— Вот и я то же говорю. Не все у него в порядке. А какая жалость! Верни ему, господи, рассудок!
— Со своими-то Бельмонте со всеми переругался — и с двоюродными, и с троюродными. Ну, они его с глаз подальше, здесь держат. Да, что и говорить, любит, безбожник, свою утробу потешить и юбки ни одной не пропустит. Но сердце у него, точно, доброе. Говорят, если подъехать к нему насчет религии — нашей ли, христианской, или какого там идолопоклонства,— тут уж он сам не свой: оттого ведь, что свитым списанием обчитался, помутнение на него и нашло.
— Несчастный... Поверите ли, дочери мои, усадил он меня с собой за стол, и видели бы вы эту роскошь: посуда — прямо кардинальская! А яства какие!.. А потом все укладывал спать на ложе красоты неописуемой... Мне такое и не снилось!..
— А мы-то думали — изобьет вас злодей до полусмерти!
— Так вот, слушайте дальше... Взбрело ему в голову, что я епископ, нет, не епископ даже, а патриарх, и что родом я из Альхесираса... или иначе — из Месопотамии, и что зовут меня Эадра... А вас называл канониссами... Как ни пробовал я разубедить его — какое там...
— Да уж видно, что не худо живется этому господину,— вмешалась Андара, любовно достававшая гостинцы из сумы.— Кровяная колбаса... язык... окорок... Господи боже, прямо слюнки текут!.. А это что? Ну и пирожище — целый жернов. А дух-то, дух-то какой!.. Сосиски, колбаски и кулебяки — целых три!..
— Спрячь, спрячь,— сказал Назарин.
— Сейчас спрячу; ну, а уж в обед снимем пробу.
— Нет, дочь моя, это не для пробы.
— Как так?
— Это для бедных.
— Да разве ж есть кто беднее нас?
— Напротив, мы богаты, ибо располагаем великими дарами христианского смирения, коего запасы неистощимы.
— Ладно сказано,— поддержала Беатрис, помогая укладывать свертки обратно в котомку.
— И так как сейчас мы ни в чем не нуждаемся,— продолжал Назарин,— то и должны поделиться с теми, кто нуждается больше нас.
— И то правда,— заявила сенья Полония,— в Новой Севилье бедноты хватает, вот там и раздайте свои дары. Такой нищей деревеньки во всей округе нет.
— Неужели? Что ж, туда мы и понесем то, что досталось нам от стола богатого скупца. Ведите нас, сенья Полония, и укажите дома самых обездоленных.
— Так вы и впрямь в Севилью собрались? А подруги ваши сказали, что туда — ни ногой.
— Почему же?
— Дак чума там.
— Вот и прекрасно!.. Впрочем; конечно, радоваться тут нечему, но я готов встретиться с недугом и победить его.
— Там-то еще что — всего четырех человек унесло, а вот где и вправду мрет народ, так это в Вильямантилье — за Севилью лиги две будет.
— В самом деле такая страшная эпидемия?
— Просто ужас, сеньор. Здоровые-То все, чай, разбежались, за больными ходить некому.
— Андара, Беатрис,— сказал Назарин, вставая.— И путь. Не будем медлить ни минуты.
— В Вильямантилью?
— Да, господь призывает нас. Мы нужны там. Что? Вы боитесь? Если так, то оставайтесь.
— Кто сказал, боимся? Все пойдем.
Не теряя времени, они тронулись в путь, и по дороге Назарин развлекал своих спутниц, описывая со всеми .шбавными подробностями визит к дону Педро Бель-монте — хозяину Ла-Корехи.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
I
Ведомые Полонией, путники роздали в самых бедных (Омах Новой Севилье часть провизии из Ла-Корехи и, не и и рживаясь там более, чем того требовало их благочести-106 намерение, отправились дальше, ибо Назарину просто и приелось поскорее оказаться в самом центре эпидемии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26