Назарии постоял, задумчиво наблюдая за этой красивой игрой, глядя на облачка порохового дыма над полем, и снова пустился в путь; пройдя совсем немного, он увидел пастуха, гнавшего стадо коз примерно в полсотни голов. Старик пастух, на вид большой плут, взглянул на нашего странника весьма недоверчиво. Не смутившись этихМ, Наза-рин учтиво приветствовал пастуха и спросил, далеко ли до дороги, которую он ищет.
— Да вы, кажись, в этом деле новичок и в здешних краях первый раз,— сказал пастух.— Сами-то откуда? Не из Арганды? Так слушайте: вышел указ — хватать всю нищую братию и — в Мадрид, в призрительные дома. Оно конечно, потом голь эту обратно выпускают — откуда ж взять прокорм на эдакую ораву... Так что ступай себе с богом. Нет у меня для тебя ничего.
— У меня есть хлеб,— сказал Назарин, - так что если хотите...
— Ну-ка, ну-ка,— проговорил пастух, разглядывая полбуханки хлеба, которые протягивал ему клирик.— Сразу видать— городской, первый сорт.
— Вот и разделим его, а мне хватит.
— Благодарствуем, сразу видать — добрая душа. Ну давай. Стало быть, все напрямки, напрямки, не успеете оглянуться — на дорогу к Мостолесу и выйдете. А винца Глотнуть не найдется?
— Вина у меня нет.
— Чудеса... Ну, прощевай, земляк.
Вслед за пастухом встретились ему две женщины и паренек, которые несли с поля свеклу, салат и капустные листья, что обрывают у самой земли на корм свиньям. Увидев их, Назарин решил тут же испытать себя в новой роли, и не без успеха: одна из крестьянок великодушно протянула ему два пучка салата, другая, порывшись в мешке, достала с полдюжины молодых картошек. Странник сложил подаяние в суму, подумав, что если к вечеру у него найдется где испечь картошку, то, присовокупив к ней салат, он сможет роскошно поужинать. Выйдя на эстрема-дурскую дорогу, он увидел, как трое мужчин возятся, стараясь вытащить увязшие дроги. Назарин помог им, приложив все свои, пусть и небольшие, силы, и, когда извлечение повозки наконец-то завершилось успехом, крестьяне бросили ему монетку в пять сантимов. Это были первые нищенские деньги, которые приняла его рука. Пока все шло хорошо, и человеческие существа, бродившие по этим пустыням, даже показались Назарину людьми несколько иной породы, чем те, которых он знал по городской жизни. Размышляя над этим, он все же решил про себя, что события первого дня — ни в коем случае не правило и что еще предстоят ему диковинные, неожиданные встречи, и горе, и скорби, и муки, и ужасные страдания, которые рисовало его пылкое воображение.
Так шел он и шел по пыльной дороге, пока, уже к вечеру, не увидел вдали деревню — Мостолес ли это был, он не знал, да и не стремился узнать. Довольно было и того, что впереди — человеческое жилье, и Назарин, не раздумывая, направился к первому же дому — попроситься переночевать, будь то на дровах в сарае, в хлеву или просто под навесом. Дом был большой, с высокой черепичной крышей и чем-то вроде корчмы, вход в которую находился сбоку. Перед воротами с полдюжины свиней купались в грязи. На дворе стояла небольшая кузня, около нее — телега с задранными кверху оглоблями; бродили друг за дружкой курицы; женщина мыла в луже какие-то плошки, а еще подальше виднелся сарай для срезанных лоз, возле которого торчало полузасохшее дерево. Назарин смиренно приблизился к пузатому старичку, с сизым лицом пьяницы, который в этот момент выходил из ворот, и кротко попросил разрешения притулиться на ночь где-нибудь, хоть в уголке на дворе. Не успел он произнести это — пресвятая дева Мария,—старичок разразился градом комплиментов, из которых самым приличным был насчет ворья, которое он устал пускать в свой дом. Не став слушать дальше, дон Назарин снял шляпу и, отвесив поклон, удалился.
Мывшая посуду женщина указала ему участок, обнесенный ветхой изгородью, поверху которой росла ежевика вперемежку с крапивой. Через узкий лаз Назарин проник внутрь и увидел заброшенную постройку: едва поднявшиеся от земли и обросшие кудрявой желтой травой кирпичные опоры, в расстановке которых угадывался некий архитектурный замысел. Повсюду рос дикий ячмень высотою в пядь, а между двумя довольно высоко уже выведенными стенами перекинулся навес из жердей с набросанными на них дроком, соломой, землей — сооружение крайне хрупкое, но не совсем бесполезное, так как под ним укрылись трое нищих: супружеская пара и бродяга на деревянном протезе. Расположившись со всевозможными удобствами под сим примитивным кровом, они развели костер, приспособив над ним горшок; время от времени женщина снимала крышку и помешивала содержимое, мужчина яростно раздувал огонь. Одноногий парень стругал большим ножом щепу и заботливо ее в костер.
Назарин спросил у них пол полепи я тоже устроиться под навесом, на что бродяги отвечали, что эта некогда частная собственность нынче ничья и что любой может устраиваться здесь без всякой бумажки. Так что пусть новоприбывший располагается здесь на ночлег, но не ждет приглашения к ужину — ведь они и сами люди неимущие, беднее того, кто эту самую бедность выдумал, и поэтому могут лишь принимать, но отнюдь не давать. Наш кающийся странник поспешил успокоить их, сказав, что только просит разрешения положить в костер свои картофелины, а затем предложил им хлеба, который они приняли без излишнего жеманства.
— Ну, что слыхать в Мадриде? поинтересовался старик нищий.— Мы, как эти деревеньки обрыщем, думаем туда на святого Исидора поспеть. Что-то в этом году нас ждет? Беднеет народ, а? И торговля, говорили мне, худо идет? Слыхал я, Сагасте отставку да ют. Кого-то теперь новым головой выберут?
Дон Назарио вежливо отвечал, что о торговле ему ничего не известно, да и до Сагасты и до нового головы ему не больше, чем до императора трапезундского. На этом беседа закончилась; трое бродяг уселись вокруг Горшка, не пригласив новенького; Назарин испек свои Картошки, и все четверо недолго думая улеглись, кто где мог, стараясь выбрать уголок поуютнее. Новичку досталось самое плохое место, с краю, но он, по-прежнему крепкий духом, отнюдь не почувствовал себя ущемленным. Подыскав подходящий камень вместо подушки, он поплотнее завернулся в свою накидку и лег, вполне довольный, надеясь, что чистая совесть и телесная усталость скоро вознаградят его крепким сном. Пес, свернувшись клубком, пристроился у него в ногах.
Среди ночи его разбудило ворчание собаки, которая вдруг залилась громким лаем, и, оторвав голову от своей не слишком-то мягкой подушки, Назарин различил темную фигуру — мужчину или женщину, этого он в первый момент не понял — и услышал шепот:
— Не бойтесь, святой отец, я это, Андара. Хоть вы и не хотели, а я за вами пошла.
— Безумная! Что тебе здесь надо? Смотри, сейчас разбудишь этих... сеньоров.
— Погодите, дайте сказать. Я-то шуму не делаю, это пес проклятый разлаялся. Так что шла я за вами и вижу — вы сюда зашли... Да не серчайте. Хотела было я вас послушаться и остаться, да ноги меня понесли. Такое вот дело — незаметное... Сама не знаю, что со мной творится. Только идти мне за вашим преподобием на край света, а нет — так хоть сейчас в могилу... Да вы спите, спите, а я тут хоть на травке полежу, передохну — сна-то все равно нет, у, хреновина!
— Ступай отсюда или молчи,— отвечал добрый клирик, вновь преклоняя многострадальную голову на жесткое изголовье.— Что скажут эти сеньоры? Слышишь, ты уже разбудила их своим шумом.
В самом деле, парень с деревянной ногой, лежавший ближе всех к Назарину, стал ворчать спросонья, и пес снова был вынужден призвать к порядку незваную гостью. Но вот наконец воцарилась глубокая тишина, нарушаемая лишь звучным храпом пожилой четы. Вся компания проснулась с первыми лучами солнца, не исключая и дона Назарио; не увидев Андары, он был немало удивлен и решил, что все это ему просто привиделось. «Штатные» нищие и «кандидат» завели между собой разговор, и старики так жалостливо расписали Назарину все беды, обрушившиеся на них в этом году, что тот, воссочувствовав, отдал им свой последний капитал, а именно монетку в пять сантимов, что дали ему погонщики. Вскоре появилась и Андара, сразу же объяснила свое неожиданное исчезновение. А дело было в том, что, не в силах с непривычки уснуть на такой жесткой постели, она поднялась еще до света и, выйдя на дорогу взглянуть, что это за место, сразу узнала в нем Мостолес — большое село, куда она часто хаживала из своей находившейся неподалеку деревеньки. Рассказав это, она добавила, что с соизволения дона Назарио пойдет проведать, не живут ли здесь еще две сестры — ее подруги Фабиана и Беатрис, одну из которых еще в Мадриде обхаживал некий мясник, а потом они поженились и открыли в Мостолесе трактир. Клирик с легким сердцем разрешил ей отправиться на поиски своих приятелей хоть на край света, так как ему вовсе не хотелось навсегда получить в спутницы подобное существо. Час спустя, когда Назарин вел оживленную беседу с козопасом, угощаясь от его щедрот хлебом с молоком, он увидел, что его спутница возвращается, понурая и опечаленная, и пришлось ему уеИз поНз, хочешь не хочешь, выслушать от нее новости, поначалу не вызвавшие и нем никакого интереса. Мясника на одном из праздников в Мостолесе поддел рогами молодой бычок, и он скончался, оставив нищую вдову с трехлетней дочкой на руках. Жили обе сестры и полуразвалившемся трактире, рядом с конюшней, и так нуждались, что уже давно ушли бы в Мадрид добывать пропита пне (дело несложное для Беатрис, девушки статной и миловидной), не эахворай маленькая, а теперь так она и совсем плоха — того и гляди суток не пройдет, как унесет ее злая горячка.
— Агнец божий! — воскликнул наш пустынник, прижимая руки к груди.— Несчастная мать!
— А я-то, я-то,— продолжала неугомонная девица,— как увидела их бедность, и как мать плачет и у Беатрис глаза на мокром месте, а девочка лежит — ну прямо покойница... и так у меня в груди защемило... и сердце вдруг екнуло, а потом как забухает — и словно оборвалось... А, думаю, не обманывает меня сердце!.. И так вдруг радостно мне стало, и говорю я себе: «Пойду расскажу все отцу На-Варину, может, он и согласится девочку-то вылечить».
— Опомнись! Что ты говоришь? Ведь я же не врач! Врач-то вы не врач... да ведь есть у вас другое, что
лучше всяких пилюль помогает. Словом, коли захотите, отец Назарин, непременно вылечите.
III
- Хорошо, я пойду,— сказал ламанчский мавр, на Гретий раз уступив-таки мольбам Анд ары,—я пойду, но затем, чтобы благочестивым словом утешить бедных ) женщин... Это все, что в моих силах. Ни сострадание, дочь моя, ни любовь к Спасителю и к ближнему не могут исцелить телесный недуг. Ступай же и показывай мне дорогу, но не лечить я иду, ибо на то есть наука или в крайнем случае всемогущий господь.
— А чего это вы все отнекиваетесь,— отвечала девица с той развязностью, какую привыкла напускать на себя еще в дни заточения на улице Амазонок.— Чай, ваше преподобие, не в куклы играем, мне ли не знать, что вы святой человек. Ладно, ладно!.. Я ли не знаю, что вам чудо сотворить — раз плюнуть?
— Не кощунствуй, невежда, падшая душа! Какие чудеса?!
— Ну уж если вы не чудотворец — так кто же?
— Я?! Опомнись, безрассудная, какой же чудотворец я — последний из рабов божиих? С чего ты взяла, что господь бог мог ниспослать мне, ничтожному, сей чудесный дар, вкусить который удостоились лишь немногие избранные, подобные скорее ангелам, чем людям. Скройся с глаз моих, несчастная, ибо твои глупые речи, внушенные не верой, а нелепым суеверием, сердят меня больше, чем мне бы того хотелось.
Он и правда был в таком гневе, что даже занес над головой палку, словно желая прибить девицу, а такое случалось с ним крайне редко.
— За кого ты меня принимаешь, заблудшая твоя душа, растленный ум, ты — порочная духом и телом? Разве я шарлатан и самозванец? Разве морочу волхвованьями людей?.. Образумься, и ни слова более о чудесах, если не хочешь, чтобы я принял это за злую шутку или решил, что твое неразумение промысла божьего так же велико, как твоя развращенность.
Но ему все же не удалось убедить Андару, которая приписала слова своего покровителя прирожденной его скромности, и (правда, уже не упоминая о чудесах) вновь принялась упрашивать его навестить умирающую.
— Что ж... утешить людей в горе и молить господа, чтобы он облегчил их страдания,— в этом отрада моей души... Идем.
Пяти минут не прошло, как они уже были у цели — так быстро влекла драконица своего спутника по заросшим бурьяном и крапивой улочкам. В жалкой лавчонке с земляным полом, стенами, напоминавшими скорее жалюзи, через которые беспрепятственно задувал ветер и заглядывало солнце, с потолком, пышно увешанным паутиной, среди валявшихся грудами пустых бочек, битых кувшинов и прочей непонятной утвари, Назарин увидел скорбящее семейство: лихорадочно блестевшие глаза женщин покраснели от слез и бессонных ночей, а руки дрожали. Фабиана, смуглая и сухая, в низко повязанном платке, бедно одетая, казалась преждевременно состарившейся. Беатрис можно было дать лет двадцать семь, платок на ней был повязан не без кокетства, да и вообще одежда, хоть тоже и небогатая, выдавала привычку к щегольству. Лицо ее было скорее миловидно, чем красиво, а вся ее фигура — статная, стройная — дышала горделивой надменностью, черные волосы оттеняли белизну кожи, серо-голубые глаза были обведены красноватыми тенями. В ушах ее блестели серьги тонкой работы, а на руках, по-городскому холеных и белых,— дешевые перстеньки.
В глубине комнаты была протянута веревка и на ней, наподобие театрального занавеса, висел большой лоскут материи. За ним помещалась спальня, где стояла кровать, а точнее — люлька больной девочки. Хозяйки приняли странствующего клирика с трепетной почтительностью, что, без сомнения, следовало приписан, ВЛИЯНИЮ рассказов Андары; усадив Назарина на скамью, они поднесли ему кружку козьего молока с хлебом, которую он принял больше из вежливости, поделившись при этом с «амазонкой», впрочем, особым аппетитом не отличавшейся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26