Я накинул халат и мы двинулись к дому.
- Может, Арне и Моника тоже пойдут с нами? - сказала Эбба. - Намечается
настоящая экспедиция.
Но Арне и Моника изволили куда-то удалиться. Мне стало совсем не по себе.
Теперь я был рад, что можно отправиться вместе со всеми и не терзаться тут
от неизвестности. Мы оделись, оставили им записку и двинулись в путь.
Эбба шла со мной рядом, а остальные немного позади.
- По-моему, она смертельно боится мужа, - тихо сказала мне Эбба. -
Помнишь, у Агаты Кристи, кажется, "Коттедж Соловей"... Там одна женщина
вышла замуж за человека, про которого никто ничего не знал. И вот ее
начинают мучить разные подозрения. Смутные подозрения, что с ним что-то
неладно. И вдруг она обнаружила в ящике старые газетные вырезки. Оказалось,
он был убийцей. Некоторые преступники действительно хранят подобные
напоминания...
- Бог с тобой, что ты говоришь! - воскликнул я. - Мне и самому этот тип
неприятен, но до такого я бы все-таки не додумался!
И тут мне припомнился мой страшный сон, сегодняшний ночной кошмар:
конский труп с оскаленными зубами, золотой медальон на Монике, и Пале с
блестящим, как металл лицом. Эти картины с необычайной четкостью вставали
перед моими глазами.
- О чем задумался, Пауль? Что-то вспомнил?
- Да, я сегодня видел очень неприятный сон, и там присутствовал Пале...
Может, ты объяснишь, что бы это значило? Ты ведь занималась Фрейдом.
- Давай, попробуем. Расскажи подробно. Я рассказал. Разумеется, не во
всех деталях, но обстоятельно.
- Обычно бывает довольно трудно истолковывать сны, - заметила она для
начала, - если не знаешь преамбулы, так называемого анамнеза пациента. Но в
данном случае все, на редкость, просто. Этот сон насыщен элементарными
символами. Возьми себя в руки и слушай спокойно. Золотой медальон - символ
женской сексуальности. Он представляет Монику как объект сексуального
влечения. Во сне ты открываешь медальон и видишь там вздыбленного коня,
жеребца - правильно?
- Не знаю, жеребца или кобылу - я не заметил.
- Уверяю тебя, это был жеребец, - ее слова звучали деловито и
категорично, не хватало только белого халата и очков в роговой оправе,
впрочем, я и так почувствовал себя будто под микроскопом. - Итак, это символ
мужской сексуальности, в данном случае он символизирует Арне; собственно, в
медальоне она и носит его портрет...
- Но я не знал! Откуда мне знать? - запротестовал я, но было уже слишком
поздно.
- Твое подсознание это знает! Иными словами, ты увидел, что Арне -
возлюбленный Моники, как оно и есть на самом деле. Но твой сон показывает,
что ты сам в нее влюблен: открывая медальон, ты надеешься увидеть там СВОЙ
портрет, правда? Ты хочешь, чтобы она стала твоей. Ты хочешь избавиться от
соперника - и вот ты видишь этого жеребца мертвым. Символ все тот же,
значит, на самом деле ты увидел труп Арне. Твой сон означает желание смерти.
- Нет, с тобой просто сойдешь с ума! И потом, непонятно: причем же тут
Пале?
- Появление Пале тоже очень оправдано. Здесь почти точный повтор
вчерашнего эпизода в конюшне, верно? Этот Пале ассоциируется у тебя с
испугом лошади, поэтому он воплощает страх. Он и сам тебе неприятен, и вы
все говорите, что в нем есть нечто таинственное, мефистофельское. Когда во
сне делаешь что-нибудь запретное, про что ты сам знаешь, что это нехорошо,
обязательно становится страшно. Обычно, возникает какая-то фигура, которой
боишься. Персонифицированный страх. Вспомни: когда ты был мальчиком - как
что-нибудь натворишь, обязательно в твоем сознании возникает злой "бука" или
какое-то страшилище, которое тебя схватит и утащит...
- Да ничего подобного! У меня были разумные, добрые родители, и я в
детстве ничего не боялся! И никто меня не пугал, и вообще не наказывал! И
давай прекратим. Ты тут такого наговорила - волосы дыбом! Обвиняешь меня во
всех смертных грехах, во всех пороках... Противно, ей-Богу!
Эбба расхохоталась:
- Пауль, милый, не драматизируй! Каждый нормальный человек во сне
нарушает этические запреты, мы все - дикие звери, когда спим. Иначе мы сошли
бы сума! Сон - это естественный выброс, вентиляция психики, только и всего.
Чем дурнее сон, тем цивилизованнее и сдержаннее может быть человек, когда
проснется...
Слушая ее разглагольствования, я давал себе клятву. никому не
рассказывать своих снов! Никогда больше! И уж во всяком случае, никаким
психологам! И чем теперь это все кончится?
Эбба, разумеется, читала мои мысли:
- Пауль, не надо себя винить. Во-первых, я никому не скажу, о чем мы с
тобой говорили. Это первая заповедь медика и психолога, чтобы ты знал. А
во-вторых, если б ты не доверился мне, то я не сказала бы тебе одну важную
вещь: ты нравишься Монике.
- Насколько я знаю, она относится ко мне по-дружески... а ты думаешь?
- Я не думаю, а знаю. И тут не надо быть психологом. Мое женское чутье
лучше обычного психоанализа. Она весьма и весьма к тебе неравнодушна, можешь
мне поверить.
- И что же мне делать, Эбба? Ведь Арне мой друг...
- И даже если во сне ты готов его убить, то на самом деле ты не хотел бы
лишиться его дружбы? Все правильно. Да, я думаю, Арне не слишком бы это
понравилось. Он даже не понимает, насколько он сам бестолков с женщинами! Не
в обиду ему будет сказано: он, как и многие быстро разбогатевшие люди,
уверен, что деньги дадут ему все! Вся его энергия направлена на прибыль и на
собственный престиж. Он обаятелен, но... Короче, с Моникой он промахнулся,
это я тебе точно говорю. Ей нужен душевный контакт и поддержка, чего он ей
дать не может, понимаешь? Она с ним порвет, я уверена. Так что тебе надо
только чуть-чуть подождать. Терпение, Пауль, терпение. Нет, точно,
когда-нибудь я стану старой сводней!
За разговорами я не заметил, как мы отмахали весь путь и теперь входили в
знакомую аллею под сводами высоких мощных деревьев. Солнце пробивалось
сквозь крышу из плотных листьев, воздух светился и переливался, мы шли
словно по дну зеленого аквариума. Две желтые крупные бабочки мелькали перед
моими глазами, все было тихо, природу объял сладкий полуденный сон.
Мы с Эббой замедлили шаг, и остальные догнали нас. Карстен сказал:
- Вот здесь в прошлый раз наша лошадь перепугалась и встала!
- Значит, там твой дом?
Танкред обращался к Лиззи, но она не ответила.
- Господи! Опять этот тип! - прошептала Лиззи, встревоженно глядя вперед.
На крыльце мы увидели мужскую фигуру. Видимо, гость постучал в дверь и
теперь ждал, поглядывая на окна. Возможно, если бы не реакция Лиззи, я не
сразу узнал бы Рейна, но человек на крыльце обернулся в нашу сторону, и я,
как в бинокль, увидел его смазанные, мертвые глаза...
- Ну что ему нужно? - чуть слышно выдохнула Лиззи. - Мужа нет дома. Пусть
он уйдет!
- Но я бы хотел с ним поговорить! - сухо сказал Танкред и прибавил шагу.
- Пойдемте скорей! Ах, ты, черт!
К большой досаде Танкреда и к моей собственной радости, Рейн не стремился
общаться с нами. Он сразу же повернулся и быстро пошел в противоположную
сторону, когда мы подошли к крыльцу, он уже скрылся за углом.
- Этот господин держится подозрительно, - заметила Эбба, - отчего это он
удирает от людей? Ой, смотрите, кто там?
В кустах у дороги мелькнула тень: какой-то зверь выскочил на дорогу и
стремглав пересек ее.
- Кто это такой шустрый? Неужели собака? - спросил я.
- Какая собака - кошка? Большая кошка! Вон! Вон она! И Карстен взмахнул
рукой. Действительно, чуть подальше дорогу еще раз пересекла большая черная
кошка и помчалась вслед Рейну. Надо признать, она была очень большая и очень
пушистая, и я невольно вспомнил слова Арне, когда он описывал свою
неожиданную гостью в желтой комнате: "чудовищный зверь, огромный и косматый,
как медведь".
- Слушайте, - сказал я, - а это не тот ли котище, который является в
"пиратском гнезде"? Такая зверюга вполне могла справиться с маленьким псом.
Помнишь, Карстен, какие на нем были раны?
Карстен молча кивнул, а Танкред глубокомысленно заметил:
- Вполне возможно. Во всяком случае, роскошный экземпляр, и вполне
совпадает с описаниями очевидцев. В драме, которую мы наблюдаем, без черной
кошки никак не обойтись.
- Она явно побежала за Рейном, наверно, это его кошка?
- И это вполне вероятно. Почему бы и нет? Лиззи, а когда он являлся к вам
прежде, он тоже был с кошкой?
- Не знаю, я не видела... Разве кошек водят с собой? Это же не собака...
Не знаю.
Она открыла дверь, и мы вошли в дом. Лиззи провела нас в гостиную и
сказала:
- Подождите секундочку, я принесу лампу, а то там, наверху, наверное,
темно.
Пока она бегала за лампой, меня вновь охватило неприятное чувство. Было
просто ребячество, если не сказать наглость, являться вот так, в чужой дом,
и шпионить! Вторгаться в чужую частную жизнь, бессовестно вынюхивать... И в
то же время, нас попросила хозяйка дома. Попросила как об одолжении. И разве
я сам, по чести сказать, не видел, не чувствовал, что ей нужно помочь? Я сам
был свидетелем их отношений, ее противоестественной покорности... Моника
была права: Лиззи вела себя при нем, как под гипнозом. В его мягких манерах,
в его вкрадчивой любезности разве не мерещился мне своекорыстный, злой дух?
И в конце концов, женщина должна иметь право знать, чем занимается ее муж.
- Посмотрите, какая любопытная гравюра! - произнес Танкред. Он стоял в
углу комнаты и рассматривал небольшую, изрядно выцветшую гравюру. Она висела
в нише и не бросалась в глаза, так что в наш первый визит в этом доме ни я,
ни Карстен ее не заметили. Мы подошли поближе. Это был портрет человека в
одеянии священника, старинное изображение с рафинированной проработкой
деталей - подобную тщательность можно увидеть в работах немецкой школы. С
особым усердием художник занимался руками своей модели: сложенные на коленях
спокойные руки довольно правильной формы, с длинными, тонкими пальцами
производили, на редкость, тревожное и отталкивающее впечатление - что-то в
них было, как мне показалось, от насекомого. К несчастью, лицо на портрете
почти полностью покрывало безобразное коричневое пятно.
- Жаль, что она так попорчена, - заметил Танкред, - очень любопытно было
бы взглянуть на его лицо.
- Интересный портрет, - пробормотал Йерн, - весьма интересный...
Посмотрите на руки, мне кажется, они похожи...
- Извините, что я задержалась! - сказала Лиззи, появляясь с уже зажженной
лампой. - Мне пришлось заливать парафин.
- Не знаешь, чей это портрет? - Танкред кивком головы указал на гравюру.
- Это Йорген Улле, "пиратский пастырь", который выстроил этот дом. А на
заднем плане вы видите город Лиллезунд в одна тысяча восемьсот десятом
году... Но я не люблю эту гравюру... Ну, пойдем? Сходим быстренько наверх, а
потом выпьем кофе с ликером, я поставила воду.
Под предводительством Лиззи мы поднялись наверх по узкой деревянной
лестнице с выщербленными ступеньками и оказались на просторном чердаке.
Сквозь маленькое и грязное чердачное оконце пробивался узкий луч солнечного
света - по углам было вовсе темно. Огромная паутина свисала с верхнего угла
окошка. Она сверкала и переливалась на фоне темной стены, придавая окну
очарование романтической заброшенности. Запах пыли шибал в нос, и было очень
жарко.
Лиззи быстро прошла через освещенное пространство, в свете ее лампы всего
в нескольких метрах перед нами неожиданно обнаружилась стена и дверь. Дверь
была низенькая, с коваными петлями и уголками, на ней висел большой, ржавый
и тоже кованый замок. Лиззи поставила лампу на пол и достала из кармашка
передника огромный ключ, вставила его в замочную скважину, повернулась к нам
и сказала шепотом:
- Ну вот... Только я боюсь открывать! Может, кто-то из вас...
- Дай-ка мне! - завороженный этим замком и дверью, я поспешно шагнул
вперед.
Разумеется, я никогда не считал себя отчаянным смельчаком, но
любопытство, а возможно, и безнаказанность иной раз берут верх над моей
природной осторожностью, если не сказать - трусостью. Когда я был маленьким,
меня одолевала жажда приключений, опасных путешествий и смелых открытий, и я
обожал чердаки и подвалы. Особенно подвалы, потому что там было темно! В
десять лет я не расставался с фонариком и к двенадцати я обследовал все
подземные ходы, переходы и погреба не только в нашем городском районе, но и
в центре. Я был признанным чемпионом среди мальчишек на нашей улице,
некоторых я брал с собой, но обычно показывал им уже известные мне маршруты,
чтобы блеснуть, так сказать, эрудицией и оставить себе честь и славу
первооткрывателя.
Точно такое же детское возбуждение охватило меня при виде этой
таинственной двери. Я не смотрел на остальных, но думаю, Танкред (мое мнение
о нем за прошедшие пару дней очень переменилось) был в таком же восторге,
как я. Короче, я повернул ключ, снял замок и открыл тяжелую дверь. Потом
взял лампу и вошел. За мной по пятам шел Танкред, дыша мне в макушку, за ним
- все остальные.
Перед нами открылась квадратная, размером примерно четыре на четыре метра
комнатка с люком в крыше. Первое, что я увидел, была большая старая шкатулка
на полу и ветхий стул. Тут же стояло старинное бюро и высокий бронзовый
канделябр со свечами. На столике в бюро лежал раскрытый толстенный
манускрипт, а рядом - изумительный письменный прибор: чернильница с
крышечкой и песочница с дырочками, чтобы посыпать песком исписанный лист;
раньше при письме не пользовались промокательной бумагой. Прибор включал и
стаканчик для перьев, и все это было серебряное. Из стакана торчали
настоящие гусиные перья! Я достал одно перышко. Оно было заточено и
испачкано чернилами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28