И глаза больше не открываются. Так устал!.. И вдруг я на свадьбе.
Сон это. Нас с Маро женят. Играет музыка, хлопают в ладоши. Вот меня зовут в пляс, а мама тянет за полу и уводит из комнаты.
«Не твой сегодня день...»
Проснулся оттого, что земля на меня сыплется. Поблизости разорвалась бомба. Смахнул землю с лица, и сон снова одолевает.
Опять разный. Что-то сильно сдавливает мне ребра — откуда-то сверху навалилось. С трудом разнимаю веки. Темно. Двинул рукой, и, о ужас, на меня навалилась какая-то глыба, как мост. На миг мне кажется, что меня уже нет, что я мертв. Я застонал и... провалился в бездну. Легко, очень легко я умираю, легко падаю...
Дым шибает в нос. Вот диво — перед глазами уже свет! Я сажусь. И вижу Серожа. А с ним еще какой-то боец.
— Ты жив?!
Откуда мне знать, жив или мертв? Нога тяжелая, ребра болят.
Серож выволок меня из ямы.
— Через тебя танк прошел...
Чуть поодаль на опушке леса стоит подбитый танк. И я что есть силы начинаю хохотать, чтоб ума не лишиться.
Этот танк раздавил целый минометный расчет. Из четверых только один спасся. Ну, а меня, как говорят, бог уберег: окоп у меня глубокий и узкий, к тому же по краям вбиты два толстенных бревна — стволы деревьев. На них-то как раз и угодили гусеницы танка, потому я и выжил. Выходит, мой бог бревном обернулся. Вот и не верь после этого в судьбу и скажи, что сон — это враки!..
Как бы то ни было, на этот раз я спасен. Но оглушило меня, словно ударили обухом, и зуб на зуб не попадает—такая бьет дрожь. Серож водой меня поит. Прибежала Шура со своей санитарной сумкой. Бледная. Она потрогала мою ногу, погладила лицо, проверила пульс. Я слышу, как от нее пахнет лекарствами и сырой землей. Взял ее за руку. Она говорит:
— Мне кажется, у тебя трещина в ноге.
Рука у Шуры холодная, кожа мягкая. Серож ищет мою каску и пилотку. Но они же были у меня на голове?! И нету. Шура заполнила листок на раненого и сунула мне в карман.
— Ой, боже мой! Ты под танком был?!
Нога ужасно распухла. Шура взвалила меня на спину. Я смутился. Одно только утешало, что весу во мне не очень много — килограммов пятьдесят, не больше, а потому не такая уж это тяжесть для Шуры. Я вдыхаю знакомый запах Шуриных волос, губ моих касается непослушный золотистый завиток. Глаза сами собой закрываются от блаженного удовольствия.
Сегодня десятое июня. Пять месяцев и тринадцать дней, как мне восемнадцать лет. Записи мои на немецкой бумаге.
В ПОЛЕВОМ ГОСПИТАЛЕ
Шура дотащила меня до медпункта и положила на земле.
— Потерпи...— Она склонилась надо мной и приникла губами ко лбу.— Потерпи, слышишь? Не умирай!..
Насыпала мне в карман горсть махорки.
— Не умирай!..
В голосе ее тревога и трепет. Я очнулся, словно выплыл из мглы.
— А где ты была до сих пор, Шура?
— В аду! — вздохнула она.— И сейчас тоже.
— Шура! А я ведь тебя видел,— сказал я.— Недели две назад.
— Не помню... Ну, давай держись. Не падай духом.
Попоила меня из ладошки, склонилась, хотела поцеловать, но потом вдруг отпрянула.
Здесь, вокруг медпункта в кустарнике раненые.
В окровавленных халатах, забывшие о сне и отдыхе, усталые и измученные, врачи не успевают помочь всем раненым. Ребята истекают кровью. Скольким из них Шура оказала первую помощь и вынесла из огня?.. Как знать? И сейчас она опять ушла помогать раненым, спасать их. Моя Шура — спасительница!.. Моя Шура. Александра Михайловна Иванова.
Фашистские самолеты коршунами нависли над нами, ранеными, и стали бомбить. Ходячие кинулись кто куда
мог. А мы остались лежать на месте. Я закрыл глаза. Рядом парень закричал нечеловеческим голосом:
— Бейте, кончайте!..
Ад кромешный! Проклятый немец снова бьет и без того истерзанных людей. И к тому же безнаказанно.
До полудня враг бомбил нас пять раз. Мимо меня прошел врач.
— Помогите, ради бога!..
Никогда я раньше не поминал бога. Врач поднял меня и положил на повозку.
Повозка эта еще петровских времен. Катится так, будто колеса у нее не круглые, а квадратные. От тряски нога у меня так болит, словно ее отрывают. Из последних сил стискиваю зубы, чтоб не закричать. Фашистские истребители строчат из пулеметов. Угодили в нашего возницу. Он упал замертво. Я снял с себя ремень, стеганул лошадей и погнал их к ближнему лесочку.
Огненный ливень не прекращается.
Только к вечеру добрались мы до санбата. Я совсем обессилел, едва руками шевелю, а ноги и вовсе не мои,
И врачи и медсестры в госпитале диву дались, прочитав в моей справке о ранении. Шура там написала: «Попал под танк».
— А как же это вы живы остались?..
Их удивление меня вдруг страшно перепугало. Мне уже не спится не от боли в ноге, а от ужаса. Как только вспомню себя лежащим там, под танком, так волосы на голове дыбом встают.
Меня поместили в сырой и тесной землянке. От комаров и москитов спасенья нет. Тучей вьются вокруг. Каша, пока ее съешь, покрывается москитами слоем в палец. Нога у меня туго-натуго перевязана. Врач смотрел, сказал, что нерв защемлен. Это меня обрадовало, выходит, кости целы, а значит, буду с ногой.
Я раздобыл себе хорошую палку и, опираясь на эту свою самодельную трость, начал пробовать ходить.
От нечего делать играю в шахматы, от точки до точки прочитываю все попадающие под руку газеты.
Грустные, тоскливые дни. Того и гляди, одичаешь от этой лесной жизни.
Сегодня шестнадцатое июня. Пять месяцев и девятнадцать дней, как мне восемнадцать. Записи мои ранены.
ЧЕРНЫЕ ВЕСТИ
Оказавшись в полевом госпитале, я в первый же день написал своим ребятам, чтобы все мои письма пересылали на этот адрес.
Под густой ветвистой елью сколочен стол из нетесаных досок. Это наша почта. Ворох писем приносят сюда. Кто-нибудь из раненых громко выкликает фамилии на треугольниках и конвертах.
На фронте у бойца нет большей радости, чем получение почты. Вот и здесь, в полевом госпитале, этот длинный поскрипывающий стол — самое заманчивое место.
Полдень. Я, прихрамывая, подхожу к «почте». Какой- то высокий парень читает фамилии на конвертах. Вот наконец он с трудом, отчаянно коверкая, выкрикнул и мою. Я взял у него конверт и не отхожу.
— Ну, что стоите?..— удивленно спросил он.
— Жду. Может, мне еще будет письмо.
— Какой ненасытный! Тут есть люди, которые уже вовсе не получат письма.
Это ужасно, но действительно так. Иные бойцы знают, что все их родные погибли и в сожженных дотла деревнях никто уже не ждет их, и писем, понятно, писать некому. Знают, а тем не менее каждый день собираются вокруг «почты» с затаенной надеждой и с безнадежностью: что, если вдруг?.. Но так и уходят ни с чем.
Никто не воскресает из мертвых!..
Уходят, а на следующий день опять собираются у стола-«почты»...
Я со своим письмом отошел в сторонку, под дерево, сел на скамейку, предвкушая радость вестей из дому... Письмо от сестры, от той, что учится в техникуме. «Дорогой мой брат! Мама тяжело заболела. Ведь к нам пришла черная бумага...»
В глазах у меня потемнело, и я непроизвольно сполз со скамейки, повалился на коленки прямо на землю. Откуда ни возьмись, подбежала медсестра:
— Вам плохо?.. Давайте я отведу вас, уложу. Зачем вы встали с постели?.. Вы еще не совсем здоровы...
Но тут она заметила дрожащий листок в моих руках и, видно, сразу поняла, отчего мне не по себе.
— Несчастье?
— Брат... Убит на фронте...
— Из дому пишут?
— Да...
Она помогла мне встать и усадила на скамейку.
— Ну зачем они так? — с досадой в голосе сказала девушка.— Разве можно бойцу на фронт сообщать о гибели близких! А вдруг это еще и неправда? Ведь бывает же так, часто ошибаются, и смотришь, считали убитым, а человек, оказывается, жив...
Добрая, славная девушка, самоотверженная и сердобольная, как сама богоматерь, откуда тебе знать, что эти же самые слова я ровно месяц назад говорил другому бойцу. Ему тоже пришло письмо из дому, где писали, что его брат погиб под Тулой. Помню, он прямо на позициях прочитал письмо и тут же начал горько плакать. Я тогда подбежал к нему.
— Что,— говорю,— ранен?
— Нет,— отвечает.— Письмо вот пришло из дому...
Он продолжал плакать. Я прочел письмо. В нем было
написано о гибели брата, о том, что получили извещение.
И я тогда тоже сказал:
— А вдруг это еще неправда?..
Но он только больше расстроился...
Ничем мне не удалось утешить бедного. Целый день он ходил как потерянный. Места себе не мог найти, все метался, как раненый зверь... В тот же день бедолага погиб, так и не придя в себя от горя...
И вот сейчас эта курносенькая девушка, с еще детским личиком, тоже пытается успокоить-утешить меня и делает это с таким рвением, с таким состраданием, что я уже стыжусь своих слез...
Ночью я написал письмо нашим. Тоже старался убедить и маму и сестру, что, возможно, это еще и ошибка, недоразумение. Что на фронте такое случается сплошь и рядом... Не утешить старался, а обнадежить... И делал это с уверенностью. Сердце мне подсказывало: «Неправда это! Неправда! Брат жив, жив!..»
А перед глазами стоял тот отчаявшийся, потерянный боец, который погиб, так и не придя в себя от обрушившегося на него горя.
Неужели судьба и мне уготовила такую долю? Но нет! Сердце подсказывает другое, совсем другое.
Утро. Комиссар госпиталя зашел к нам в землянку.
— Я должен сообщить вам, товарищи, неприятную новость! Фашисты подошли к Сталинграду. У этой нашей крепости на Волге сейчас идут тяжелейшие бои, уже на подступах к городу.
Больше он ничего не сказал. Мы все спустились со своих нар и сгрудились вокруг врытого в землю стола. Там лежала истрепанная карта. Взгляды наши сошлись на синей жилке — на Волге, у самого Сталинграда. Ни у кого рука не поднялась прочертить стрелу к большому кружку, обозначавшему город.
И куда же это он добрался, Гитлер?.. Неужели и Волгу одолеет?
Никто слова не произнес. Казалось, что люди даже и не дышат. Капитан один, в руку раненный, рванул с груди марлевую косынку и сказал в гробовом молчании:
— Рука у меня почти здорова! — Он поднял ее и встряхнул.— Ну конечно же здорова. Я возвращаюсь к себе в часть.
Капитан вышел. Я видел, что из раны у него засочилась кровь — бинт стал красным.
— Вот тут-то, на берегу Волги, мы и сломаем хребет немцу,— сказал стоявший рядом со мной майор.— Дальше нам отступать некуда.
Один из лежачих вдруг запел:
Волга, Волга, мать родная, Волга — русская река...
Сегодня восемнадцатое июля. Через пять месяцев и десять дней мне исполнится девятнадцать лет. Записи мои изранены.
ПРЕЖНИЙ СТРАХ
Нога у меня еще забинтована, но я уже довольно свободно хожу. Познакомился с одним лейтенантом. Он из особого отдела. Не раненый. Живет и работает в маленьком домике, чуть поодаль от наших землянок. У него там и телефон есть.
Однажды он дал мне целую буханку хлеба и сказал:
— Два моих бойца в командировке. Это их доля. Возьмите, пожалуйста, не отказывайтесь.
Я, конечно, взял буханку, принес и разделил со своими соседями по койке. А еще краюху отнес Ерему Шалунцу. Ерем мой земляк, мы вместе пошли в армию, вместе еще в стройбате служили. Потом он тоже после Челябинска был в Кургане — перед отправкой на фронт. Словом, давно мы вместе, только в разных подразделение. Он ранен в руку.
Бедняга вечно голоден.
— Ненасытный я какой-то,— с грустью признается он.— Просто беда...
Он высокого роста, рыжеватый. У него даже брови рыжие. Все вспоминает счастливые времена там, дома.
Они вместе с отцом продукты развозили у нас в городе со склада по магазинам. На тележке, с впряженным в нее ослом.
— Бывало, утром намазываю маслом печенье и ем сколько влезет!..
Рассказывает, а глаза горят алчущим блеском.
— Нет, никогда, наверно, больше досыта не наемся...
Мой знакомый лейтенант как-то позвал меня к себе. В его тесной, но довольно благоустроенной комнате был еще какой-то солдат, с глазами, полными страха и ужаса. Лейтенант сказал, что человек этот грузин. Объявился в расположении госпиталя, по-русски не знает ни слова, и не могу ли я поговорить с ним, выяснить, кто он и откуда.
Я знал от своих товарищей-грузин всего несколько слов.
Делать нечего; вооруженный своими скудными познаниями, я начал спрашивать, как он сюда попал и из какой части. С грехом пополам выяснилось, что парень потерял свою часть в пути к фронту и теперь не знает, как быть.
— Три дня уже блуждаю без сна, без пищи. Помогите...
Я все пересказал лейтенанту. Но поскольку бедняга грузин не помнил, из какой он части, только фамилию командира взвода знал, то и отправить его было невозможно — неведомо куда.
— А что, если он дезертир или?..— предположил лейтенант.
— Не думаю,— возразил я.— Просто растеряха. По глазам видно.
Лейтенант улыбнулся.
— Ну если это не голос крови в вас говорит, то, может, вы и правы.
И он направил грузина в ближайшую часть, в батальон для выздоравливающих раненых.
— Пусть там отдохнет; видать, поголодал, намучился. А потом его препроводят в какую-нибудь часть.
Утро. Мой знакомый лейтенант из особого отдела зашел ко мне и говорит:
— У меня печальная весть: ночью пал Севастополь.
Это очень тяжелая весть для всех. Осажденный врагом еще с октября прошлого года, Севастополь долго и упорно героически оборонялся. Сегодня пятое июля. Восемь месяцев город был в осаде. Целых восемь месяцев самоотверженно, на грани легенды, противостоял лютому натиску врага! Какой силой и мощью духа обладали его защитники, вынесшие все это? Есть ли подобный пример в истории человечества? Едва ли.
Севастополь пал. Гитлеровцы широким фронтом продвигаются к Кавказу.
Комары одолевают раненых. И спасу от них никакого. Лейтенант-особист дал мне кусок марли.
— Сшейте,— говорит,— мешок и наденьте на голову. Все будет лучше. И, к слову, скажите-ка, Ленинакан от турецкой границы далеко?
— Да нет. Он как раз у самой границы,— сказал я, вспоминая печальные события минувших лет.— А почему вы вдруг об этом спрашиваете?
— Турция стягивает войска к границам Армении.
— Уже напала?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36