Кликнул своих:
— Идите, ребята, соберем рыбку!..
И собрали пудов этак двадцать. Мой взвод долго будет сыт. И не только один мой взвод.
Утро. К нам на позиции пришел подполковник, наш комполка. Я доложил о положении дел на нашем участке. Он поздоровался за руку не только со мной, но и со всеми солдатами моего взвода. Высокого роста, чернявый, с хорошей выправкой кадровика, в прекрасно подогнанной и опрятной форме, он производит впечатление воина, не ведающего горечи и страха поражения.
— Вчера нам из тыла прислали приемник,— сказал он.— Прекрасная вещь. И пластинки можно проигрывать.
— В подарок получили? — поинтересовался я.
— В подарок,— ответил он.— Хочу передать какому-нибудь взводу. На фронте это особо редкая штука. Что скажете по этому поводу?
— Очень будет здорово, товарищ подполковник.
Он внимательно и долго осматривал наши позиции, минометы, беседовал с солдатами и вдруг, повернувшись ко мне, сказал:
— Давненько мы не брали «языка». Наш полк не брал. Вот я и подумал, кто первым добудет «языка», тому взводу я и передам радиолу.
Сахнов, вытянувшись в струнку, слушал подполковника и незаметно подмигнул мне: «Понимаете, мол, это нам комполка поручает раздобыть «языка»? Соглашайтесь». Я кивнул Сахнову и повернулся к командиру:
— Разрешите, товарищ подполковник, мне с моим взводом отправиться за «языком»?
Командир полка засмеялся:
— Конечно. Потому я и зашел к вам.
Тут же мы решили, что за «языком» отправятся трое: я, Сахнов и ефрейтор Сорокин. Командир полка повел нас к себе в штаб. Это недалеко, за холмом.
Три дня мы готовились, как брать «языка». А «язык» этот, вон он, в двухстах метрах от нас за линией укреплений. Туда нам и следует пробраться, взять в плен одного из немцев, который станет «языком», расскажет о расположении позиций противника, о вооружении, обо всем, что требуется.
— Что, если мы приведем его, а он, сукин сын, ничего не скажет? — засомневался Сахнов.— Бывают же, наверное, такие...
— Это нас не касается,— сказал я.— Наша задача взять его. А заговорить пусть заставят другие.
— Да,— вздохнул Сахнов,— было дело, приходилось красть, а вот людей уворовывать не доводилось, практики нету...
— Никак, жалеешь, что взялся за это?
— Головы не пожалею.
К операции мы подготовились как следует. Иван Сорокин сильный, как буйвол. Он скрутит «языка». Сахнов человек что надо: ловок и ночью видит как днем. Ну, а я... У меня такое чувство, будто развлекаться иду.
С тридцатого на тридцать первое января, в двенадцать ночи, мы ступили на нейтральную полосу. Холод, непроглядная тьма. С трудом различаю белые маскхалаты Сорокина и Сахнова, хотя оба они совсем рядом со мной. Впереди идет Сахнов, потом Иван, я — замыкающий. Сахнов крадется с кошачьей осторожностью. Я удивляюсь: почему этот человек добровольно пошел на такое опасное дело? Что у него за душа и к чему она стремится? Что за сила толкает его на самопожертвование?
Вот и первой линия вражеских оборонительных укреплений. Земляной вал, колючая проволока и бревенчатые заграждения. Сахнов провел нас сквозь них. Дальше мы поползли. Немцы изредка дают пулеметные очереди, пускают осветительные ракеты, которые, повиснув в воздухе, обсыпают снег сверкающими искрами. Сахнов показал мне едва приметный холмик и зашептал в ухо:
— Это огневая точка. Там немцы. Идем на нее.
Жарко. Я задыхаюсь в своей овчинной шубе. Не скинуть ли мне ее ко всем чертям? Пот, стекая со лба, заливает глаза. Горячий пот. И почему все вокруг так горячо? Ползу по снегу, и снег тоже обжигает мне руки, нос, все тело. В бреду я, что ли?
Да, холмик и впрямь немецкая огневая точка. Она уже под носом у нас, метрах в двадцати пяти. Оттуда вылетела ракета. Мы неподвижно распластались на снегу. Под светом ракеты я увидел одного высокого немца. Одет тепло. Он потянулся, зевнул, глядя вверх на сверкающую ракету.
Ракета погасла, и снова воцарилась тьма. Скоро глаз опять привык к темноте, и я увидел немца, который отсюда, снизу, казался огромным. Сахнов шепнул:
— Держите под прицелом дверь блиндажа. Видите ее?
Не вижу. Сахнов весь исстрадался, пока я наконец разглядел дверь. Она вся в земле. Только верхняя часть чуть виднеется.
— Следите,— шепнул он,— как только дверь откроется, дайте автоматную очередь.
Потом Сахнов приник к уху Ивана Сорокина, после чего тот пополз чуть вперед, взяв правее.
Мертвая тишина. Вдалеке грохочет артиллерийская канонада. Чую теплый дух блиндажа. Наверное, огонь развели. Вот и дымком запахло... И, о ужас, захотелось спать. Кусаю язык, чтоб очухаться. До сна ли сейчас!..
Сахнов и Сорокин с двух сторон навалились на немецкого часового. Не раздалось ни звука, и я ничуть не испугался, только спать расхотелось сразу. Они пронесли немца мимо меня. Я вскочил и побежал за ними. Пленника связали, несут его на руках: Сахнов положил себе на плечо голову, Сорокин держит за ноги. Я почувствовал себя совсем лишним, и меня почему-то разобрал смех. Зажал рот, чтоб и впрямь не расхохотаться. Забежал вперед, высматривая наши следы, чтоб хоть этим быть полезным.
Очнулся я от голоса Сахнова:
— Выньте у него из пасти мою рукавицу. Уже добрались.
Я извлек большую стеганую рукавицу Сахнова, которую тот запихал в рот немцу. Сорокин развязал пленному руки и подтолкнул его вперед.
Это уже наши траншеи. Ходами сообщений к нам подбежали Кравцов и Путкарадзе.
— Что, ни с чем?
Сахнов закатился смехом, вздрагивая всем телом. Путкарадзе перецеловал нас и тотчас позвонил из ближайшего окопа командиру полка:
— Двадцать пятый, куда прикажете доставить «языка»?
Кравцов дал немцу водки.
— Пей, голубчик, чтоб в штаны не наложить... Язык у тебя, случаем, не отнялся?
Немец что-то пробурчал. Мы ничего не поняли. Он выпил водку и попросил хлеба.
Прибыл командир полка. Его адъютант нес следом радиолу...
— С ним еще и полсотни пластинок,— сказал подполковник.— Для точности ровно пятьдесят две штуки. Обещанный подарок вашему взводу.
Когда все разошлись, Сахнов попросил:
— Включите-ка этот подарочек, гляньте, работает ли? Пусть красавчик споет нам что-нибудь. Давно я не слыхал хорошей песни.
Я включил радиолу. Полный порядок, штучка что надо.
Вот играет скрипка. А вот под закоптелой бревенчатой крышей землянки вдруг раздался низкий женский голос:
Не брани меня, родная, Что я так его люблю...
Сахнов вскочил.
— Не надо,— сказал он, выключая приемник. Потом закурил и повернулся ко мне: — Интересно, у этого «языка» есть дети?
— Можно спросить.
— А в расход его не пустят, как думаете?
— Ну что ты, Сахнов! Будет жить, зачем же в расход...
Сегодня тридцать первое января. Уже месяц и три дня, как мне девятнадцать. Записи мои заснежены.
«АППЕНДИКС»
Три дня и три ночи ведем непрерывные бои.
Вечер. Меня, Кравцова и еще одного лейтенанта-пехотинца вызвали в штаб полка.
— Поступаете в распоряжение первого батальона. На три дня.
— С какой целью? — спросил Кравцов.
— Узнаете на месте.
Землянка комбата совсем в снегу. Из-под снега вьется струйка дыма и копотью оседает на его белизне. Пригнувшись, вошли внутрь. Свет коптилки отбрасывает красные блики на лицо комбата. Он встретил нас невесело.
— Ну, прибыли, артиллеристы? А что это у вас такой вид, точно побитые?
— Как сказать, товарищ майор...— помялся Кравцов.
— А ничего и не говорите,— махнул рукой комбат.— Я скажу. Вот что, орлы: один из моих взводов врезался в расположение противника. Дела там у них — хуже некуда. Командир взвода убит. Затем я вас и вызвал. Кто готов заменить его?
Лейтенант-пехотинец закашлялся:
— Я бы... с удовольствием, да у меня температура...
Майор вопросительно глянул на Кравцова.
— Коли прикажете... Только я близорукий, ночами совсем как слепой.
Майор зло глянул на меня:
— А ты, может, и глухой, и немой, и хромой? Все разом?
— Да нет, товарищ майор, не жалуюсь. Готов к выполнению задания.
Кравцов и лейтенант удалились.
Майор наскоро растолковал мне задачу и показал, как пробраться к «аппендиксу».
Темно и морозно. Сквозь снежные сугробы я проник в траншею и пошел на запад.
Вокруг белеет снег. Мне чудится, будто я иду по своей могиле и конца ей нет. Только пулеметные очереди то с нашей, то с вражьей стороны свидетельствуют о том, что мир еще существует.
Метрах в ста пятидесяти стрекочет немецкий пулемет. Иду пригнувшись. Трассирующие пули так соблазнительно сверкают, что хочется приподняться и схватить одну из них на лету.
В первом блиндаже «аппендикса» шестеро солдат. У них один пулемет и миномет малого калибра. Пару минут поговорил с ребятами и ползком двинул к следующим огневым точкам.
Центральный блиндаж выглядит жалко. Солдаты, их здесь всего пятеро, как сельди в бочке. Небритые, усталые, все в копоти. Напялили на себя телогрейки, шинели, все, что было. Головы замотаны. Еле могут двинуться.
Встать во весь рост в этом блиндаже невозможно: крыша очень низко поставлена. И при этом совсем непрочная. Достаточно одной ничтожной мины, чтобы разнести ее ко всем чертям. Удивляюсь, как этот сержант и эти четверо солдат еще держатся. В таких условиях, под огнем противника, они превратились в ходячих призраков.
Тело убитого лейтенанта лежит на снежном валу. Уже закаменело от мороза.
— Почему не похоронили?
Сержант тяжело вздохнул:
— У нас их одиннадцать, убитых-то. Уложили вон.
Я подполз к этому «заграждению» из смерзшихся трупов, и мне стало не по себе. От всего, что я тут увидел.
Часовой притащил свой пулемет к телам убитых и лежит рядом. Так ведь недолго уснуть и замерзнуть.
Я приказал ему подняться. Он недовольно пробурчал:
— Мигом пулю схлопочу. Я же высокий...
Но все же встал. Вид у него измученный. Муторно небось от соседства с мертвыми.
Я велел солдатам сложить из мерзлого снега стенку.
Они удивились.
— Стенку из снега?
— Из мерзлого снега! — ответил я.— Шириной в метр. Такую никакая пуля не берет, знайте это. И возьмите себя в руки.
Возвели вокруг блиндажа стену: два метра на два — в высоту и в ширину. От работы согрелись, ожили. Ребята даже шинели поснимали.
Утром я приказал углубить блиндаж. И это мое распоряжение поначалу удивило солдат. Но приказ есть приказ.
Землю мы отрыли часа за два, она была довольно податливая, прогрелась от человеческого тепла. Я наконец-то встал во весь рост.
— Ну, теперь и вы разогните спины. Ни на что это непохоже — жить согнувшись.
— Да,— сказал один солдат,— теперь могилка удобная...
— Могила тоже должна быть удобной.
В углу валялась помятая жестяная печь. Я слегка подправил ее, установил посреди блиндажа. Сержант заволновался:
— Немец увидит дым, в порошок нас сотрет.
Я сунул трубу в снежную стенку. Поначалу дым пошел обратно, но потом, видно пробив себе ход, растворился в снегу. В блиндаже стало тепло. Солдаты разделись, разулись, распрямились... Я нагрел в котелках воды, дал свою бритву и мыльницу, велел побриться.
Потом еще растопили снегу и по очереди помылись.
И, слава богу, наконец-то мои ребятушки обрели человечье обличье.
Потом захоронили тела всех одиннадцати убитых.
Привели в порядок и два других блиндажа.
Связь неустойчива. Зажатый с трех сторон в огненном кольце противника, «аппендикс» лишь узкой полоской связан с нашими укреплениями, которые тоже находятся под непрерывным обстрелом противника. Пищу
нам доставляют только ночами. Связные часто не доходят до нас — настигает смерть.
Сегодня четвертое февраля. Месяц и семь дней, как мне исполнилось девятнадцать. Записи мои на обрывках «Правды».
УЖАС
Короткий день как-то сразу поглотила тьма.
Противник обрушил яростный артиллерийский огонь на ту самую полоску, которая связывала нас с тылом. Звякнул телефон. На проводе командир полка:
— Что это там у вас происходит?
— Противник огнем отрезает, товарищ подполковник! — доложил я обстановку.— Вот-вот атакует.
— А вы что?
— Будем защищаться. Прошу прислать в мое распоряжение отделение автоматчиков...
На этом связь оборвалась.
Над снегами воет ночь. А над нами воют немецкие снаряды. Я стою у снежного барьера и наблюдаю за действиями противника. Он бьет не в нас. И это куда опаснее.
Ясно, что враг хочет отрезать нас от наших основных сил и живыми взять в плен. К тому же, если не стреляют сюда, значит, их атакующие солдаты расположились слишком близко к нам.
Я расставил своих у снежного барьера.
В моем распоряжении три ручных пулемета, автоматы, винтовки, ящик гранат и миномет малого калибра.
Всего этого было бы достаточно, если позиции наши были бы укреплены, как, скажем, мой наблюдательный пункт под Званкой. Но, увы, здесь только плохонький блиндаж. А снежный барьер — ненадежная преграда для артиллерии.
Я готовился к бою, не надеясь на подкрепление. Ходы сообщения находятся под сильным артогнем, пробраться сюда невозможно.
Ад кромешный. Над нами не небо, а раскаленный свинец. Но никто не уходит в блиндаж даже погреться.
Никто не вешает носа, не жалуется, хотя за весь день каждый из нас в лучшем случае съел только сухарик да выпил стакан кипятку.
Обстрел продолжается. Весь этот кошмар мог бы понять лишь тот, кто хоть раз был в положении, подобном нашему. Я тем не менее спокоен. Может, от ощущения близости конца? Не знаю. Но я действительно чувствую себя совсем спокойным.
Одиннадцать ночи.
Ребята приметили на снегу движущиеся в нашу сторону белые точки. Скоро такие же точки появились справа и слева от нас. Так и есть: они хотят взять нас живыми. Я распорядился подпустить их ближе.
Нас семнадцать человек, с оружием и боеприпасами. А сколько фашистов нас окружает, этого я пока определить не могу.- Прижавшись подбородком к холодной гашетке пулемета, я всматриваюсь в снег, отдающий синевой. По нему движутся белые точки, как холмики катятся. Гитлеровцы в маскировочных халатах. Вспомнилась мама. Потом мне почудилось, будто подо мной шевелятся трупы захороненных нами одиннадцати солдат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36