Перед осужденным стоят шесть человек солдат с винтовками. Председатель военного трибунала зачитывает смертный приговор. По его знаку солдаты вскидывают винтовки.
— По изменнику Родины — огонь!
Раздался залп. Приговоренный качнулся, но не упал, даже крикнул:
— Братцы, каюсь! Пощадите!
Снова залп. Жив я или мертв...
Приговоренный опять качнулся и упал. Его столкнули в могилу и засыпали землей.
«Братцы!..»
Ночь. Мне не спится. Перед глазами могила. И чудится, будто из нее пытается вылезти человек. В ушах стоит крик: «Братцы!»
Будь ты неладен. Не надо было тебе бежать во вражий стан, не надо было... А теперь что же могут поделать братцы? Война ведь. Убили бы в бою, была бы тебе слава, а уж коли в дерьме себя вывозил, так и получай по заслугам...
Всюду и везде смерть ходит рядом со мной: и за спиной, и впереди, и везде вокруг...
Мы впятером идем траншеей ко мне на позиции. Вдруг совсем рядом разорвалась мина. У лейтенанта, что шел впереди, как кинжалом ее срубили, слетела с плеч голова. Его кровь брызнула мне в лицо...
Добрались. Расчистили в снегу площадку для костра.
Я отправился за дровами. Вернулся, вижу, еще одного из наших убило — пулей живот распороло.
Не успели мы похоронить убитого, как над деревьями ударила шрапнель. Двое из моих товарищей были убиты на месте. Меня даже не царапнуло.
И так повторялось и днем и ночью. Повторялось ежедневно. Оставалось только удивляться, как это мы еще держимся, сохраняем силу духа и боеспособность...
Сегодня двенадцатое марта. Уже два месяца и пятнадцать дней, как мне исполнилось девятнадцать. В записках моих отдается эхом: «Братцы!»
Год, как я кандидат. Уже пора вступать в члены партии. Едва я заговорил об этом с майором Ериным, он с радостью предложил мне:
— Вот и прекрасно, прямо сейчас, не сходя с места, пишите заявление. Не многие из наших кандидатов становятся членами партии...
— Почему? — удивился и испугался я.
Он с грустью посмотрел на меня:
— Погибают...
В тот же день вечером меня приняли в члены Коммунистической партии.
Собрание состоялось у меня в окопе, под огнем врага. Протокол писали на горячем от стрельбы стволе миномета. Вечерело. Закатные лучи были кроваво-красными.
Меня поздравили.
Я наскоро поужинал и отправился в наряд. У меня две гранаты, пистолет и автомат с двумя дисками. Его я взял у своего помкомвзвода.
Я незамеченным прошел к секретной огневой точке. Меня никто не встретил. Подошел поближе. Часовой спит, прислонив винтовку к заледенелой стене. Я взял винтовку в руки, разбудил солдата. Бедняга от страха бухнулся мне в ноги:
— Не убивайте меня! Ой, мамочка...
За сон на посту — расстрел на месте. Я схватил его за ворот:
— Встань, дурень! Понимаешь ли ты, что ставишь под угрозу не только себя, но и всех своих товарищей?
Парень молодой, молоко еще на губах не обсохло. Чуть было не заревел, но я закрыл ему ладонью рот и
сказал:
— Возьми себя в руки, постыдись!..
Отвел его в блиндаж. Там уже спали четверо его товарищей. Велел и ему поспать, а сам встал на пост.
Со стороны немцев доносятся звуки музыки. Играет патефон. Небо прошивает очередь трассирующих пуль. Наши отвечают тем же. В морозном, ясном ночном небе эта огневая феерия по-своему причудлива.
Справа грохнуло тяжелое орудие и умолкло. В ответ затарахтел пулемет.
Страшная вещь — одиночество. Вокруг леденящий ужас, и я наедине со своими тяжелыми думами. А враг всего в ста метрах от меня.
Но вот наступила тишина, и меня клонит ко сну. Кусаю пальцы, чтобы не уснуть.
Наконец-то рассвело. Из блиндажа вылез солдат, которого я застукал спящим. Подошел, поздоровался.
— Устали? — робко спросил он.
— Есть малость. Ну, а вы как, хорошо поспали?
— Вначале не очень.— Он скрутил цигарку.— Хочу быть откровенным с вами, товарищ лейтенант. Я считал, что вы накажете меня по всей строгости военного времени...
— Что может быть лучше полной откровенности.
Бедняга, видно, всю ночь мучился. И, я чувствую, ему
непросто открыться.
— Я вам очень благодарен,— говорит он.— Рос в так называемой приличной семье. На фронт попал с третьего курса политехнического института... Вам я благодарен. Ведь если бы вы только захотели, меня бы уж...
— Ну ладно, кончайте об этом,— сказал я.
— Вы не знаете, а ведь у меня было страшное на уме...
Я только плечами пожал.
— Ну что ж, родителей опозорили бы на всю жизнь.
— Что верно, то верно,— кивнул он.— Я люблю свою Родину, свою землю... Но мы же люди, можно ведь и сломаться?..
Я не нашелся, что ему сказать в ответ. Мы и правда люди. Только люди. А вокруг нас столько смертей.
Луч солнца упал на снег и словно примерз к нему. Принесли поесть. Я засобирался к себе в роту. Злополучный часовой сказал:
— Можете больше не приходить к нам и других не присылайте. Будьте уверены, что отныне эта огневая точка в надежных руках...
Сегодня двадцать девятое марта. Уже три месяца и один день, как мне девятнадцать. В записях моих удивление.
ТАЯНЬЕ ЛЬДОВ
Река то и дело выбрасывает трупы.
Она только-только освободилась от своего ледяного панциря.
Говорят, весна. Но где она? Снова сыплет снег, по ночам землю все так же сковывает морозом. А Сахнов знай твердит, что пришла весна.
— Ну разве не видите?
Не вижу.
Сахнов недавно вернулся из госпиталя. По его словам, он там отдыхал, ублаженный врачихами. Раненный в глаз, Сахнов теперь плохо видит. И чуть косит.
— «Язык» стоит глаза,— шутит он.— Верно ведь?,,
В госпитале Сахнова подчистую освободили от военной службы, но он наотрез отказался уезжать в тыл.
— Зачем мне туда ехать? — сказал он.— Я одинокий зимний волк, и логова у меня нет. Да и война еще не кончилась, как же можно уехать в тыл?..
Чуть южнее наши войска ведут упорные наступательные бои. И кажется, будто скалы рушатся или Ильмень-озеро взбушевалось и воды его разрывают земную твердь.
Идут бои за Новгород. Кипят-бушуют воды Волхова от беспрерывного шквала снарядов и бомб, ливнем обрушивающихся в реку.
Нам поручено вылавливать из реки тела убитых и хоронить их.
Мы натянули металлическую сетку вдоль всей длины нашего единственного понтонного моста, роздали солдатам длинные шесты с крюками на концах, и началось: солдаты с моста, а то и прямо с берега стали вытаскивать одеревенелые трупы и складывать в отрытые на берегу могилы штабелями, как складывают дрова в поленницу. Я внимательно вглядываюсь в лица: нет ли знакомых или, не дай бог, родичей?..
Не успеваем закапывать — вода несет и несет убитых. И вот — о ужас! — я узнал среди них Серожа!.. Худоща-вого, чуть рыжеватого вытащили из воды и уложили на берегу. На фуди у него что-то блеснуло, я склонился, вижу — орден Красной Звезды. Глянул на лицо —нос Серожа, прямой, крупный, и копна волос тоже его...
Подумал, а что, если сделать ему искусственное дыхание: кто знает, вдруг... Но лоб бедняги пробит осколком снаряда.
Я поднял Серожа на руки, отнес к братской могиле и уложил на трупы. Не чувствую ни сердцебиения, ни дыхания. И слез нет в глазах, только дрожь меня бьет.
Вспомнился эшелон, с которым мы с Серожем покинули наши родные горы, вспомнилось, как он угощал меня домашней, и то, что Серож никак не хотел домой написать...
«О чем писать?..»
Я завернул тело друга в свою плащ-палатку вместе с орденом, оторвал уголок от маминого письма, полученного мною вчера, и сунул ему в сжатые губы.
Земля укрыла и Серожа.
Неделю спустя прекратилось наше неудавшееся наступление. Новгород по-прежнему пока еще оставался в руках гитлеровцев.
Я боюсь спать. Стоит только сомкнуть веки, сразу обступают трупы, и с ними Серож.
«О чем писать?..»
Сегодня шестое апреля. Уже три месяца и девять дней, как мне девятнадцать. Записи мои мрачны, как могила Серожа.
ПРЕКРАСНЫЙ ПОЛЕТ
Насыпка над моим блиндажом зазеленела. В амбразуре дота свила гнездышко — и когда только успела? — какая-то птичка. Как стрелять-то теперь, напугаешь ее?.. Пришлось перенести дот.
К нам на позиции прибыл новый пехотный батальон. Люди в основном пожилые, но с хорошей военной выправкой. Я пригласил кое-кого к себе в землянку — пусть погреются.
— Скоро ох как погреемся— говорят они, отказываясь от моего приглашения,—лучше не придумать.
— Собираетесь дать концерт?
«Концерт» на нашем фронтовом языке — это значит атака.
Батальон пехотинцев штрафной. Нет ли тут моего приятеля Борисова?.. И поди же, нашел! Подложив вещмешок под голову, он спал. На лице его не было прежней ясности. Я подождал, пока он проснулся.
— О, лейтенант, и вы с нами?
— Не совсем, Борисов. Здесь полк наш, моя рота...
— Рад, что вы живы.
— А вы-то как?
— Вот пришли, будем отвоевывать у врага Безымянную высоту, ту, что напротив ваших позиций. Победим— значит, нас восстановят в прежних правах. Кое- кого, конечно, посмертно. Таису Александровну вы не встречали?
— Нет.
— Если жив останусь, обязательно разыщу ее.
Я вернулся к себе в блиндаж. Не могу не думать о Борисове, хотя мы и пробыли-то вместе всего несколько дней, и при таких печальных обстоятельствах.
Утро. Половина одиннадцатого. Я на своем наблюдательном пункте, на дереве. Отсюда хорошо видно зеленеющую травой и кустарником Безымянную высоту. Видны и укрепления, протянувшиеся от моей батареи и до холма. Мне очень хочется, чтобы штрафники завладели высотой и Борисов остался бы жив...
Полчаса мы поливали огнем нашей артиллерии позиции гитлеровцев. Не меньше пяти снарядов на квадратный метр уложили. Мин я не жалею. Ведь там, среди атакующих, Борисов. Я расчищаю ему путь.
Мы перевели огонь артиллерии в глубь вражеских позиций. В то же мгновение вырвались из окопов штрафники и пошли в атаку...
Бросок был неистовый и отважный.
Наши быстро прошли узкую полосу поля и подступили к Безымянной высоте. Мне вспомнились строки Чаренца:
...Здесь, в этом иоле, без границ, закатным залиты огнем, Неистовые толпы бой, смертельный бой вели с врагом.
Гитлеровцы взяли под усиленный пулеметный обстрел эту узкую полосу. Упало наших пятеро, потом десять человек... И еще... Живые не дрогнули. Они неслись, как в полете. Так прекрасны летящие на огонь бабочки.
Завязался короткий штыковой бой. Гитлеровцы отступили. Я рад за Борисова, за всех тех, кто совершил этот победный бросок.
Мы перевели огонь нашей артиллерии еще дальше на запад. Надо в зародыше задушить возможную контратаку противника. Взяли высоту под круговой обстрел.
С противоположного берега Волхова ударили наши гвардейские минометы — «катюши». Они бьют по глубинным скоплениям вражеских войск.
Позиции гитлеровцев пылают, как подожженные стога сена. Огонь «катюш» уничтожающий. Я кричу в телефон:
— Еще! Еще! Бейте их!..
И так восторженно кричат все телефоны, все передатчики, кричит земля. Особенно земля.
«Катюши» перепахали все вражеские укрепления. Там все горит. Я в запале ударил кулаком по дереву и залился счастливым смехом: у меня на глазах свершился величественный акт человеческого мужества.
Безымянная высота пала. Я бросился к победителям. Где Борисов?..
Нашел его убитым, лежащим на спине. Он будто спал, бессильно раскинув руки.
Борисов мечтал встретить Таису Александровну:
«Если жив останусь, обязательно разыщу ее...»
Сегодня одиннадцатое апреля. Уже три месяца и четырнадцать дней, как мне девятнадцать лет. Записи мои в полете к огню.
БЕЛАЯ ЗЕМЛЯНКА
Сегодня мы получили небольшое пополнение: восемь солдат и один лейтенант.
Лейтенант Иван Филиппов назначен командиром взвода. Он нам с Сахновым сразу понравился. Но на меня напал бес, и я решил подшутить над новичком:
— Что же ты,— говорю,— Иван, одних солдат с собой привел, где же ППЖ?
Он не растерялся:
— Надеюсь, у тебя найдется.
Такого не подкрутишь, на смех не поднимешь, хотя он и младше меня, правда всего на год. Он, я и Сахнов живем в одном блиндаже. Мы с Иваном быстро сдружились.
Вечер. Старшина роты принес нам, офицерам, нашу долю водки и курево.
Иван все отдает мне. Он не курит, не пьет. Сахнов качает головой:
— Не курите, не пьете, товарищ лейтенант... Если к тому же бабеночкой пренебрегаете, так вы же есть истинный монах?..
Иван не сердится на него.
— Это, брат, все не по мне. Что же до монаха, так в войну эдакое монашество не позор.
Монах наш среднего роста, с живыми глазами, на девственно-чистом лице нежный румянец. Приметив мою шахматную доску, он как-то предложил:
— Сыграем!
У меня появился сильный противник.
К нам на позиции приехала кинопередвижка. В лесу между деревьями натянули огромный белый холст.
В «кино» мы пошли вместе с Иваном.
И там, на лесной поляне, откуда ни возьмись, вдруг возникла Шура.
— Хорошо-то как, что и ты пришел! — искренне обрадовалась она.— Здравствуй...
Я познакомил ее с Иваном.
— Вот, брат, в боях под Мясным бором я чуть не загубил эту девушку.
Иван молча слушал меня.
— И хотя до сих пор я об этом не говорил, но случай не забылся...
— Понятно,— насупилась она.— Однако кому бы из них я успела помочь?.. Мертвым?..
Ивану, видно, наскучило слушать нас, и он стал пробираться к экрану. Мы с Шурой остались одни. Я решил переменить разговор и спросил:
— Как твое здоровье?..
— Можно подумать, что это тебя и впрямь беспокоит...
— Надо ведь о чем-то говорить!..
И Шура залилась смехом.
Хорошо смеется Шура, звонко, переливчато и очень тепло. А с лица при этом не сходит грусть. И она делается такой привлекательной, такой милой... Давно я не присматривался к ней. А сейчас, оглядывая стройную фигурку Шуры, я вдруг увидел у нее на груди медаль. Мне стало совестно за мои упреки... А волосы? Как венок из пшеничных колосьев на голове, такие они золотые.
Все проходящие в «кино» офицеры оглядывались на нас и заговорщически подмигивали мне. Это меня ужасно злило. Шура показала на ближайшую землянку:
— Видишь? Там я и живу.
В «кино» она не осталась. Я разыскал Ивана и устроился рядом с ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36