..
Вдруг прямо у себя под носом, метрах в тридцати, я увидел надвигающийся на меня сугроб. Потянулся за противотанковой гранатой, сорвал предохранитель и кинул ее. А следом тотчас нажал на гашетку и дал очередь. Начали стрелять и мои солдаты. Заработал миномет.
Завязался настоящий бой.
Преимущество пока на нашей стороне. Держим круговую оборону. Бьем, не жалея боеприпасов. Я понимаю, что артиллерия нас не очень-то решается обстреливать из страха зацепить своих. Нам только остается не дать фашистам поднять головы.
Бой длился пять-шесть часов. А может, и больше, точно не определишь, когда перед тобой смерть. Она времени не считает. И мы не считаем. Человек, пока жив, защищается.
Не чувствую ни холода, ни голода, даже курить не хочется. Только язык, как щетка, сухой. Я набираю в рот снегу.
Над вражескими позициями взвились в небо красная и две зеленые ракеты. Голову ломать не приходится, все ясно: это сигнал к отступлению. Я приказываю усилить огонь.
Окружавший нас противник мгновенно отошел. Замолчала и артиллерия. Я приказал своим уйти в блиндаж. Теперь враг сконцентрирует огонь на нас.
Наш минометчик не успел убрать свой «самовар». Парня убило первым же снарядом. Я взвалил его на спину и метнулся в блиндаж. Совсем рядом ударился осколок.
Началось...
Прижавшись друг к другу, сидим у печки.
Убитого минометчика я положил у двери. Мы все словно окаменели. На нас сыплется огневой шквал.
Земля дрожит. Если снаряд угодит в блиндаж, мы даже не успеем сообразить, что произошло.
Помкомвзвода, сержант, вдруг запел:
Напрасно старушка ждет сына домой, Ей скажут, она зарыдает...
Песня за душу хватает. И мы все тоже начинаем подпевать сержанту, мерно покачиваясь, плечом к плечу. Это не песня, а стон замерзшей земли, вопль неба. Это выше человеческого разумения.
А волны бушуют вдали...
В ушах грохот разрывов. Жизнь наша сейчас целиком во власти случая. В минуту до пятидесяти снарядов обрушивается на наш пятачок. И если хоть один угодит в блиндаж...
Солдат один, самый молоденький, вдруг снял пилотку и начал неумело креститься:
— Господи, боже мой!
Нам, горемычным, нет и такого утешения — молитв мы не знаем никаких. Делать нечего, продолжаем петь. Заглушаем голос смерти, нависшей над нами.
Артиллерийский обстрел прекратился только на рассвете. К счастью, мы потеряли лишь одного убитым. День тоже прошел относительно спокойно, хотя у само
го снежного заграждения убило солдата, доставившего нам пищу. Сержант втащил его в блиндаж. Пуля попала солдату в висок. Восемь буханок хлеба в его вещмешке залиты кровью.
За снежным барьером сержант насчитал двадцать три убитых.
— Неплохо мы поработали...
Он втащил один труп. На груди у немца значок гит- лерюгенда и Железный крест. Мундир новенький, лицо гладко выбрито. Я велел сержанту отпихнуть его подальше от могилы наших ребят...
Ночью с пятью автоматчиками ко мне на позицию пришел замкомполка по политчасти майор Ерин. Он был спокоен, не сгибаясь прошел по участку, обстреливаемому немцами. Ему лет под сорок, но выглядит молодым.
— Ну,— сказал он,— надо отдать вам должное, молодцы. Богатырских дел понаделали. У вас тут получился маленький Сталинград.
Он протянул мне кипу газет. Сколько времени уже газет не видали, читать разучились...
Окруженные под Сталинградом немецкие войска частью уничтожены, частью взяты в плен... Я залпом проглатываю все новости. Турки в Карее только и ждали падения Сталинграда, чтобы ворваться в Армению. Гитлеровцы отброшены от Северного Кавказа... В междуречье Волги и Дона осталось лежать полтораста тысяч убитых солдат противника... Командующий шестой немецкой армией фельдмаршал фон Паулюс сдался в плен... Побросали оружие и все оставшиеся в живых немцы... Вот так-то, господа фашисты! Ворвались к нам как дикие звери, а убегаете как побитые собаки. Всего за несколько дней до того, как Паулюс сдался в плен, Гитлер присвоил ему звание фельдмаршала. И вот в плену у нас есть теперь и фельдмаршал, а сколько генералов и какая огромная армия солдат — сто тысяч пленных!
Второго февраля воцарилось спокойствие на Донском фронте... Придет оно и к нам, это спокойствие, придет на холодную смерзшуюся землю.
Никогда еще я не получал от газет такого удовольствия, как в этот день, в тесной землянке, всего в каких-нибудь ста метрах от врага.
Мне вдруг пришло в голову, что было бы неплохо, если бы переводчик полка пришел сюда и в рупор (здесь близко, услышат) сообщил бы немцам о разгроме под Сталинградом. Командование-то их ведь наверняка скрывает это от своих солдат.
Я высказал свою «идею» майору Ерину. Он ничего не ответил.
Сегодня пятое февраля. Месяц и восемь дней, как мне исполнилось девятнадцать. В записях моих дыхание смерти.
ГОРЕСТИ, ГОРЕСТИ
Пришло письмо от Баграта Хачунца. Поискал на карте, нашел, где он есть. Почти рядом. Чего доброго, можем и встретиться, хоть разок бы еще послушать его песни.
Повод нашелся.
Враг вроде бы притих, зарылся в землю и выжидает. А мы бьем его и днем и ночью.
Меня вызвали в штаб дивизии, сказали:
— Явитесь, вам будет вручен орден.
— Есть явиться!.. Но почему именно сейчас? На кого мне оставить взвод?..
— Передайте командование Овечкину.
Орден вручал командир дивизии.
— А теперь,— сказал он,— можете недельку и отдохнуть. Город Боровичи вам знаком?
— Так точно, товарищ генерал, знаком!
— Будете сопровождать туда одного человека...
Человек этот — старший лейтенант. Его разжаловали
и сейчас отправляют в штрафной батальон. Надо сказать, перспектива сопровождать его меня не очень радовала.
Я попробовал было упросить начальника штаба: не надо, мол, мне такого «отдыха». Он сначала засмеялся, а потом насупился, но ничего не сказал. Я сообразил, что вроде как пытаюсь не выполнить приказ комдива, и замолчал. Солдат есть солдат, и приказ есть приказ.
У меня с собой пистолет и две гранаты. Начальник штаба приказал мне на случай, если арестованный попытается бежать, пустить его в расход. И это почему-то вселило в меня страх.
Штрафнику лет под тридцать, невысокий, круглолицый, фамилия его Борисов. Погоны у него с шинели сорваны, но на преступника вообще-то не похож...
Вскоре мы пересекли Волхов. В Селищевской крепости нам выдали хлеба на двоих и сухой паек. Я тут же развел костер и сварил похлебку. Сели есть, спрашиваю старшего лейтенанта:
— За что разжаловали?..
— Думаешь, за измену? Нет. Я с тридцать четвертого служу. На фронте с первого дня войны...
Мне вдруг показалось, что он вот-вот заплачет.
Что мне было говорить? Я молчал.
— Командиром батареи я был. Три дня мои солдаты оставались без хлеба. И тут как раз к нам в батарею пришел начальник политотдела дивизии. Я возьми да и спроси, почему нам хлеб не доставляют. Он только руками развел. Меня взорвало: «Если, говорю, не можете организовать снабжение солдат самым необходимым, подайте в отставку». Он в отставку не подал, а я вот разжалован, да еще и под арестом...
Темно и холодно. Но здесь есть теплые землянки, кипяток. Мы с Борисовым устроились на нарах. Он с удовольствием вытянул ноги.
— Хоть высплюсь.
Мне тоже очень хочется спать. Но тут в землянку вдруг ввалились четверо военных и две девушки в штатском. Один из военных, майор по званию, предупредил нас:
— Прошу никаких разговоров не вести. С нами немец.
Немец, как мы поняли, перебежчик. Высокий, белобрысый парень. И странно, но он удивительно весел. Наши девушки тоже непонятно любезны, говорят с ним по-немецки. Его тоже препровождают в Боровичи, видать, ценная добыча.
Ужинали они шумно. Немца напоили водкой, дали ему и шоколаду.
Я постарался уснуть. Но Борисов не шел из головы. Жалко человека.
Утро. Меня разбудил Борисов:
— Уйдем, пока господин немец не изволили проснуться. Не хочу, чтобы он меня, советского офицера, видел арестованным.
Вышли из землянки. До станции Малая Вишера день пути.
Я вытянул ремень из брюк, отдал его Борисову, велел подпоясаться. И погоны были, тоже велел надеть. А звездочек у меня сколько хочешь, можно и до капитана набавить.
— Что вы, зачем? — удивился Борисов.— А если я убегу?
— Бегите.
Дальше мы шли как равные. Солдаты отдавали честь и Борисову и мне. Долго шли молча.
Вечер. Добрались до Малой Вишеры. Мороз страшенный.
Сегодня шестое февраля. Уже месяц и девять дней, как мне исполнилось девятнадцать. Записи мои мятежны.
ТАИСА АЛЕКСАНДРОВНА
Все тут в руинах: станция, дома, улицы... Ужасающую картину представляет этот прифронтовой городок. Прохожих на улицах почти не видно.
Мы с трудом разыскали кухню, получили трехдневный паек — дали нам хлеба, сала, консервов, сахару. Еще бы найти ночлег. Снег под ногами отчаянно скрипит, идем куда глаза глядят.
Вдруг женщина какая-то остановила нас и спрашивает:
— Видать, ищете, где бы переночевать?
— Да...
— Идемте со мной.
Женщина в ватных штанах и телогрейке. И все на ней черное. И валенки, и шаль тоже.
Мы пришли с ней к небольшой деревянной, чудом уцелевшей избенке. Внутри холод, запустение. Женщина сказала:
— Вы раздевайтесь, а я сейчас дров принесу.
Она вышла в сени и вернулась спустя минут десять с вязанкой дров. Я с трудом ее узнал. Она уже была в легком домашнем платье. И хотя было ей, наверное, лет сорок, но, скинув свое мрачное одеяние, она сейчас выглядела очень молодо.
Женщина бросила дрова на пол и начала разжигать буржуйку.
— Продрогли небось?..— Голос у нее приятный, приветливый.— Ну, милые мои, сейчас станет тепло. Согрею вам воды, помоете ноги. Зовут меня Таисой. Когда немцы заняли наш городок, я подалась в Боровичи. Месяц, как вернулась обратно.
Она пошла за водой. Борисов растянулся на тахте.
— Все рассказала,— бросил он,— и про ноги тоже. Послушайте, дружок, а бабенка ведь ничего себе. На ваш великий пост такая — сущий клад. Не теряйтесь...
Я зло глянул на него:
— Не болтайте глупостей!
— Глуп тот жаждущий, который у воды стоит, а жажды своей не утолит.
— Замолчите! Человек нас приютил, а вы?
— Приютила, вот и надо отблагодарить ее за доброту...
Таиса вошла с двумя ведрами в руках. Спросила, весело улыбаясь:
— Вы что тут, никак ссоритесь?
— Похоже на то,— признался Борисов.
Таиса стояла перед нами открытая, добрая. Я готов был провалиться сквозь землю от стыда. Борисов преступил все границы дозволенного.
— Я,— с какой-то злостью сказал он,— советовал этому парню попользоваться вашей любезностью до конца...
Таиса криво усмехнулась, пристально посмотрела на меня. В ее глазах я приметил печаль. Она повернулась к Борисову:
— А он что? Отказывается?
— Вроде бы так,— сказал Борисов.— На словах...
— И правильно делает.— Она изменилась в лице.— Вот ты бы, пожалуй, не задумался?.,
И Таиса сделалась вдруг очень печальной. Даже Борисов примолк, может, опешил от ее слов.
Весь припас, что был у меня с собой, я выложил на стол и сказал:
— Тетя Таиса, приготовьте, если можно, из всего этого хороший обед.
И мы принялись с ней за дело. Открыв банку аппетитной тушенки, она всплеснула руками:
— Ой, дух-то какой необыкновенный!
табаком и курительной бумагой. Прощается сумрачный и строгий.
— Береги себя...
Вернулся в часть. Наши получили подкрепление: и людьми, и оружием. Пополнился и мой взвод. Теперь у меня сорок шесть бойцов и четыреста тридцать шесть метров земли под защитой. «Журавль, с родины нашей нет ли вестей?..» Вот он, кусочек моей родины. Четыреста тридцать шесть метров земли под защитой. Здесь я защищаю мою Армению. Мы снова уповаем на землю. Снова бой. Впереди еще много боев.
Ко мне зашел командир батальона. В тесном полутемном блиндаже он стал разъяснять мне задачу завтрашнего боя.
— Чего нам здесь тесниться, товарищ майор, не лучше ли подняться на НП? Там будет удобнее,— предложил я.
Наблюдательный пункт мой расположен на высоком дереве. Оттуда хорошо просматриваются позиции врага.
Мы поднялись по лесенке на сосну. Здесь у меня и рация.
Майор просмотрел мои наброски плана расположения немецких огневых точек.
— Какое вы училище окончили?—спросил он вдруг.
— В Мясном Бору.
— Вон что, значит, тоже там воевали?
— Принял первое боевое крещение...
— Ну, и как оно было?
— Плохо,— ответил я.— Много крови пролили.
Он хотел закурить. Я удержал его:
— Немец может заметить, товарищ майор. Потерпите, пожалуйста, вот спустимся с дерева...
Боевая задача мне ясна: поддержать огнем штурмовые группы и затем выйти на шоссейную дорогу, ту, что в шести километрах от нас.
— Полк наш во что бы то ни стало должен выйти на шоссе,— сказал майор.— Это даст нам возможность отрезать противника от его основных сил.
Я спросил, как у нас с танками.
— Мало, конечно,— сказал майор.—Будем брать шоссе собственными силами. Как считаете, удастся?
— Что ж, воевать мы уже научились,— сказал я.— Надо надеяться, что удастся.
Мы спустились с дерева.
Вечер. Ко мне зашел капитан Волков, начальник особого отдела. Он знаком мне еще по Мясному Бору. Мы с ним изредка поигрываем в шахматы.
— Вы хорошо знаете рядового Сахнова?
— Очень хорошо.
— Полк наш давно не имел «языка»,— сказал капитан.— А без «языка», без свежих данных о противнике, наступать будет трудновато. Сахнов просит командование полка позволить ему отправиться нынешней ночью за «языком»...
— Однажды он уже взял «языка». Со мной и с Сорокиным. Он ловок и отважен,— сказал я.— Раз берется, дело сделает.
Волков вынул пачку «Беломора», закурил папиросу и меня угостил.
— Но как вы думаете, почему Сахнов сам напрашивается на эту опасную вылазку? Уж не собирается ли он драпануть к немцам?
Меня всего передернуло. Как можно такое подумать?! Как я могу усомниться в боевом товарище!
— А почему вы спрашиваете меня об этом?—наконец проговорил я.
Волков выпустил дым через нос.
— Вы член бюро ВЛКСМ нашего полка, дважды орденоносец, мы верим вам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36