В снегу лежит убитый немец. Голову ему снесло напрочь. Ужасно это — видеть человека без головы... Велел Сахнову закопать его.
11 января
Продвинулись вперед на восемь километров! Одному из бойцов оторвало стопу. Он крепко прижимает ее к ноге, а кровь хлещет отчаянно.
— Не прирастет? — спрашивает он потерянно у Сахнова.
— Брось ее, дай перевяжу рану, дурак!—сердится Сахнов.— Это тебе не дождевой червь.
Раненый потерял сознание. Пришла Шура и уволокла его в тыл.
13 января
— Несчастливое сегодня число! — бросает Сахнов, сплевывая.— Если сегодня меня не убьет, значит, уж никогда не убьет.
В роте трое убитых, восемь раненых. Приказываю похоронить убитых как положено.
Ведем бои за Новгород — он слева от нас.
— Сегодня нам Новгорода не видать,— говорит Сахнов.
— Почему?
— Иудино число...
Сегодня мы Новгорода не отбили.
14 января
Холодно, вьюжно... От моей землянки до позиции противника не более двухсот метров. Все деревья повалены, вырваны с корнями. Снег, снег...
Телефонный звонок. На проводе командир полка.
— Двадцать пятый вас слушает!..
— Ну как там, готовы?
— Все в порядке!
— Молодцы! — Голос у комполка повеселел.— Водки вам выдали?..
— Нет.
— Э, ладно, братцы, все сполна получите, как только продвинетесь на новые рубежи.
— За каждые сто метров по сто граммов...
— Ну и ну!.. — весело засмеялся комполка.— Пусть так. Идет. И еще орден, если... Ну ладно, будь готов и жди команды.
Что ж, я готов...
Снаружи завывает метель. В землянку вваливается лейтенант Саша Карпов, высокий, чуть раскосый парень.
— Видел Шуру, привет тебе шлет! — с трудом переводя дыхание, говорит ст.
«Шура, Шура...» И чего все только и знают, колют мне в глаза ее именем? Но странно, почему в моей землянке стало так тепло? Неужели от этого имени?
15 января
Я на своем НП, на сосне. Прикрываюсь щитом, все как-то надежнее. Слежу за противником. Ничего не видно, хотя враг — рукой подать. Плотная завеса тумана. Внизу, в снегу,— наша артиллерия, два танка и три самоходных орудия. И пехота. Справа от нас Ленинград, как клещами, зажат войсками противника. В прошлом году удалось чуть разжать эти клещи, дать Ленинграду выход к хлебу!
Я устроился поудобнее, снял перчатки. Пальцы, правда, коченеют, но мне надо записать. Ведь чуть спустя кто знает...
«Сегодня наши войска начинают наступление с целью полного освобождения Ленинграда из тисков вражеского окружения...»
Неужели мои записи сохранятся?..
Дзенькнул телефон.
— Все готово?..
— Готово!
Связист взглядывает на часы. Осталось десять минут... восемь... пять... одна минута и... Раздался страшный грохот.
Загремело громом все — и небо и земля.
Началось... Два фронта, лоб в лоб, двинули в атаку— Ленинградский и наш, Волховский. У меня в роте шестнадцать минометов, с обеспечением в триста пятьдесят мин на каждый, только на один сегодняшний день,
— Огонь! — командую я в рупор.
Целых пять тысяч шестьсот штук мин предстоит мне обрушить на головы гитлеровцев только за один сегодняшний день. А потом? Потом все будет хорошо.
Грохочут земля и небо.
— Огонь!..
Мы в захваченном у немцев блиндаже. Чуть погрелись, и опять в бой. Перед нами насыпь железной дороги, ведущей в Ленинград. За насыпью деревня.
Враг оттеснил нас немного, но мы снова рвемся вперед, как бушующее море: волна откатывается от берега, чтобы затем с новой силой рвануться к нему. Наш полк продвинулся вперед уже на тысячу метров. Скажете, мало? Спросите, сколько здесь полегло и наших, и немцев? Мне чудится, что мерзлая земля, освобожденная нами, улыбается сквозь кровь и отчаяние. Родная, израненная земля...
Мы заняли деревню, а деревни нет. Один только дом стоит, да и тот полуразваленный. У порога лежит, распластавшись, гитлеровец.
На всю деревню одна кошка, и больше ни живой души. Одичала. Шипит на нас, вцепившись в ствол поваленного дерева.
Оставляя деревни и поселки, фашисты, почти повсеместно, сжигают их дотла. Вокруг Мясного Бора все до единой деревни уничтожили.
Вот здесь была деревушка — следа не осталось. Только печные трубы торчат из-под снега да кое-где дыбятся обугленные бревна. Мы лишь по грудам развалин догадываемся, где были населенные пункты. И снег-то весь от гари почернел. Вот валяется смятая в гармошку жестяная вывеска. Едва разобрал одно слово: «Школа». Но школы нет. Ничего нет. Даже названия деревни не у кого узнать.
На обугленных деревьях тут и там повешенные. Ужасная картина! Все больше седобородые старики, по
чти голые. Тела так застыли и отяжелели, что даже не покачиваются.
Сахнов вдруг взялся за голову:
— А ну гляньте-ка вправо!
Лес там. Деревья, как скелеты,— без веток. Я онемел. На каждом из них висят люди — женщины, дети. Веревки белые, навощенные — гитлеровцы их специально из Германии привезли. Ноги у повешенных детей желтые, головы упали на грудь, языки вывалились.
В ярости я падаю на колени, тру лицо снегом, чтоб не лишиться чувств. Я тоже мертв, тоже закаменел, как эти обгоревшие деревья.
Сахнов пересчитал повешенных:
— Шестьдесят две женщины, девяносто детей. Мама родная!..
Из глаз моих текут не слезы — кровь течет...
Мы сняли всех с деревьев, уложили во дворе разрушенной школы, у обгоревшего баскетбольного щита. Один из моих солдат — Александр Прутов — плачет. Он совсем молоденький. Ему бы еще в школу ходить. Но уцелела ли школа в его деревне?..
Нам выдали нашу почту сразу за целых пятнадцать дней. Почтальоном у нас в полку молоденькая девчушка— наш добрый ангел. Кожа у нее на лице гладкая, нежная. Сама она очень серьезная, никогда не улыбается.
— Вам тоже есть письма,— сказала она.— Вот, целых три...
— Откуда вы знаете, что это мне? — удивился я, беря письма.
— Я всех старичков знаю,— сказала она.— Мало вас осталось.
Она раздала всем моим солдатам бумаги на курево и собралась уходить, но уже в двери землянки вдруг повернулась и прошептала со слезами в голосе:
— Ну пожалуйста, не надо погибать! Не погибайте!..
Мне почему-то подумалось, что она о ком-то из моих
солдат особо тревожится. Стало грустно и страшно за нее. Бедная девочка, неужели и ее коснется боль утраты? Нет, нет, пусть ее парень выживет! Но кто он?
Адресатов восемнадцати писем нет в живых. Вот письмо Давыдову. А его уже давным-давно убило. У миномета. Прямо в лоб пуля угодила. Я помнил, какой обжигающей была у него кровь. И треугольник письма, написанного его отцом или матерью, а может сестрой, сейчас жжет мне руку. Что тебе пишут твои родные, мой дорогой брат? Они не знают, что ты уже не прочтешь их письма и не увидишь, как мы прогоним врага. Тебя нет, а треугольник жжет мне руку.
Что мне делать с этим письмом, что делать с остальными семнадцатью письмами?.. Не знаю.
Я отдал все письма связисту.
— Что с ними делать? — спросил он.
— Побереги у себя...
Вечером связиста убило. Его похоронили вместе с письмами погибших.
Хлеб хорошо пропечен. На день дают шестьсот граммов, сахару — двадцать, сала — столько же, а крупы — семьдесят пять граммов на душу. Паек что надо.
А вот морозы — это серьезно. Большую часть дня проводим под открытым небом, на снегу. Усы мои, которые уже успели здесь отрасти, первыми реагируют на мороз — начинают топорщиться, и губы под ними от этого зудят. В иные дни бывает ниже тридцати градусов-. И тогда дыхание, мгновенно замерзая, оседает на усах кристалликами льда. Я растапливаю их, обсасывая. А сорвать невозможно — усы оборвешь. Мы уже приметили: если птицы начинают кружить над дверью нашей землянки, откуда валит дым и пар, значит, мороз под сорок градусов. Однако, надо признаться, морозы здесь сухие, здоровые, и даже мне, южанину, они не доставляют особых хлопот. Одежда у нас у всех теплая. Великие мудрецы придумали валенки. Ноги в них как в печке.
Одну за другой мы отбили несколько контратак противника.
Мороз настраивает меня на философский лад. Я уже давно понял, что эта война с фашизмом — суровое испытание для всех нас. Так в огне закаливают сталь. Уже два с половиной года в смертельной опасности то, что нам дороже всего на свете,— наша земля. Два с половиной года фашисты пытаются завладеть ею, а нас уничтожить. Без земли-то ведь нет народа.
Я стараюсь, чтобы все мои солдаты ясно понимали всю опасность, еще угрожающую нам. Только понимая, они будут воевать самоотверженно и победоносно. Не знаю,
вернусь ли я домой. Но одно знаю точно: если и не я сам, то победа непременно войдет в мой дом.
20 января
Новгород освобожден. Вижу высокие купола и колокольни его церквей. Стенам Кремля здорово досталось. И сахновской медали «За отвагу» тоже: осколок ее царапнул, осталась вмятина. Сахнов все бурчит:
— Никогда у меня в жизни ничего не было, где уж тут медаль сберечь...
— А ты на судьбу не очень-то жалуйся,— говорю я ему.— Не будь этой медали, осколок врезался бы тебе в грудь.
Он гладит рукой «раненую» медаль и смеется:
— Выходит, это она меня сберегла...
Наше самое ценное имущество — радиоприемник — мы везем на одной из обозных повозок. Сахнов обил его стальными щитками от пулемета, чтобы, не дай бог, не повредить. В передышках между боями солдаты включают приемник и слушают, что на белом свете делается.
Ночь уже к рассвету подступает. Укутавшись в овчинный тулуп, я лежу на снегу. Мягко, ногам в валенках тепло. Ушанку я натянул низко, до самого носа. И слушаю, что бы вы думали? «Крунк». Сплю, а слышу. Но, может, это во сне? Вроде нет. Только поет не Баграт Хачунц, хотя и этот голос мне знаком. Я открываю глаза. Молодцы ребята, знали, когда включить приемник: это передача из Москвы, поет Павел Лисициан. И снег словно согревается, тает... Но вот песня кончилась...
— Внимание! Говорит Москва...
Москва говорит голосом Левитана:
— Вчера наши войска полностью завершили прорыв блокады Ленинграда. Блокада, в которой он пребывал с осени сорок первого года, снята.
— Внимание!..
Ну какое еще тут внимание!.. Сахнов палит в небо, выпускает всю обойму своего автомата. А потом и сам начинает орать:
— Внимание! Внимание! Блокада Ленинграда полностью снята! Внимание, братцы! Внимание и вы, эй, там, фашисты! Внимание...
Я обнял Шуру.
— Замерзла?
— Нет. А ты?
— Я мерзну...
— Почему?
— Тебя давно не видал.
Щеки у Шуры запылали огнем. Это, конечно, от мороза. Отчего же еще?
— Неужели руки у меня такие горячие, что могут согреть весеннюю алую розу?
— Почему вдруг розу? — засмеялась Шура.
— А что же еще?
Она с упоением кидается снежками. На ней короткий полушубок, стеганые ватные брюки, как у всех у нас, а поверх них еще и юбка. И валенки такие же, как у нас, только размером чуть меньше. И как только в эдакой стуже выживает и пышно цветет эта нежная, теплая весна?!
Ясная ночь. В небе много-много звезд. Я вижу их не в вышине. Белой весной они светят мне, отражаясь от Шуриной нежной, теплой груди.
— Тебе холодно? — шепчёт она.
— Нет. А тебе?..
Сегодня двадцать восьмое января. Ровно месяц, как мне исполнилось двадцать. В записях моих весна.
КОГДА ЗАНОЧУЕМ?
Январь. Морозы.
Три недели назад мы распрощались с сорок третьим годом на берегах Волхова. Ужасный был год, кровью обильный и могилами тоже... Сейчас те могилы засыпаны тяжелым снегом. Многие из них останутся безымянными. Не всегда мы успевали ставить на них дощечки с именами... Что ж, очень возможно, что и моя или вон того солдата могила тоже останутся безымянными. Или нас вообще не захоронят...
Скоро снова бой. Линия наступления четко обозначена. Она почти напротив, у виднеющейся вдали разрушенной деревеньки. Я обозреваю окрестности с нового НП, опять с дерева, и сверяю все по карте...
Деревья трещат от мороза. А нам не холодно. И одеты тепло, и к тому же «на заправку» хватили по сто граммов... Иван Филиппов отдал нам с Сашкой Карповым свою водку и махорку. На худом Сашином лице постоянно блуждает какая-то робкая, застенчивая улыбка. Но сам он храбрый, как дьявол.
— Помолимся боженьке, чтоб Филиппова не убило. Пусть вечно живет! — шутливо бросает Саша.
Знать бы, кого убьет, а кого нет... Но людям подарено незнание и надежда взамен. Великая это вещь — надежда. Не будь ее, с ума можно бы сойти. А благодаря надежде почти каждому солдату кажется, что пуля обязательно просвистит мимо него...
Появилась Шура.
— Индивидуальные пакеты у всех есть? — спросила она.
— У меня нет! — глядя на нее в упор, сказал Саша.— Да он и ни к чему, рана моя неизлечимая...
— Что же это за рана такая? — удивилась Шура.
— Поцелуй — заживет...
Шура засмеялась:
— Ты у нас, Сашуня, парень ладный. Да вот беда: у меня уже есть свой объект.
Она убежала. Я смотрел ей вслед. Только бы с ней ничего не случилось!..
Неподалеку от нас замаскирован тяжелый танк. На броне у него три красных звезды, значит, три подбитых танка на счету.
— В боях у Синявина я их подбил,— объясняет танкист.— А чего это Шура ваша так скоро убежала?
— Уж не зацепила ли и тебя, часом? — ревниво спрашивает Саша...
Началась наша артподготовка. Бьем по позициям противника. Там все взрывается, горит, взлетает в воздух... Удар артиллерии достаточно мощный.
А мы пока покуриваем.
Артподготовка завершилась спустя полчаса. Она нас вконец оглушила.
Но вот и сигнал к наступлению. Сорвался с места, круша лед, наш краснозвездный танк. За ним пошла пехота. И мы, минометчики, тоже двинули следом, занимать новые позиции.
Немцы открыли сильный заградительный огонь из пулеметов, орудий и минометов. Заревели и шестиствольные «ишаки»: и-а, и-а. Знакомый голос смерти... Но мы продвигаемся.
Вот и первая линия вражеских укреплений. Уже завязался штыковой бой. Пулеметы противника косят ряды наших нападающих. Я открываю беглый огонь из моих минометов: надо оглушить врага и открыть дорогу нашей пехоте.
Вокруг уже много убитых. Раненые уползают в тыл, окрашивая кровью снег. Где-то рядом, напротив меня, раздается страшный грохот. Это с ходу налетели в лоб друг другу два танка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36