Густые леса. Здесь относительно спокойно. Дорог нет. Только ровные просеки прорублены — волоком лес поваленный вывозить.
Леса эти, судя по топографической карте, занимают значительное пространство. Называются они Аугустовы леса. Карта у меня немецкая, на хорошей плотной бумаге.
Здесь мы почти совсем не встречаем сопротивления. Можно малость «дух перевести», как говорит Сахнов.
Командир полка показал мне на карте проселочную дорогу.
— Поведешь свою роту этим путем. Через пять километров вам встретится деревня. Возьмите ее и будете там нас ждать.
Наш полк развернутым строем продвигается к городку Аугустов.
Пять километров прошли проселочной дорогой без всяких происшествий и вообще не встретили ни души. Вымерла, что ли, эта страна? В зимнем лесу так спокойно, так хочется лечь и уснуть на этом мягком снежном ложе!
Вышли на опушку леса, к неглубокому оврагу. Он тоже отмечен на карте. Вот и тропинка, что ведет в деревню. Только где же деревня-то? За небольшой поляной
в низине высятся огромные деревья, большей частью лиственные.
Я вдруг испугался. Может, дорогу перепутал? Но нет, на карте указаны ориентиры, которые есть здесь. Шел я точно по маршрутам, намеченным командиром нашего полка Сафоновым Павлом Антоновичем. Но где же тогда деревня?
Я послал троих в лес, что напротив, на разведку.
— Идите осторожно.
Они отправились. Вернулись минут через двадцать. Старший группы дозорных доложил:
— Там город в лесу!..
Мне не поверилось. Я вооружился биноклем. Долго вглядывался и вот наконец рассмотрел за высокими деревьями заводские трубы. Снова сверился с картой. Явная ошибка. А дело, видно, в том, что напечатана-то она, как оказалось, еще в тысяча девятьсот двадцать пятом году.
— Что вы увидали? — спросил я дозорных.
— Там все словно вымерло. Ни души вокруг.
Двинули вперед, держась друг от друга на расстоянии десяти метров. Автоматы и винтовки у всех наготове, минометы следуют за нами на повозках.
На улицах под снегом асфальт. На свежевыпавшем снежном покрове ни следа. Снег недавний, еще не слежавшийся. Дня два, видно, как эвакуировалось население.
Шли от улицы к улице. Дома двухэтажные, укрытые широкими кронами высоченных деревьев. Небось если сверху смотреть, серых крыш и не увидишь. Я вошел в первое попавшееся здание. Внутри оно похоже на общежитие. Мебели почти никакой, только железные кровати и грязное замызганное подобие постельного белья на них. Женщин и детей явно тут не было.
Это конечно же засекреченный заводской поселок, потому-то его и на карте не оказалось. Десятки труб, для маскировки выкрашенных в зеленый цвет, высятся параллельно стволам деревьев. В центре поселка маленькая площадь. Отсюда лучами расходятся подземные ходы. Все цеха и заводы, надо полагать, расположены под землей. Электричество и телефоны отключены. Два входа в подземелье взорваны.
Поселок оказался не такой уж большой, и мы скоро полностью его обследовали. Я тут же написал док
ладную и с двумя вестовыми послал ее командиру полка.
Мы расселись на обочине широкого шоссе и стали ждать дальнейших приказаний.
Каменное безмолвие. Меня пугают дыбящиеся между деревьями кирпичные трубы, но еще страшнее кладбищенская тишина.
Сахнов вдруг сказал:
— Пить хочется, пивка бы по кружке. Слыхал я, будто у немцев оно особенное...
Никто ему не ответил. Безмолвие. Как это, оказывается, страшно — безмолвие! Только далеко-далеко гулко грохочет канонада.
Безмолвие. Не молчи, лес! Я отвык от тишины.
На дороге показалась машина. Она шла медленно, потом вдруг остановилась. Наверное, нас заметили. Я приказал солдатам залечь. Кто знает, что за машина. Глянул в бинокль, вижу, это одна из наших дивизионных машин. Мы поднялись.
Машина тихо тронулась с места, видно, узнали нас и помчали навстречу.
Из машины вышел майор, начальник разведгруппы:
— Что вы тут обнаружили?
Я доложил обстановку. Он осмотрел поселок, заглянул во входы, ведущие в подземелье, и, подняв руку, сказал:
— Сюда не заходить. Тут все заминировано.
Мы заготовили предупредительные таблички: «Внимание! Заминировано!» — и развесили их там, где следовало.
— А вы знаете, товарищи? — сказал майор.— Вами обнаружен важный военный объект...
Сегодня десятое января. Уже тринадцать дней, как мне двадцать один год. В записях моих удивление.
ОЛЕНИНА
Идем лесами. И как-то радостно на душе. Видно, все леса внушают людям радость, веру в неизбывную жизнь.
Отряды немецкого арьергарда оснащены мотоциклами и небольшими машинами. Часто неожиданно завязывают с нами бои, но после двух-трех стычек откатываются.
Нам вдруг преградили дорогу проволочные заграждения. Колючая стена метра в три высотой тянется бог весть как далеко.
Мы долго искали, но все же нашли проход в этой стене. Только подобрались к нему, как мимо, на удивление нам, пронеслось большое стадо вспугнутых оленей. Один из солдат успел выстрелить, и я увидел, как олень упал в снег, попытался подняться, но не смог и остался лежать, вытянув на снегу свою длинную шею.
В этот вечер мои ребята отведали по куску жаренной на вертеле оленины.
Ранним утром из лесу вышло стадо диких кабанов. Ошалев от артиллерийской канонады, оно бросилось через дорогу. Мы ехали в санях. Стадо ураганом пронеслось мимо.
Восемь дней уже непрерывно ведем наступательные бои. Оторваны от всего. Где-то застряла наша полевая почта. Писем не получаю и сам не пишу — некогда. Солдаты мои сыты. Даже водки иногда перепадает. Сахнов, прежде чем раздать 'ее, сам дегустирует — не отравлена ли? Выдает только по сто граммов на человека.
Где-то мои ребята раздобыли спирт. Сахнов сказал, что пить его нельзя, древесный он, для промышленных нужд.
Был у меня когда-то случай в роте. Прибыл в пополнение запасник лет сорока. Знал я его еще плохо. Кто- то поднес ему древесного спирта. Он выпил и потерял сознание. Уложили мы его на повозку, вызвали врача из медсанбата. Только ничем' уже нельзя было помочь.
— Не выживет,— сказал врач.— Сжег себе все нутро.
Солдат тот умер. Я тогда предложил парторгу роты написать об этом случае в «Боевой листок». Может, кому и послужило в Назидание. Вот ведь и Сахнов, может, тоже с тех пор осторожен с древесным спиртом. И этот, что ребята добыли, забрал на хозяйственные нужды.
Все еще холодно, но Сахнов уже жалуется, что в полушубке ему невмоготу.
Он теперь у нас чин по чину: почти каждый день бреется. И письма жене пишет длинные...
Мы вышли к железной дороге и прямо наткнулись на длиннющий товарный состав, брошенный немцами. Паровоза у состава нет, видно, на нем и драпанули противники.
Открыли вагоны: чего там только нет! Тюки материи, готовая одежда, обувь.
— Возьми кое-что, пошли жене,—предложил я Сахнову.
Он обиделся:
— Зачем вы мне такое говорите? Проверяете, правда ли, что завязал?..
— Но это же трофеи! Мы берем их на поле боя, какое же тут воровство?
— Нет уж, не свое — не тронь.
Милый Сахнов, как же я рад за него!
Немецкие укрепления у Мазурских озер рушатся одно за другим.
В каком-то поместье близ Инстенбурга Сахнов раздобыл роскошную карету (кто ее только сберег?). Он впряг в нее двух скакунов и по очереди предлагал всем покататься.
— Ну, теперь вы настоящий фельдмаршал Кутузов, сынок,— сказал он, смеясь, когда в карету сел я.
Каретой Сахнов не ограничился. Опять собирает плуги, сеялки, лемеха и телеги.
— Хоть бы одну единую телегу послать нашим...— вздыхает он.
Но как ее отсюда отправишь?
Сегодня двадцатое января. Уже двадцать три дня, как мне двадцать один год. В записях моих усталость.
ПРИБЛИЖАЕТСЯ КОНЕЦ
Мы уже километров сто прошли вперед, в обход Мазурских озер.
Из штаба полка у меня затребовали предложения на моих солдат для представления их к награде. Я усадил Сахнова писать. Первой продиктовал его фамилию. Орден Красного Знамени. Он замахал руками:
— Да что вы, сынок, мне хватит медали «За отвагу»! Не забывайте про мое прошлое-то...
Я обнял его. Раненый глаз заблестел слезой.
Мой верный боевой товарищ, по мне, так ты достоин ордена Ленина.
Я у себя на наблюдательном пункте. Вокруг рвутся снаряды противника. Со мной Сахнов. Я заговорил с ним о том, что пора бы ему уже из кандидатов в члены партии переходить...
Он испытующе глянул на меня.
— А может, еще погодить, товарищ старший лейтенант? Вы же понимаете...
— Понимаю. Все понимаю. Забудь о прошлом, Сахнов, ты смыл его своей кровью и преданной службой Родине в ее самые трудные годы. Уже четыре года ты защищаешь Родину.
Вечером, прямо в окопах, состоялось партсобрание коммунистов нашей роты. Оно длилось всего несколько минут. Времени у нас нет, да и долго быть всем в сборе опасно.
Сахнов обнял меня, улыбнулся сквозь слезы:
— Вот теперь я человек, сынок!..
Сказал, тяжело вздохнул и пошел на позиции. Война...
Заняли еще одну деревню. Навстречу нам идет большая колонна женщин и детей. Мы только что выдворили гитлеровцев. Стволы моих минометов не успели остыть.
Колонна идет медленно, как бы покачиваясь. Какое- то тяжелое предчувствие сдавило мне грудь. Они подошли совсем близко и вдруг заголосили, кинулись к нам:
— Родные!
Наши!.. Окружили нас.
— Милые, родненькие!..
Наши! Насильно угнанные фашистами в первые годы войны в неволю.
— Ах, родненькие вы наши!..
Плачут, в глазах еще испуг. А одежда на них! Ужас! Одни лохмотья. Бедные, боятся поверить, что свободны наконец.
Мои ребята тоже, глядя на них, чуть не плачут.
Все о чем-то друг друга спрашивают.
И Сахнов, слышу, кричит:
— Из Верхней Борисовки, что в Смоленской области, есть кто-нибудь?
И нашел ведь. Женщина вызвалась. Кожа да кости... Девочка рядом, смеется и плачет, рвет с себя обноски:
— Я мальчик, мальчик!..
Это, оказывается, мать, как угоняли в рабство, надела на него платье.
— Надеялась, так спасу его, а то ведь на месте бы убили...
Мальчику лет четырнадцать-пятнадцать. Он и плачет уже как-то по-девичьи. Шутка ли, четыре года не быть самим собой, все время настороже... Мои солдаты одели его. Сахнов отдал пареньку свой полушубок.
— Ах, родненькие!..
Их пятьсот человек, взрослых и детей. Я поднялся на повозку. С трудом преодолеваю волнение:
— Матери и сестры! Вот вы и свободны! Мы побеждаем...
Мы отдали женщинам трофейные повозки с лошадьми. Сахнов нагрузил одну из повозок своими плугами, лемехами, одеждой и отдал односельчанам — женщине с мальчиком.
— Довезите к нам в деревню. Слышите? И передайте моей Гале, что мы скоро победим и я вернусь.
Мы как смогли одели людей, дали им продуктов на дорогу и проводили.
Караван медленно тронулся на восток. Я облегченно вздохнул, глядя на это шествие освобожденных людей.
Перед нами довольно большой хутор. Он огорожен высокой каменной стеной. Таких хуторов-крепостей в этих краях много. Это, по сути, поместья. Они являются собственностью воинственных хозяйчиков Восточной Пруссии. Все обнесены противотанковыми рвами и колючей проволокой...
За этот хутор мы бились четыре часа. И наконец, войдя в него, мы увидели пылающие амбары. Хозяева подожгли их, перед тем как бежать.
Наступила ночь. Можно и передохнуть. Сахнов растопил печь в просторной комнате, откуда-то приволок одеяло, подушку. Я впервые за много месяцев разделся и лег в постель. Все пуховое, теплое. Сон сморил за минуту. Но поспать мне не дали. Командир пехотного батальона, в состав которого сейчас входит моя рота, прислал за мной связного, требует срочно явиться.
Комбат вместе со своими офицерами расположился в большом просторном зале. Тут сейчас собралось человек восемь-девять офицеров. Горят свечи. Странно, но очень много и молодых женщин, девушек... Неужели немки?
— Приветствую, старший лейтенант,— сказал командир батальона.— Ты, случаем, по-ихнему не говоришь?
— Нет, немецкого я не знаю.
Капитан засмеялся:
— Какой немецкий! Они француженки, тоже в неволе тут были. Порасспроси-ка их поподробнее.
— Так я и французского не знаю...
— Эх, ты!—досадливо качнул головой капитан.— А еще армянин. Я думал, знаешь...
Хрупкие, молоденькие француженки искрятся радостью. Общими усилиями мы разобрались, что гитлеровцы насильно вывезли их из Франции. Они все батрачили здесь на местного владыку — барона.
— О мсье, мерси...
Необыкновенно счастливые лица у всех освобожденных. И потому сейчас все эти девушки кажутся такими красивыми и мне так их жаль. Так жаль... Глядя на них, я вспоминаю о Шуре, и сердце мое обливается кровью.
Капитан подарил девушкам ящик изюма, изъятый из подвалов барона.
— Берите с собой в дорогу, чтоб было чем червяка заморить.
— О мсье, мерси...
На ящике с изюмом написано: «Турция». Вон кто услаждал гитлеровцев изюмом!..
Француженки что-то без умолку говорят нам, но мы не понимаем.
У меня перед глазами Шура. Спасая чужих мне людей, я уже никогда не увижу Шуры...
С грехом пополам мы втолковывали француженкам, что они могут, ничего не боясь, пробираться на родину.
Это уже сорок пятый год, люди!
Скоро четыре года, как идет война.
Сахнов говорит, что вот-вот придет весна. Когда она придет?! Вокруг зима. Оттепелью и не пахнет. Где она, эта весна?!
Сахнов получил письмо от своей Гали. Повозку с плугами и лемехами они получили. «Большое спасибо тебе, родной мой...»
Этот хутор окружен поясом сильно укрепленных оборонительных сооружений.
Снова бой. Рушится все: ограждения, дома, церквц. Неужели же не будет этому конца! Неужели человечество не обрушит наконец глыбищу на этот трижды проклятый фашизм, чтоб никак ему больше не подняться!..
Устал я от всего, и нет больше сил, мутит от ужасов, о которых пишу. Разве надо, чтобы кто-то еще потом, после меня, стал это читать? Сам-то я никому не покажу своих записей.
Грустно от сознания, что фиалки наступающей весны и всех грядущих весен, может случиться, будут цвести и благоухать в наших ущельях и скалах, увы, без меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36