Сегодня двадцать шестое января. Уже двадцать девять дней, как мне двадцать один год. Записи мои беспорядочны.
К МОРЮ
Мазурские озера уже далеко позади, и теперь мы повернули на запад, к морю, к Кенигсбергу.
— Большой город. И порт, и крепость! — говорит Элкснитес.— Река Преголь связывает его с Балтийским морем. В реку эту даже океанские корабли заходят.
Через Преголь перекинуты мосты. Все они разводные. Их обычно разводят, когда проходят корабли, и на ночь. Сейчас все мосты разведены. Немцы, видно, на кораблях покинули город.
Мы перебирались через реку на плотах. Преголь — река незамерзающая. Вот и город. Я пытаюсь разглядеть в бинокль укрепления, но это далеко, да и туман с моря. Видны только купола соборов и темные стены цитадели.
А ведь дошли до Кенигсберга!.. Из души невольно вырывается вздох облегчения и... удивления.
Надо написать домой.
Сегодня тридцатое января. Уже месяц и три дня как мне двадцать один год. В записях моих дыхание моря.
МОЯ КРОВЬ НА СНЕГУ
Первые дни февраля.
Кенигсберг в кольце окружения. В городе сконцентрировано огромное количество гитлеровских войск, оружия
и продовольствия. Это крепость, укрепленная четырьмя линиями мощных оборонительных сооружений. Наш полк стоит против восьмого форта.
Командование нашего фронта предложило осажденному немецкому гарнизону добровольно сложить оружие во избежание бессмысленного кровопролития. Гитлеровцы предложение отклонили.
Разведка доложила, что укрепления противника почти неприступны.
Что ж, раз не желают сдаваться, придется им испытать силу нашего удара. И мы начали бить. Едва ли кому-нибудь из гитлеровцев в те дни думалось, что и они вдруг могут оказаться в столь грозной осаде. Как некогда сказал великий Фирдоуси: «День ты в седле, день на 'тебе седло».
По ответному огню противника чувствуется, что снаряды они берегут. Ясное дело, ведь окружены со всех сторон.
Часть войск нашего фронта продолжает продвигаться к морю.
Мой наблюдательный пункт на невысоком холме. Со мной Сахнов, связисты и два наблюдателя. Отсюда очень хорошо просматривается участок обстрела.
Метр за метром я «обрабатываю» его минометным огнем.
По данным разведки мы знаем, что форты противника, по существу, неодолимы. Железобетонные, глубокого залегания и с таким толстым и прочным покрытием они почти неуязвимы даже для самых тяжелых бомб!
— А как же мы будем брать их? — недоумевает Сахнов.
— Штурмом. Ценой человеческих жизней.
— Какие потери ведь будут, а?..
Да, потерь будет много...
Наши войска вышли к берегу моря. Устье Преголя стало кладбищем немецких военных кораблей. Наша артиллерия, Балтийский флот и особенно авиация не дают ни одному их судну выйти в море. Уничтожают прямо в порту.
Мы тоже крушим оборону Кенигсберга. Бьем непрерывным огнем артиллерии, минометов и с воздуха. Как донесла разведка, в городе пять немецких дивизий и гарнизонные войска.
Противник контратакует.
Сначала появились танки, потом из фортов вышли соединения пехоты, и под прикрытием артиллерийского огня противник двинулся в атаку.
Снова жаркий бой. И я опять в своей стихии. Вокруг разрываются снаряды, над головой проносятся осколки, а я, зарывшись в землю, не отрываю глаз от окуляров стереотрубы, ясно вижу противника и направляю огонь моих минометов.
Грохот стоит невообразимый. Исчезла снежная белизна. Артиллерия разворотила окрест всю землю.
Убило одного из моих связистов. Я оттащил его тело в сторону. Снял наушники и надел себе. Где-то на линии произошел обрыв. Прекратилась связь с батареей. Пришлось выползти из окопа. К счастью, обрыв был совсем рядом. Я соединил концы проводов и повернул обратно. Вдруг рядом разорвалась мина. Я еще глубже вжался в землю. У пояса стало как-то горячо. Я сполз в свой окоп. Там еще был снег, и я увидел, что на нем остается кровь после меня. Это моя кровь. Снял полушубок, задрал гимнастерку и вижу: пуля попала в живот. Кровь льется не переставая. Я зажал рану платком. Сделал глубокий вдох. Порядок, кишки на месте. Значит, пуля прошла только поверху, и мы еще поживем. Но что это? Чувствую, что теряю сознание. И рядом никого. Убитый связист помочь не может. И Сахнова нет. Я связался по рации с командиром первого взвода:
— Лейтенант, проберитесь ко мне в окоп, подмените. Я ранен.
В себя я пришел уже в санях. Подо мной сухая трава и шуба. Укрыт я каким-то ковром. Передо мной спина Сахнова. Он во весь опор гонит лошаденку. Лес. По обе стороны просеки высятся деревья, издали доносится гул орудий с передовой. В животе жжет.
— Куда ты везешь меня, Сахнов?
— Понятно, что не к теще.
— Поворачивай назад.
Сахнов знай себе погоняет лошадь. И она мчится.
— Смотрите-ка, назад ему хочется, сынку моему,— громко приговаривает Сахнов.—А куда назад? Я уж почти домчал вас до санбата. Командир батальона мне точно указал дорогу. Вы лучше скажите: как вам? Очень худо?
Я молчу. Сахнов не оглядывается. Знает, что молчу с досады.
— Пуля только брюшину вам пропорола, сынок, в нутро, слава богу, не прошла, не то бы... Рана у вас не опасная, только крови много потеряли. Ничего, в санбате подлечитесь.
Врач обрабатывает мне рану. Я вглядываюсь в него. Смуглый, вроде азербайджанец.
— Как ваша фамилия? — спрашиваю.
— Ахундов.
— Не из Баку?
— Да.
— Случайно не родственник ли Мирзы Фатали Ахундова?
— Все может быть,— улыбается доктор.
Он дал мне разбавленного спирта. Потом чаю и масла.
А вскоре меня уложили на телегу и отправили в госпиталь.
— Счастливого пути,— говорит доктор.
— Спасибо.
Телегу трясет. Кричат от боли шестеро раненых, что лежат со мной рядом. От тряски и я вроде теряю сознание. Хоть бы на машине перевезли.
Трясет телегу. А в глазах моих кровь.
Кровь на снегу... Что там сейчас делают Сахнов, карабахец Мушег, все остальные... Выжили бы, ребятушки! До конца войны ведь так мало осталось.
Мы в Инстенбурге, он тоже на берегу Преголя.
Госпиталь размещается в старинном двухэтажном здании. Меня положили на второй полке трехъярусных деревянных нар. Огромный зал полон раненых.
Я в сознании. Нас накормили. И теперь очень хочется пить.
Сегодня девятое февраля. Ранило меня седьмого. Спрашиваю доктора, который перевязку мне делает:
— Скоро на ноги встану?
— Скоро,— улыбается он.— Рана у вас не опасная. Вот если бы пуля вошла чуть глубже, тогда было бы хуже.
Уже неделю я в госпитале. Начинаю приходить в себя. Домой писать не хочется. Писать, что ранен? Перепугаются насмерть, чего только не передумают!..
Эх, а у нас-то ведь там сейчас весна!..
Рядом со мной лежит раненный в ногу. Он мечется, бредит. Я позвал медсестру. Она пришла, осмотрела его ногу и быстро удалилась. А спустя минут десять раненого унесли на носилках. Сестра сказала:
— У него гангрена.
Солдат умер. Я даже имени его не узнал. А ведь рядом лежали... Тяжелую ночь я провел.
Уже хожу.
Утро. Собираемся завтракать. Вошел заместитель начальника госпиталя по политической части.
— Товарищи солдаты и офицеры. Печальную весть я должен сообщить вам. Сегодня от тяжелого ранения скончался командующий Третьим Белорусским фронтом генерал армии Иван Данилович Черняховский.
Зал, полный раненых, дрогнул под тяжестью вздоха отчаянья. Голос замполита дрожал.
Кто-то всхлипнул рядом. А может, это я?..
В тот день прах Черняховского привезли в Инстенбург. Загудели паровозы, раздались артиллерийские залпы. Те из раненых, кто мог ходить, поднялись и застыли в молчании. Все мы чтили память нашего прославленного командующего.
Восемнадцатое февраля.
Я уже здоров.
Меня выписали из госпиталя и направили в батальон для выздоравливающих. Несколько дней на подкрепление сил — и снова фронт.
Я обратился к командиру батальона с просьбой отправить меня в мой полк.
Он нахмурился:
— Пора уже научиться порядку. Куда надо, туда и отправим. Идите и ждите приказа.
— Есть ждать приказа!
Вернулся в офицерскую казарму, и меня сразу же назначили дежурным.
Наутро, позавтракав в столовой, я вышел на шоссе. Неиссякаемым потоком шли по нему грузовые машины
в сторону Кенигсберга. Я вскочил в кузов одной из них и поехал.
Ищу свою дивизию. Но никто не знает, где она находится. Я уж начинаю бояться, как бы ребята из особого отдела не сцапали меня в качестве дезертира. Сумею ли я тогда убедить их, что сбежал из батальона для выздоравливающих, чтобы разыскать свою дивизию — свой дом.
Я уж и надежду потерял, да вдруг счастливая случайность: вижу на обочине дороги, у землянок, стоит знакомая машина. Неужто нашего комдива? Точно. Узнаю и шофера.
Не успел поздороваться с шофером, как из землянки вышли наш генерал и его замполит. Я вытянулся перед ними:
— Товарищ генерал, разрешите доложить? Выписался из госпиталя и вот ищу свой полк...
Он узнал меня:
— А, очень рад. Едемте с нами.
Я уселся на мягкое сиденье. Генерал сказал замполиту:
— Надо собрать из госпиталей всех наших людей.
Под вечер я добрался до своей роты. Сменивший меня офицер погиб. Теперь уж другой вместо него.
— У нас очень много потерь,— сказал он.
Старых моих солдат в живых осталось всего ничего, человек двадцать. И Сахнов, слава богу, жив. Они все радостно окружили меня. Я соединился с командиром полка, доложил о возвращении.
— Рад, что прибыл,— сказал он.— Мы, между прочим, представили тебя к ордену. Ну, принимай свою роту.
Зима, снег.
А в горах наших сейчас уже весна.
Сахнов передал мне пачку писем.
— Это все, что вам пришло,— сказал он виновато.— И уж простите меня... Саблю я вашу не уберег...
Мою саблю, ту, что мне подарил полковник Рудко на Нарвском плацдарме? Ах, как досадно! Но я стараюсь не выказать своего огорчения Сахнову. Спрашиваю, есть ли весточки от Гали.
же картина. Только немецкая река Преголь уносит трупы немцев.
Почему все это так? Зачем? — донимает меня этот вопрос.
Зачем?..
Ответа нет. Нет... А почему нет? Кто же должен ответить за пролитую кровь, за разрушения?..
Чуть задремлю, и передо мной тотчас песок Балхаша и Шура. Просыпаюсь — и чудится, будто слышу голос Шуры:
«Забыл уж меня?..»
Ослепнуть мне, если забыл...
Командующий нашим фронтом теперь маршал Василевский. Имя его всем хорошо известно и популярно. Он заменил Черняховского.
Чуть севернее от нас Первый Прибалтийский фронт. Им командует генерал армии Иван Христофорович Баграмян. Мне думается, что настоящее его имя Ованес. У армян это то же, что у русских Иван. Кто-то сказал мне, что генерал родом из Карабаха. Мечтаю хоть разок увидать полководца-армянина.
Я на старом своем НП. Каждый раз, залезая в окоп, смотрю, нет ли в нем следов моей крови. Но тот снег давно уж растаял и унес с собой мою кровь.
Противник время от времени контратакует нас, но безуспешно.
Весна. Март. Только теперь я заметил, как много тут вишневых деревьев. Маленькие, какие-то придавленные. И все они изранены, побиты. Тяжело и деревьям на фронте.
Диво дивное: раненые деревья вдруг зацвели. Зацвели среди рвов и воронок, заулыбались, осветили развороченную землю. Ах, бессовестная весна, как ты можешь так невинно, так искусно улыбаться?..
Троих солдат из моей роты убило, четверых ранило. Этих отправили в госпиталь. Все множатся и множатся могилы наших ребят на этой прусской земле. Я говорю Ерину:
— Земля, где наши могилы, должна быть нашей.
Ерин насупился.
— В старину тут жили славяне,— сказал он,— потом пруссаки захватили у них землю... Ничего, теперь мы вернем ее обратно.
Сегодня второе апреля. Три месяца и пять дней, как мне двадцать один год. В записях моих уверенность.
ЛЮДИ, УЖЕ ВЕСНА...
По-весеннему греет солнце. Окоп мой зазеленел. Трава мягкая. Хочется лечь и попросить Сахнова засыпать меня землей.
— Хочу заснуть вечным сном. Шура ведь спит...
Над землей теплый пар. А вон у пулемета стебелек
полевой гвоздики покачивает головкой, бьется о ствол.
Внизу рокочет Преголь, а мне вспоминается фиалка, та, из наших ущелий...
Восход. Пытаемся штурмом овладеть Кенигсбергом. Не удается.
Мои записи веду на немецкой бумаге. Она белая, гладкая, и ее много.
Зашел Лусеген. Он мрачен, на глазах слезы.
— Убьют меня сегодня...
Мне вспомнился Гопин, и я ничего не сказал.
Он тяжело посмотрел на меня.
— Крест потерял...
— Какой еще крест?
— Тот, что мать мне с собой дала, крест Ани. Потерял вместе с бумажником. Там был еще и комсомольский билет, и письма матери тоже...
— Ну что ты! Мы же на фронте, и не такое бывает. Потерял так потерял...
— Меня убьют...
Ну как его успокоить?.. Как уверить, что он не будет убит? Каждый день ведь кто-нибудь из моих ребят гибнет здесь, под стенами Кенигсберга...
Мне жаль Лусегена. И ему жаль, что потерял крест Ани. Кто знает, может, от потерянного Ани только этот крест и оставался?.. А теперь вот и он утерян...
Лусеген безутешен. Он отчаялся. А отчаяние страшнее врага.
Вечер. Я пошел в штаб поблизости, поговорить о боеприпасах. На утро назначено наступление.
Какое сегодня число?.. Не помню. Только знаю, что в наших ущельях уже цветут фиалки...
В штабе один из знакомых офицеров протянул мне небольшой черный кожаный бумажник.
— Нашел. Там, по-моему, написано что-то на вашем языке.
Письма на армянском языке. И крест!.. Под счастливой звездой ты родился, Лусеген! Нашелся твой крест.
Я вернулся в роту. Лусеген палит из своего миномета. Молчаливый и мрачный, ожесточенно бьет — мина за миной.
— Ты еще жив, Лусеген?
— Убьют,— проворчал он.— Крест-то мой потерян.
Я сунул ему его крест. Он от радости грохнулся на колени и приложился губами к кресту, совсем как в молельне.
— Все! — сказал он уверенно.— Теперь буду жить!
Поздно вечером его ранило в ногу. Рана не тяжелая.
Я проводил его в тыл.
Ночью прошел дождь, первый весенний дождь у Балтийского моря, в Восточной Пруссии. Надо сказать, что воевать нам здесь, под Кенигсбергом, легче.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36