Три года 291 день.
Фронтовой дневник
ГОД ПОЛОВИНЧАТЫЙ—1941-й
МНЕ СЕМНАДЦАТЬ С ПОЛОВИНОЙ
Двадцать второе июня. Воскресное утро.
На улице старший брат отвел меня в сторонку:
— Война...
Он был суров и собран. Я завернул в сад к дяде. Согнувшись в три погибели, он косил траву. Пересказал ему то, что услышал. Коса, ударившись о пень бывшего тутового дерева, переломилась.
— Что, что?..
— Немцы напали на нашу страну. Война!..
Дядя опустился на колени...
Отец у меня умер, и все мои надежды связаны с дядей. А он вдруг сломался, как его коса...
Вечером брат вернулся домой очень поздно.
— Надо собирать припас, скоро заберут.
Мать и жена брата заплакали. Я рассердился:
— Что вы распустили нюни! Война ведь, значит, нам надо уходить.
Я очень хочу пойти в армию, стать военным. Наш сосед, Арам Арутюнян, ушел служить, когда ему едва исполнилось семнадцать. А мне уже семнадцать с половиной. Я шалею, когда вижу его в форме.
Очень хочу стать военным.
Весной я трижды ходил в военкомат и умолял забрать меня. Они пообещали, даже обрили, но в армию не взяли. Теперь вот война...
Уже год, как я учительствую в селе. Сейчас каникулы. Я хочу пойти в республиканский военкомат, просить, чтобы направили в армию. Это не беда, что я малость тощ и частенько простуживаюсь. Сейчас война... Я побаиваюсь: а что, если меня все равно пока не возьмут в армию, скажут, не дорос и здоровьем слабоват?
Ночь. С надеждой жду восхода.
Рассвело. Я направился в военкомат. Военком сумрачно глянул на меня:
— Опять ты?.. Ну, беги домой и возвращайся с трехдневным припасом...
Дома мать плакала:
— Что я теперь буду делать?!
Откуда мне знать, что ей делать? Я хочу, чтобы меня взяли в армию.
Трясет нас в кузове грузовика. Тесно, жмемся друг к другу. В мгновение ока исчез с глаз наш маленький- премаленький городок. Мы промчали под кронами дедовских ореховых деревьев.
— Назад больше не вернемся...
Я вздрогнул. Это сказал Серож Зарелян, щуплый паренек, в учениках у сапожника был, может годочка на два постарше меня.
Двое новобранцев всхлипнули.
Мы подминаем мешки с продовольствием, наспех сшитые из брезента, сатина и даже из постельного белья. Я говорю, что мы непременно вернемся назад. Но даже весельчак Андраник Адонц не верит. А коротышка Барцик пробурчал под нос:
— Э, болтаешь, да!..
Солнце бьет нам в лицо. Мы дышим зноем. Андраник попробовал было запеть, но получилось что-то вроде всхлипов. Серож прикрыл ему рот ладонью. Я вспомнил, что захватил с собой записную книжку и химический карандаш.
Добрались до сборного пункта. На железнодорожную станцию нас не повезли. Приказали расположиться в помещении школы...
Еще в техникуме я пристрастился записывать все увиденное и услышанное. По старой привычке я и тут примостился на подоконнике и извлек свою записную книжку. Но что мне писать? И зачем?
Однако вот пишу...
Двадцать четвертое июня. Мы уже второй день солдаты. Солнце огнем раскалило медно-бурые скалы. Мы не смогли уснуть, хотя на ночь растворили все двери и окна в школе.
Полдень. Все собрались на школьном дворе слушать радио. Какие новости сообщит нам Москва? Восемь юношей подошли к нам.
— Где ваш командир?—спросил один из них. Его густые буйные волосы спадают на лоб, на шею.
— Какой командир?— говорю я ему.
— Самый старший.
Парень сказал, что они только-только окончили среднюю школу и получили аттестаты зрелости.
— Поздравляю! Похоже, вы закончили ее с успехом?
— Да. Но мы хотим на фронт. Затем и пришли. Нас восемнадцать, все только что окончившие школу. Хотим добровольцами в рядах красноармейцев отправиться на фронт — защищать Родину!..
Парни с такой надеждой смотрят на меня, как будто именно я и есть тот самый командир, которого они ищут. И признаюсь, у меня в душе шевельнулась радость— эти горцы, эти армянские юноши, уверенно несут в себе ту силу, ту любовь к отечеству, которые мы, учителя, взрастили в них!..
— А ваши родители не против?—спрашиваю я.
— За родителей нам сейчас — родина! Она в беде! — отчеканил все тот же кудлатый парень.— Помогите нам отыскать командира, чтобы сказать ему о нашей просьбе.
Я посоветовал им обратиться в райвоенкомат. Это там занимаются такими вопросами.
Ребята послушались, ушли. Я долго провожал их взглядом. Вот они вошли во двор военкомата. Я мысленно крикнул вероломному зачинщику этой войны фашисту Гитлеру: «Эй, безумец, и ты считаешь, что можешь победить народ, сыновья которого — такие парни? Готовь саван, безмозглый. Не сегодня, так чуть позже сгинешь!»
Двадцать четвертое июня. Через полгода и четыре дня, двадцать восьмого декабря, мне будет восемнадцать.
Мои записки начались вот так.
КОМРОТЫ АРАМ АРУТЮНЯН
Небо полыхает жаром, вода теплая. Мы хватаем воздух, словно рыбы, выброшенные на сушу.
Всю провизию пришлось побросать. Куры протухли,
сыр высох. Не мудрено. Кому охота есть в эдакую жару!
Прибыли еще два эшелона с солдатами. Один из Грузии, другой из-под Шемахи — и пожилые и совсем еще юнцы. Почти все — кавказцы.
Нас разделили на роты и взводы. Я попал во вторую роту. Командиром в ней Арам. Он из наших мест. Арам участвовал в финской кампании и всего два месяца назад демобилизовался. Собирался жениться. Однако вот опять война...
Арам Арутюнян спросил:
— Зачем тебя направили в эту часть?
Я не понял его. Как так — зачем? Мне хотелось, чтобы меня взяли в армию, вот и взяли. Арам как-то особо подчеркнул слова «в эту часть», но ничего толком не объяснил...
Изнуренные жарой, мы лежим в тени, под самыми стенами. Мне чудится наш сад, ручей...
Вечереет. Всех собрали на школьном дворе. Политрук роты сказал речь. Мы с воодушевлением приветствовали его криком «Ура!».
Принесли обмундирование. Я не стал выбирать. Взял первые попавшиеся под руки шинель и гимнастерку с брюками да тут же на месте и облачился в потемневшую от пота латаную форму.
Когда вся рота обмундировалась, я так и обомлел: ребята стали невероятно смешными. Серож в черных матросских штанах, а сверху еще наброшен какой-то вроде бы мешок. На Андранике гимнастерка командирская, а у Барцика — с дыркой на спине и к тому же очень короткая.
На мне серая, штопаная шинель. А штаны —еще и Серож бы в них со мной поместился. Башмаки тяжелые, сбитые, шнурки длинные. Но истинное мучение—это обмотки. Как бы крепко я их ни закручивал, разматываются и путаются в ногах.
Нас пешими препроводили в горы, в небольшое село. Дорога туда обрывистая, каменистая, зажатая кустарником.
До места мы добрались только к полуночи. Было холодновато. На вершинах лежал снег, горная деревушка— серая груда камней. Я спросил у комроты, зачем нас сюда привели.
— Будем строить, — ответил он. — Наша часть — стройбатальон.
— То есть как это? — оторопел я. — Выходит, мы не настоящие бойцы?
Он не ответил.
Здесь нет деревьев. Каменная щель высоко в горах. И только.
Выдали палатки. Мы расположились в них. Батальон начал землеройные работы — расширяем дороги, строим бараки. Я тоже рою землю...
Комроты вызвал меня к себе.
— Будешь ротным писарем,— сказал он,— а еще почтальоном. И читальней будешь ведать. Ясно?..
Больше я не хожу рыть землю.
Ночь. Поступил приказ, и мы по тревоге собрались в путь. Идем по направлению к станции. Я обескуражен. Не понимаю, кто я? Меня охватывают болезненное отупение, мрачность и чувство безнадежности. Это и есть военная служба, к которой я так стремился?! Голова словно не моя, как пустая. И сам я как девяностолетний.
Томит тоска по дому, по саду, по той школе, в которой я учительствовал. Сердце разрывается, а поделать с собой ничего не могу.
Сегодня шестнадцатое июля. Через пять месяцев и двенадцать дней мне исполнится восемнадцать лет. Записи мои все еще ни о чем.
КОЛЕСА СТОНУТ
Нас прямо с ходу повернули к станции. Эшелоны вытянулись вдоль берега реки, пропахшей нефтью и илом. Вагоны товарные, старые.
На перроне какая-то женщина рвется ко мне, кричит:
— Братик, эй!..
Я узнаю свою двоюродную сестру, дочь тетки по отцу, Ареват. Она здесь живет. Давно уже замуж сюда выдана. Обняла меня и опустилась на камень.
— Ну тебя-то куда они забирают?.. Ты же еще ребенок!..— Вспомнила отца моего и дала волю слезам: — Вай, дядя!..
Мне тоже хочется плакать, но я сдерживаюсь. Меня ведь никто не «забирает», я сам пошел в армию, добро
вольно... И впервые я вдруг ощутил нечто вроде тревоги. Слезы Ареват открыли передо мной ужасы войны.
Скомандовали всем в вагоны. Ареват вцепилась в меня:
— Ну тебя-то зачем забирают?..
Она горько плачет. На войне ведь погибают...
Грохот колес заглушил ее плач.
В вагоне душно и тесно.
Я пытаюсь вспомнить лицо Маро, цвет ее глаз — ничего не получается. Передо мной туман, а в ушах причитания и плач Ареват.
Маро учительствовала со мной.
Вечерами мы вместе выходили из школы, шли рядом и молчали. Когда переходили речку, Маро разувалась, приподымала подол и ступала в воду. В воде тогда светился белый луч...
Душная ночь. Мне не спится. Я жду рассвета.
Наш эшелон ползет по левому берегу Аракса. Ползет, будто жмется к земле, будто боится ее, опаленной зноем.
Касаюсь железной ручки, и меня жжет огнем.
Колеса скрежещут, стонут. Неужели мы такие тяжелые? Ребята, тесно прижавшись друг к другу, улеглись на двухъярусных нарах. Ехать сидя невозможно. Только Серожу повезло — с его росточком хоть сиди, хоть лежи.
Все разговаривают. О чем? Я не прислушиваюсь. Едем. А куда? Ах да, война же. Наш политрук — худощавый парень, с чуть подхриповатым голосом. Я спрашиваю у него, почему нам не дают оружие.
— Задавать такие вопросы запрещено!
— Почему? — удивляюсь я. — Будь у нас оружие, мы бы учились... А то ведь бездельничаем...
Ну, и чтоб мы не бездельничали, нам дали потрепанную книжицу. «Строевой устав» называется.
— Читайте, учитесь...
Читать в нашем вагоне политрук приказал мне. Делать нечего, уселся я поудобнее и громким голосом отбарабанил весь устав, чем и заслужил похвалу политрука.
— Товарищ политрук,— сказал я, подбодренный его похвалой,— выдайте нам хоть одну винтовку. Ведь никто из нас еще в руках не держал оружия.
Политрук только плечами пожал и удалился.
Серож протянул мне кусок гаты:
— Это из дома...
Гата как камень. С трудом разжевываю остатки того, что хранит запахи наших гор.
Девятнадцатое июля. Политрук сообщает, что идут тяжелые бои под Киевом. Серож смотрит на мои ноги.
— Сними-ка башмаки, я залатаю.
В Махачкале нас привели в какую-то воинскую часть — дали поесть. Впервые в жизни я попробовал рыбного супу. И впервые увидел своими глазами мороженое мясо. Удивился, как его можно употреблять в пищу. Серож усмехнулся:
— Еще не такое увидишь...
Мне жаль Серожа, уж очень он тщедушный.
Колеса вагонов мерно перестукиваются...
Пересекали Волгу. Кажется, где-то возле Саратова это было.
Вот и Чкалов.
Каждый день шлю письма домой. Может, хоть одно из десятка дойдет?.. Барцик тоже пишет: «Ах, милая мама...»
Серож не пишет писем. Я упрекаю его, уговариваю. А он знай отмахивается:
— Ну чего писать-то?..
На одном из полустанков Серож раздобыл деготь.
— Смажьте ваши башмаки,— сказал он нам.— Чтоб не трескались...
Бесконечная, необъятная степь. Мы все едем и едем...
И Чкалов остался позади. Это бывший Оренбург. Здесь умер и похоронен Ваан Терян.
Барцик шумно вздохнул. Серож ухмыльнулся:
— О чем горюешь?..
Жара стоит изнуряющая. У Барцика от жажды все губы потрескались. Мы без конца пьем, как нализавшиеся соли бычки. Серож орет:
— Не пейте эту воду! В ней микробы!..
На одной станции он добыл целое ведро кипяченой воды. Здешнюю воду сырой пить нельзя.
Серож уберег нас от расстройства желудка.
Необыкновенны закаты в степи. Любуйся— не налюбуешься. Сегодня двадцать седьмое июля. Через пять месяцев и один день мне станет восемнадцать лет. Записки мои полны ужаса.
СТОЛКНОВЕНИЕ С ОГНЕМ
Вот мы и на Балхаше. С севера к нему подошли. Зной здесь, как в пустыне, вперемежку с пылью. Меднорудный Балхаш — городок небольшой. Он прижат к берегу озера, словно бы наполненного кипятком.
Нас расквартировали в одноэтажном бараке. Спим на полу, подстелив под себя шинели.
Роты распределили по рудникам и медеплавильням. Артиста Хачика Мкртчяна поставили поваром, сапожника Серожа— санитаром, а Саша Минасян у нас за электромонтера. Ладит проводку и качает головой:
— Я вовсе и не устаю...
Андраник правит доставшуюся ему в наследство от отца-парикмахера бритву.
— У меня работка царская!..
Барцика жалко. Он возвращается из рудника разбитый, измученный, но и ему вскоре повезло: Арутюнян помог, направил Барцика в хлеборезку.
Уж очень пустынный город, какой-то голый. Здесь только-только посадили деревья, получилось что-то вроде чахлого парка.
Нас сводили в баню, после чего дали увольнительные в город до десяти вечера.
В парке стайки девушек. Это все эвакуированные из западных областей страны. В легких летних платьях привлекательные и манящие. Мы смешались с ними. Я облюбовал себе синеглазую, золотоволосую девушку.
— Меня зовут Шурой,— сказала она.
Белая, как лилия. Высокая, носик ровный, взгляд прямой, открытый. Мы прошли аллеями. Шура смеется, как птица... Шура плачет.
— Там, в родном Смоленске, я оставила свою жалость...
Губы Шуры пахнут айвой.
— Шура!..
— А?..
В часть я вернулся поздно. Прилег рядом с Серожем. Он двинул меня в бок:
— Чего плачешь?..
Я и сам удивился, что плачу. Передо мной наши далекие горы.
— Прости меня, прости, Маро...
В ушах звенит Шурин голос:
— А?..
Здесь только озеро и Шура, мое утешение. Песок горячий-горячий.
Ночь. Я сказал Шуре:
— Завтра уходим...
Она вздрогнула:
— Писать будешь?
— Нет, не буду. Прости меня, Шура, прости!..
Ее синие глаза наполняются слезами, и я вижу в их блеске свое растерянное лицо.
— Прости, прости!..
Утро. Мы уезжаем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36