..
Войдя в землянку, я увидел там незнакомого лейтенанта в зимней, ладно пригнанной форме. Отдал честь, как положено. О дне рождения, понятно, ни слова. Вокруг столько боли и такая стужа, чему и как можно радоваться? Ничего не сказал я и Шуре. Зачем? Ей будет грустно.
Лейтенант вышел. Я спросил у ребят, зачем он приходил. Говорят, подбирает людей на фронт. Я оторопел от неожиданной радости.
— И подобрал?
— Уже около пятидесяти человек у него в списке,— сказал Серож.— Я тоже записался. И Сахнов. А еще медсестра Шура.
Я бросился вдогонку за лейтенантом. Он уже был в землянке у нашего комиссара. Запыхавшись, я ворвался туда и, вытянувшись в приветствии, сказал:
— Товарищ лейтенант, я к вам с просьбой.
Комиссар, испытующе глядя на меня, спросил по-армянски:
— Что тебе?
— Я хочу на фронт!..
— Иди-ка лучше занимайся своим делом и не торопи время,— мрачно бросил комиссар.
Я упрямо стоял на своем: прошу, мол, направить меня на фронт, да и только.
Лейтенант поинтересовался, о чем мы спорим. Я сказал ему. Стал просить-умолять.
— Возьмите,— говорю,— на фронт.
И он записал меня в список.
— Завтра в девять быть здесь,— объявил лейтенант.— Для препровождения к месту боевой службы!
На улице тепло!
Моя радость обрушивается на мороз и одолевает его.
В землянке ко мне рванулся Барцик:
— Ну зачем ты напросился?
Я узнал неприятную вещь: Каро ушел из нашей землянки. Кто знает, где он сейчас? Надо разыскать, чтобы отправился со мной на фронт! Только этим можно спасти парня.
Барцик тем временем твердил свое:
— Ну зачем?.. Зачем ты напросился?..
Утром все собрались в назначенном месте. Сахнов помахал мне рукой:
— Ну, сынок, вот и отправляемся! Надо, очень надо нам быть там!..
За нами пришел вчерашний лейтенант. Он сделал перекличку, выстроил нас и, возглавив колонну, повел...
Мороза я не чувствовал, словно его и вовсе не было. А где Шура?.. Ведь и она записалась добровольцем на фронт... Говорят, ночью уже одну группу отправили. Наверно, Шура с теми...
По милости нашего сопровождающего мы должны целых шесть часов без толку проторчать на вокзале — опоздали на поезд. Ужасно такое ожидание. Меня одолевает страх, как бы нас снова не вернули в землянки...
Я потянул Серожа на базарчик рядом с вокзалом. Кто знает, может, удастся соленых огурцов добыть или чесноку. Но на базаре только ветер сипло завывает на все лады.
Мы вдруг увидели лежащего ничком бойца. Пьяный, наверно, вот и заснул... Без шапки, волосы совсем уже запорошены снегом. Я пригнулся...
О господи, это же Каро! Мертвый!.. Заложил руки за пазуху, уткнулся лицом в лед и угас.
Серож добыл в доме поблизости топор. Мы вырыли в промерзшей земле яму, с трудом отодрали ото льда тело умершего и опустили в могилу. У меня в комсомольском билете хранилось несколько засушенных лепестков шиповника, еще из дому. Я взял один из них и положил на губы Каро, как частичку земли, его породившей. Мне почудилось, что Каро улыбнулся.
И мы засыпали его мерзлой землей.
На вокзале толпилось довольно много народу. В основном женщины. Все в ватных телогрейках и брюках, в стоптанных валенках. Головы замотаны шалями, платками. Мужчины тоже в ватниках, а иные в шинелях, подпоясаны брезентовыми ремнями, в меховых ушанках, все больше пожилые.
Челябинский вокзал очень хорош. Белокаменное здание русской архитектуры девятнадцатого века.
Какой-то мужчина с балкона речь говорит. Он седобород. На груди, прямо поверх полушубка, красуются четыре «георгия» всех степеней, какие я прежде видел только в книжках на картинках. Рядом со стариком стоят пятеро парней, младший из которых мне ровесник: безусый, безбородый юнец.
Мужчина громко говорит:
— Поздравляю вас, люди русские! Наши войска освободили Малоярославец! Враг отброшен от Москвы. Да здравствует победа! Гитлеру как своих ушей не видать Москвы! Смерть фашизму и всяким другим захватчикам! Я их хорошо помню еще с восемнадцатого года, когда воевал на Украине. И вот сейчас, братья и сестры, я, старый воин, и пятеро моих сынов идем на фронт защищать любимую Родину. Да здравствует наша великая Родина, наша Россия!..
Ему зааплодировали. Он продолжал говорить, а мы поспешили по вагонам — поезд уже трогался. Я больше не чувствую себя придавленным, приниженным. Вот бы тому белобородому знать, что и я еду на фронт!..
Ночь. Мне в вагоне не спится. Перед глазами Каро, в наскоро вырытой чужбинной могиле, в ушах — его смех.
Ночь. Мы в Кургане. Здесь формируется новая дивизия. Нас распределили по подразделениям. Спустя полчаса меня, Сахнова и еще кое-кого из нашего стройбата направили в ближнюю лесную деревеньку.
Шагаю по хрусткому снегу, греюсь своим дыханием, и мне тем не менее очень хорошо. Вот теперь-то я — настоящий воин, настоящий человек.
С Шурой я так и не встретился. Может, ее оставили в медсанбате дивизии, а может, послали в другую часть? Мне взгрустнулось, и я ругаю себя в душе: уж очень был сух и даже груб с нею.
Сегодня девятое января. Уже двенадцать дней, как мне восемнадцать. Черно в моих записях.
Всяк человек, чтоб явиться в мир, должен родиться. Выходит, я тоже родился. Отец мой — сельский почтальон, мать — крестьянская девушка, чуть ли не единственная грамотная женщина на все большое село.
Человек должен родиться в каком-нибудь месте: в селе, в городе, на корабле, в пути или где-то еще.
Я родился в пещере. Разок кашлянешь — скалы тысячекратно повторят. Место моего рождения — Зангезур, село Горис (теперь это уже, правда,город),страна — Армения. По свидетельству древних летописей, селу нашему целых три тысячи лет. Три тысячи лет и его крепости, по прозванию Дзагедзор, и нашему дому-пещере. Деды и прадеды мои были пастухами, землепашцами, строили мосты. И еще песни сказывали — пели оровелы. Из поколения в поколение славился наш род искусными
костоправами. Последним из них был мой дядюшка Атун.
Бабки и прабабки у нас в роду тоже были чудо-сказочницами и еще повитухами, по нынешним понятиям — акушерками. До самой смерти моей бабушки по матери, до тысяча девятьсот двадцать третьего года, всех новорожденных нашего села принимали женщины нашего рода...
Все это я рассказываю Шуре, которая вдруг объявилась. Она смеется:
— Любишь сказки!..
Я уже говорил, что сегодня девятое января. Двенадцать дней, как мне исполнилось восемнадцать лет. И в записях моих, как сказал, черно...
ГОД ЧЕРНЫЙ— 1942-й
К ОРУЖИЮ, БРАТЬЯ!
Серож насвистывает. Он с виду вроде ^бы подрос, и голос у него окреп.
— Наконец-то мы избавились от бесславной службы.
Село это — истинно уральское, со свойственным Западной Сибири пейзажем, окруженное лесами. Тут и там, как бы недовольные, светятся слабые электрические огоньки. То и дело раздается хриплый собачий лай, тоже недовольный...
Нас разместили в большом деревянном строении.
— Постелей нет,— объявил старшина.
Сахнов весело засмеялся:
— Зачем нам постели? Вшей только разводить! Здесь и без того тепло. Храпанем, аки медведи.
Утро. К нам пришел познакомиться командир части, майор. Высокий человек с открытым лицом, и выправка на зависть. На приветствие его мы ответили стоя, все в один голос. Он присел на подоконник, внимательно оглядел нас.
— Стрелять обучены?
— Нет!..
Он помрачнел. Всех распределили по ротам. Меня, Серожа и Сахнова майор вроде вовсе не приметил. Я забеспокоился: что, если и за людей не считает, а? Однако когда все разошлись по своим подразделениям, майор сказал, обращаясь к нам:
— Вас я направляю в минометную роту, крупнокалиберные минометы — оружие сложное. Там нужны грамотные люди.
Когда мы уже держали путь к месту назначения, Сахнов вдруг сказал:
— С чего майор решил, что я грамотный, ума не приложу? У меня всего-то шесть классов за душой.
— Будет лучше, если ты не станешь уточнять этого,— посоветовал я Сахнову.—Ты боец — вот что главное.
Командиром в нашей минометной роте — лейтенант. Его строгая военная выправка, его заботливое, внимательное отношение к нам расположили меня к нему. Сапоги у него сверкают, грудь перехвачена портупеей; на кожаном ремне блестит золоченая пряжка со звездой. Предметом моей особой зависти были его планшет и пистолет. Именно таким, как наш лейтенант, мечтаю стать я...
— Через два часа получите орудие, а пока постригитесь, побрейтесь,— сказал командир.
— А парикмахерская тут есть? — спросил я.
Он с укоризной взглянул на меня и сказал:
— Сами должны уметь бриться. Раздобудьте бритву, и через час явитесь ко мне бритый.
Легко сказать. А если я никогда еще не брился?..
Сахнов дал мне свою бритву. Я попросил было, чтоб он меня побрил, но Сахнов отказался.
— Учись, сынок. Лейтенант ведь приказал.
Деваться некуда. Пришлось самому взяться за незнакомое дело. Да это же экзекуция! И все на собственной шкуре!.. Каково, а? Раздирая в кровь лицо, я кое-как справился и облегченно вздохнул. Пошел доложиться лейтенанту.
— Сами побрились?—спросил он.— Молодец!
Это было мое первое поощрение от командования.
Серож добыл мне бритву и помазок.
Сахнова назначили заряжающим, меня — наводчиком, а Серож подносчик мин. Все трое — в одном расчете.
Миномет — оружие новое не только для нас. Командир нашего расчета, сержант, тоже не очень с ним знаком. Сахнов недоуменно развел руками, стоя над еще несобранным минометом.
— Что нам теперь делать? И зачем только меня поставили заряжающим?
Вместе с орудием нам выдали руководство и описание материальной части миномета. Я начал читать его, пытаясь разобраться, что к чему. Сахнов и Серож помогали мне. Наконец нам удалось свести концы с концами и, сладив три наиболее крупные части и множество мелких деталей и винтиков-шпунтиков, собрать и зарядить наш миномет.
Спустя три дня перед всей нашей ротой мы с Сахновым испытали свое орудие. С третьего удара нам удалось поразить условную цель, находившуюся в двух километрах от нас.
Классное орудие — миномет, только уж больно тяжелое. И ствол, и лафет, и тренога — все у него неподъемное. Я как наводчик таскаю на себе ствол, а это ни больше ни меньше —целых тридцать пять килограммов. В иные дни километров по пятьдесят — шестьдесят отмахиваем, а я все с ней, с ненаглядной своей ношей. К тому же еще винтовка, лопата, противогаз, всякие специальные приспособления для наводки и прочее. В общем — обычная жизнь готовящегося к бою солдата. Наконец я избавился от ощущения своей ненужности, никчемности. Теперь-то я человек, у меня есть оружие.
Дело у нас нелегкое. Подъем в шесть утра. В исподнем выскакиваем на улицу, прямо на снегу делаем зарядку. Потом умываемся-обтираемся ледяной водой, одеваемся и строем идем на завтрак.
День, весь целиком, проводим на полигоне. Возвращаемся в десять вечера и опять же строем — на ужин. И туда и обратно непременно с песней, Сахнов знает только одну-единственную песню.
...Я сиротка бедная, Бездомная птица...—
поет он.
И хотя это не какой-нибудь марш, мы дружно подхватываем:
«,.Я сиротка бедная..,
Отбой в одиннадцать. Нелегкая жизнь, но мне она по сердцу. И никогда еще я не чувствовал себя таким здоровым, бодрым.
Сегодня третье февраля. Месяц и шесть дней, как мне восемнадцать лет. От записей моих веет воинственным духом.
САХНОВ ЗАГРУСТИЛ
Нам выдали новое обмундирование.
Ватные брюки, телогрейку и шинель, оставшиеся у меня еще от стройбата, я свернул и сунул в вещмешок. Хочу послать домой. Мама выменяет на картошку или на дрова. Все — дело. А пока я положил вещмешок в изголовье вместо подушки. Однако вездесущий ротный старшина скоро углядел мой «клад» и велел все срочно ликвидировать:
— Выкинь эти лохмотья! Не смей мне портить вид казармы!
Как назло, в этом селе нет почты. Съездить хоть на день в Курган мне не позволили. Ничего не поделаешь; я решил, когда пойдем на учение, по пути выбросить вещички на свалку. Сахнов отсоветовал:
— Погоди еще.
На другой день Сахнов снес мои пожитки в село и выменял там на хлеб и на сало. Обрадовались мы несказанно. Того, что нам выдавали, не очень-то хватало. И вот неожиданная добавка.
Но и сало и хлеб скоро стали мне поперек горла. Как-то вечером Сахнова вызвали в штаб полка. Он ушел удивленный и испуганный и вернулся очень подавленным.
— Барахлишко, что я продал, застукали. Пришлось следователю сказать, что они твои, сынок. Накажут теперь нас.
— Так они же у нас не ворованные, за что наказывать? — удивился я.
— Накажут,— вздохнул Сахнов.— Тебе-то ничего. Ты впервые влип. А меня уже дважды тягали за эдакие делишки...
Надо было идти в штаб — за мной явился посыльный. Призвал на помощь все свое самообладание и пошел. Вся надежда на то, что проданные вещи я не украл, они мои. В стройбате нам их выдали. А сапоги я сам купил, на свои деньги.
Штаб размещался в деревянной избе с узкой дверью. Я вошел, представился капитану, начальнику особого отдела полка. Он составил акт, спросил имя, отчество. И разные другие вопросы задавал. Глянув мне прямо в глаза, сказал:
— Вам известно, что в армии за воровство положен
расстрел?
— Известно,— едва выговорил я в ответ.
— Где вы украли проданное обмундирование?
— Не украл! Честное комсомольское, не украл! — стараясь не выказать волнения, заверил я.— Это все мое! Мое собственное...
Я объяснил капитану, как дело было. Он выслушал меня внимательно, но явно без сочувствия.
— Вы сами решили их продать?
— Да, я сам...
— И никто вам советов на этот счет не давал?
— Нет...
— Но почему их продавал боец Сахнов, а не вы?..
— Он же старше меня!
Капитан рассмеялся, посмотрел мне в глаза, покачал головой и разорвал акт.
— Я верю вам и прощаю. На первый раз отсидите на гауптвахте. Это будет вам уроком, чтоб в будущем чего хуже не натворили. И вам, и всем другим. Повторите приказ.
Я повторил.
С меня сняли ремень, отобрали бумаги и вещи и отвели на гауптвахту. И хотя наказание легкое, но унизительное...
Нас, тех, кто на «губе» в одиночке, кормят только раз в сутки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36