Кроме того, Сахнов с вами близок.
— Благодарю,— сказал я.—Но какое у вас основание ему не доверять?
— Основание серьезное,— сухо ответил он.— Не забывайте, что за Сахновым большие грехи. У него в прошлом много судимостей. У такого человека всякое может быть на уме.
Я взял себя в руки и довольно спокойно проговорил:
— Если вы считаете, что он собирается перебежать к немцам, тогда есть основания расстрелять его?
— Не понимаю вас?!—пожал плечами капитан.
— А что тут непонятного? Вы думаете, так трудно перебежать? Давайте выйдем из блиндажа, и я три раза кряду, у вас на глазах, схожу туда и обратно. Неужели вы не понимаете, что если бы Сахнов хотел бежать, он сделал бы это давно. Грех подозревать его.
Капитан поднялся и вышел.
Примерно через полчаса после ухода Волкова ко мне явился Сахнов. Он сиял от радости. Командир полка разрешил ему с тремя другими добровольцами отправиться за «языком». Я ничего не сказал о Волкове, о моем с ним разговоре.
Ночь. Сахнов с маленькой группой вышел на задание. Я остался на НП.
Всю ночь на немецких позициях была тишина. Неужто Сахнова засекли вместе с его товарищами? Мне вспомнилась молитва времен нашего пребывания в «аппендиксе»...
В предрассветной мгле я приметил на нейтральной полосе ползущих в нашу сторону людей. Это они! Я поспешил им навстречу. Здорово-то как! Сахнов и его ребята волокут фрица. Лицо у Сахнова в крови, над левым глазом синячище. Это чуть испугало меня. Но Сахнов радостно закричал:
— Порядок, сынок! Пока глотку этому сукину сыну заткнули, он успел садануть меня рукояткой пистолета.
Рядом со мной вдруг возник капитан Волков. Он был невозмутим. Откуда ни возьмись прибежала Шура. Боже ты мой, она-то как сюда попала, в полк? И когда? Или сбежала от своего старикана врача? Но если и сбежала, то зачем именно сюда явилась, в наш полк? Чего она все преследует меня?..
Шура наложила повязку Сахнову. Немец здорово его разукрасил. Но Сахнов ни звука не издал, когда Шура обрабатывала рану. Она повела его в полевой госпиталь. Когда вернулась, я спрашиваю:
— Что, твой старикан тоже перевелся к нам в полк?
— Хотел было, но я не дала ему сделать этого. И вообще бросила его.
— Другого, что ли, нашла?..
Шура схватила меня за плечи, посмотрела прямо в лицо и взмолилась:
— Не убивай меня!
Всхлипнула и побежала вон.
Хотелось закурить — и не смог: руки почему-то дрожали.
«Язык» Сахнова оказался очень важной и ценной добычей.
Рассвело. Полк наш двинул в наступление. Для противника это было неожиданным. И мы с первого же удара ворвались в их расположение.
Полдень. Мы вышли к шоссе. Идти дальше нет сил. Окопались. Я неотступно думаю о Шуре. Боюсь, что на этот раз обидел ее сильнее прежнего. Но как мне быть?..
Сегодня десятое февраля. Уже месяц и тринадцать дней, как мне исполнилось девятнадцать. Записи мои заморожены.
РАЗОРВАННЫЕ ОКОВЫ
На новых позициях денно и нощно мы строим оборонительные укрепления. Я как-то отважился спросить командира полка, почему мы приостановили наступательные бои. Он чуть помедлил с ответом и сказал:
— Это вопрос не однозначный. К сожалению, наш полк на сегодняшний день не располагает достаточными силами для наступления...
Комполка долго молча осматривал наши новые блиндажи, траншеи, а потом, вернувшись к моей роте, сказал, как бы продолжая свою мысль:
— Ведь это наше наступление имеет сугубо местное значение. Мы, так сказать, делаем «шум на фронте». Это тоже, конечно, дело нужное, если учесть, что перед нами блокированный Ленинград...
По его тону я понял, что готовится серьезное, большое наступление с целью прорыва блокады Ленинграда. Наш Волховский фронт стоит лицом к Ленинграду и Ленинградскому фронту. Правое его крыло упирается во льды Ладожского озера, а левое по берегу Волхова простирается до самого Новгорода. Мы находимся в южной части фронта, на Волховском плацдарме.
Разведчики наши донесли, что немцы перебросили с севера на наш участок две дивизии. И это все против одного нашего полка. Оно конечно, страшновато, но мы тем не менее полны гордости, что и говорить: ведь это из-за нас с Ленинградского фронта сняты две дивизии. Худо ли, бедно ли, а мы связали их по рукам и ногам:
ни вперед не могут продвинуться, ни назад отойти — ударить против Ленинграда.
А знаете ли вы, что такое блокадный Ленинград? Не знаете? Так вот. Я пишу письмо домой. Вот оно. «Скоро уже полтора года, как Ленинград блокирован, то есть окружен. Милая мама, знаешь ли ты, что значит окружен? Не знаешь. И не дай бог тебе знать. Огромный город на берегу моря окружен вражескими войсками. Их много — двадцать пять немецких и шесть финских дивизий. Это почти полмиллиона солдат, тысячи орудий и эти шестиствольные минометы, которые мы называем «ишаками», потому что ревут они истинно как ишаки. Каждый день на Ленинград обрушиваются тысячи бомб, снарядов и мин. Они взрываются в домах, где живут люди, падают на трамвайные вагоны, в которых едут люди... Фашисты бросает бомбы на госпитали, где лежат раненые, на школы, на дома. Взрывают все. Безжалостно сеют смерть. И это длится вот уже полтора года. Никто даже представить не может, какие страдания выпали на долю ленинградцев. Ну, что мне сказать вам о них? Ведь ленинградцы — это не просто люди: это герои-ленинградцы. Не знаю, кто бы еще смог вынести такое, столько мук и смертей, столько адских страданий!
Хлеба нет, люди гибнут от голода, от холода, от всего...
И при всем этом, милая мама, ленинградцы держатся, у них и в мыслях нет, чтобы сдать город...»
Рассвет. Я получил приказ открыть минометный огонь по развалинам едва виднеющейся впереди бывшей деревеньки. Осенью сорок первого фашисты дотла сожгли ее. Сейчас это груда обожженных кирпичей с одной-единственной, чудом уцелевшей печной трубой.
Приказ мне ясен: на рассвете Ленинградский и наш Волховский фронты начинают одновременное наступление. Передовые линии наших фронтов отстоят друг от друга всего на пятнадцать километров в самом широком месте. По этому перешейку немцы вышли к Ладоге и полностью отрезали Ленинград от Большой земли.
Необходимо во что бы то ни стало прорвать вражескую оборону на этом перешейке, чтобы город имел путь сообщения с Большой землей.
До наступления остается всего полчаса. Здесь же в окопах состоялось собрание коммунистов и комсомольцев нашей роты. Собрания мы устраиваем нечасто, и длятся они, как правило, десять — пятнадцать минут, а на повестке дня больше один и тот же вопрос: все силы на уничтожение ненавистного врага. Что еще мы можем решать, кроме того, что враг должен быть разбит и изгнан с нашей земли?
На этом собрании секретарем был я и с удовольствием записал в протокол: «Не пожалеем жизни во имя свободы Родины. Откроем путь Ленинграду, дадим вздохнуть». Мне припомнились слова Петра Первого о том, что Петербург — это окно в Европу, и я дописал: «Ленинграду необходимы и путь и окно к сердцу Родины».
Девять часов утра. Через полчаса мы начнем артобстрел. Для снабжения Ленинграда электричеством по дну Ладоги проложен электрокабель. Жидкое топливо городу тоже доставляется по трубопроводу. И он проходит под водой. И только зимой, когда лед сковывает Ладожское озеро, по нему открывается путь автомашинам, доставляющим в осажденный город продовольствие. Путь этот называют «дорогой жизни». Именно она, эта «дорога жизни», при всех жертвах, питает надеждой ленинградцев, придает им силы.
В десять минут десятого меня позвали к телефону. На проводе был командующий армией. Понятно, звал он не лично меня, просто хотел, наверно, поговорить с минометчиками нашего участка, выяснить обстановку,— вот в штабе и решили соединить его со мной.
— Слушаю вас, товарищ генерал!..
— Как у вас с боеприпасами?—спокойно спросил генерал.
— Обеспечены всем сполна, товарищ генерал.
— Добро... Противника видите?
— Прямо вот он, перед носом.
Генерал засмеялся. Я понял, что сморозил чушь, и тотчас поправился:
— Противник напротив, мне с моего наблюдательного пункта виден каждый метр его укреплений, товарищ генерал.
— Что ж, все как, надо,— сказал генерал.— Но первый ваш ответ мне больше нравится. Перед носом — это
значит: щелк — и нет его. Однако у этой мухи лапки из стали и хобот тоже.
— Оторвем лапки, товарищ генерал.
— Сколько вам лет?
— Недавно стукнуло девятнадцать.
— Ого!—хмыкнул генерал.— И уже успели пороху понюхать? А ведь вам сейчас самое бы времечко влюбиться. Ну что ж? Желаю успехов.
— Спасибо, товарищ генерал!—прокричал я в трубку.— Боевое задание будет выполнено!
Нам противостоит немецкая восемнадцатая армия. Командует ею генерал-полковник Лендеман. Говорят, он пользуется особым расположением Гитлера. Что ж, господин генерал, мы стоим лицом к лицу — померяемся силой. Между прочим, генерал, ты разбойник. Явился на чужую землю и хочешь ее отторгнуть. У нас в горах с вором разговор короткий — измолотим хорошенько, и делу конец.
И вообще, была бы у меня прямая связь с тобой, генерал, позвонил бы я и сказал: «Забирай, пока не поздно, свою полумиллионную армию, и уносите ноги восвояси. Зачем им здесь подыхать, землю нашу поганить?..»
Подумал такое и сам посмеялся своим мыслям.
Гитлер заявил, что сотрет Ленинград с лица земли. Даже план у него выработан для этого — перекрыть Неву, чтоб разлилась морем и затопила город. Многого он захотел. У нас в горах говорят: «Глянь, собака захотела арбуза».
Девять часов двадцать минут. Не чувствую холода. В руках у меня послание ленинградцев нам — солдатам. «В эти решающие дни с любовью и надеждой, с непреклонной уверенностью уповает на вас Ленинград и ленинградцы. Да настигнет врага справедливое возмездие! К возмездию взывают могилы ленинградских детей...» От последних слов к горлу подкатывает комок.
О господи, могилы детей!..
Девять часов тридцать минут.
Загрохотало все вокруг. Кажется, будто небо обрушилось. Но нет, это наша артиллерия: одновременный удар в несколько тысяч стволов. Без передыху палят и мои минометы.
— За Ленинград десятью минами беглый огонь!
Дрожит земля. Тяжелое зимнее небо нависло так низко, как на плечи легло. Все вокруг грохочет, все охвачено огнем. Бойцы не слышат моего голоса, только по руке догадываются о моей команде и стреляют. Недавно такое спокойное небо сейчас буйствует...
Артобстрел длился час сорок пять минут. Это был град из раскаленного металла, и лупил он по головам вражеских солдат, зажатых в узком перешейке.
И так потом день, два дня... Семь дней... Семерка — число магическое. Так оно и произошло. Блокада Ленинграда была прорвана, город получил выход к Большой земле.
Сегодня восемнадцатое февраля. Уже месяц и двадцать один день, как мне исполнилось девятнадцать. Записи мои сбросили оковы.
БЕСПОКОЙНЫЕ ДНИ
Ко мне на позиции завернул один из моих старых бойцов, теперь уже сержант. Он был в белом маскхалате. Мы оба обрадовались друг другу. Сержант сказал мне, что он уже три месяца, как снайпер.
— Вот как! — удивился я.— И сколько же на счету?..
Он вытащил из-за пазухи нашу армейскую газету
и показал мне свою фотографию. Под ней было написано, что этот снайпер из энской части — настоящий ад для фашистов. Только за один месяц он уничтожил сорок девять гитлеровцев. Я занес это себе в блокнот, конечно, переведя на армянский.
По просьбе сержанта я показал ему отлично замаскированные траншеи, ведущие от наших позиций к нейтральной полосе. В руках у него была снайперская винтовка с оптическим прицелом. Он спустился в траншею.
— Если замерзнешь, приходи греться в блиндаж,— сказал я.
— Спасибо. У меня экипировочка отменная. Никакой мороз не проберет.
Зимний безоблачный день...
В блиндаж он пришел только к вечеру. Я предложил ему кипяток, понятно, без сахару. Где ж его взять? Он достал из кармана два больших куска сахару, один протянул мне, другой опустил себе в кружку.
— Мы, снайперы, на усиленном пайке,— улыбнулся он.— С едой у нас полный порядок.
— Вижу,— сказал я.— Гладкий.
Он протянул мне листочек и попросил:
— Отметь, что сегодня я действовал на твоем участке и отправил к праотцам несколько фрицев.
— А именно сколько?
— Пиши: восемь...
Я написал. Он улыбнулся, сложил листок и сунул в карман.
— Завтра опять приду...
— Да нет уж, не приходи,— сказал я.— Если ты и завтра уложишь восьмерых, что же мне тогда делать, против кого воевать?..
Понял, видно, мою подковырку, ничего не сказал, только почесал затылок и ушел.
Письма из дому приходят редко. Я очень беспокоюсь. Журавль не приносит мне вестей с родины. А без писем солдату невмоготу. Солдату нужно немногое: боеприпасы, письма из дому да сытый желудок. Имей он все это — и свершит невозможное...
Но журавль все же принес мне весть. Пришло письмо от мамы. И она уверяет, что живут они очень-очень хорошо. Должен сказать, это «очень-очень» мне не совсем понравилось. Понимаю, что утешает меня. А на самом деле им, наверно, и хлеба не хватает, и дров тоже...
Письмо я обычно храню, пока не получу нового. Только после того пускаю его на курево. А что делать? Бумаги-то нет.
Ранило нашего Путкарадзе. Его сменил старший лейтенант Иван Овечкин. Ординарца Путкарадзе, друга моего Сахнова, я выпросил себе во взвод...
Овечкин все ворчит:
— Погоны, погоны... Дожили... Коммунисты — и в погонах...
— Ну, не так уж это страшно, товарищ старший лейтенант.
— Да, но погоны носили царские офицеры, а наши отцы в годы революции с этими офицерами боролись и погоны с них срывали...
С погонами все выглядят собраннее и внушительней— и офицеры и солдаты. Напрасно Овечкин расстраивался.
Сегодня из каждой роты нашего полка выделили по десять человек и собрали всех на лесной поляне. Изменника Родины будут расстреливать.
На приговоренном нет ни ремня, ни погон. За спиной у него яма. Он оглядывается на нее и мелко крестится. Не каждому дано увидеть свою могилу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36