Днем водят на работы. Света нам вечерами не дают. Однако я утешаю себя тем, что Сахнов не пострадал.
И все-таки я счастливый. Всего пять дней просидел под арестом. Ночью нас вывели с гауптвахты и скомандовали:
— Разойдитесь по своим подразделениям. Отправляемся на фронт.
Серож и Сахнов обняли меня. Сахнов даже всхлипнул и говорит:
— По моей вине чуть не сгинул, сынок!.. Прости уж!..
Вышли из села и почти до утра шагали по безлюдным
местам. На одной из станций нас усадили в товарный эшелон, и мы устремились на запад.
Едем на фронт. Я безмерно рад.
Сегодня двадцать восьмое февраля. Уже два месяца, как мне стукнуло восемнадцать.
Миновали Свердловск, потом Казань, и вот наконец Москва. Из вагона смотрю на занесенные снегом пригородные поселки, на церковные купола, пытаюсь разглядеть вдали Кремль.
Здесь еще сохранились оборонительные сооружения, заграждения, доты и дзоты. Еще совсем недавно в этих местах шли тяжелые бои. Москва, приложив титанические усилия, отбросила орды фашистов далеко от своих стен. Москва победила. И сейчас город подобен исполину, залечивающему свои раны.
К нашему эшелону приблизилась стайка школьников— мальчиков и девочек. Все они бледные, повзрослевшие. Ребята принесли нам в подарок бумаги на курево, карандашей, тетрадок и разных других мелочей. Это очень нас взволновало.
Ночь. Мы едем прифронтовой полосой. Это Калининская область. Здесь еще не стерты следы войны. Целых два месяца Калинин был оккупирован фашистами. Целых два месяца фашизм насаждал здесь свой «новый порядок» — жег, крушил, убивал.
Наш полк расположился близ фронтовой полосы, в деревне Красный Холм.
Начало марта.
Наш расчет расквартировали в маленькой бревенчатой избенке. Хозяева потеснились — жили на кухне. Сама хозяюшка совсем еще молодая. Чем-то она напомнила мне Шуру. «Где она, Шура? Вспоминает ли меня?» — подумал я и посмеялся в душе над своей наивностью — нашел время, размечтался...
Хозяйка вошла к нам в комнату и сказала:
— У меня ничего не просите, потому как ничего-то у меня и нет...
От нее пахло молоком и сеном. На глазах были слезы, а в голосе — мольба.
Мы бы и не стали у нее ничего просить.
В этот вечер я пил чай с сухарями, а свою долю сахара отдал хозяйке. Ее золовка, маленькая девочка-сиротка, баюкает грудного племянничка и дрожащим голоском горестно напевает:
Люли, люли, люленьки, Прилетели гуленьки,
Вот веселый пастушок Заиграет во рожок...
И печаль этой колыбельной так и звенит в голове...
Целыми днями у нас учения, и все на снегу. Порой доходим до изнеможения. Но такая жизнь мне по душе.
Дело подвигается к весне, часто бывают оттепели. Иной раз до нитки промокаем. Придя вечером, разводим огонь и начинаем сушиться. Бывалые солдаты многому меня обучили. Вот, к примеру, как портянки накручивать? Оказывается, надо так их наматывать на ногу, чтобы часть обхватила ступню, а часть — голень. И если случится, что на ступне портянка промокнет, достаточно перемотать ее сухой стороной на ступню, а мокрой на голень — ты спасен, ног не простудишь, а тем временем то, что мокро, просохнет, и можешь начинать сначала. Я так и поступаю —по житейской науке. Оттого и ноги не промерзают.
Вечер. Хозяйка из коровника поманила меня.
— Никак не могу окаянную привязать,— сказала она.— Не корова, а горюшко. Помоги, солдатик.
Я вошел в хлев, с трудом привязал корову к стойлу. Хозяйка с грустью проговорила:
— Трем нашим голодным ртам — вся надежа на эту коровушку.
— А где же вы сено берете? — спросил я.
— Колхоз дает. То есть не дает, а разрешает косить в поле. И еще кроме приусадебного участка каждому выделили землицы под картошку и капусту.
Я сказал, что ей, наверно, очень трудно одной кормить семью, когда муж на фронте.
— Трудно-то оно трудно,— ответила женщина.— Да что тут можно поделать? Надо напрячься из последних сил, вся страна сейчас в беде. Помогать ей надо. У меня, как у жены фронтовика, есть кое-какие льготы. Пропасть с голоду не дадут. А мы-то ведь тоже народ трудовой. Денно и нощно работаем, чтобы дать фронту все, что требуется.
Мы вошли в дом. Хозяйка протянула мне опасную бритву:
— Мужнина. Возьми себе в подарок. Сейчас она нам не нужна, да я и не знаю, вернется ли мой Андрюша...— Она заплакала.— Хороший он у меня был. Бригадиром
в колхозе работал... Не дрался и не пил. Дай бог, чтоб жив остался!..
Я попытался было отказаться от бритвы, но она разобиделась:
— Бери. Глядишь и добрым словом меня помянешь.
Пришлось взять у нее бритву. В душе я был полон
почтения к этой русской крестьянке. Ведь такую дорогую память мне отдавала! Как же велика доброта в душах этих людей! Особой любовью они одаривают солдат. Нам предоставляют свое жилье, топят печь, помогают всем, чем могут, только бы чувствовали себя хорошо, передохнули б немного. Я думаю, на свете нет женщин, которые относились бы к воину добрей и заботливей, чем русские женщины.
Я всегда буду хранить у себя этот подарок.
Сегодня одиннадцатое марта. Два месяца и четырнадцать дней, как мне восемнадцать. Записи мои облагорожены.
ОТТЕПЕЛЬ УСИЛИЛАСЬ
Снег тает вовсю. Мы целыми днями на учениях. В грязи по шею, закоченевшие от промозглой сырости.
Вечерами хозяйка встречает нас уже натопленной печью. Мы смущаемся, а женщина довольна.
— Сушитесь, ребятушки,— предлагает она.— В мокром спать нельзя.
Мы разматываем свои портянки, развешиваем их вокруг печки. Комната наполняется тяжелым, но приятным человечьим духом.
Вечер. Весь наш полк построили. Комиссар сказал:
— С завтрашнего дня вместо хлеба мы будем получать муку. Выпекать хлеб придется самим. Кто из вас пекарь, выйдите вперед!
Пятеро солдат вышли вперед. Среди них был и наш Сахнов...
Сахнов отправился печь хлеб. Я стал выполнять в нашем расчете и его обязанности.
Самый младший у нас Коля Максимов. Узкоглазый круглолицый парнишка. Он не курит, и за это мы все готовы молиться на него — ведь он отдает нам свою долю курева. Зато и аппетит у него куда лучше нашего. И при
разделе хлеба мы отрезаем ему ломоть побольше. Варева тоже стараемся дать лишнего.
Вечером пришел Сахнов, и все вокруг наполнилось хлебным духом. Он выложил на стол целую буханку.
— Это мы сверх нормы испекли,— сказал он,— из того, что соскребли со стенок корыта, в котором тесто месим. Хозяйке принес и ее детишкам. Я утром приметил: они молоко без хлеба пьют.
Сахнов взял буханку и уже хотел было выйти к хозяйке, как в комнату неожиданно вошел сержант, помком-взвода.
— Откуда этот хлеб?
Какое-то мгновение никто не мог придумать, что сказать. То были тяжелые секунды. Но вот Сахнов заговорил:
— Этот хлеб принес я, товарищ сержант...
— Украл в пекарне?!
— Нет, товарищ сержант,— твердо сказал Сахнов,— этот хлеб выпечен сверх нормы, из соскребышей. Честное слово! Поверьте мне. Буханку эту я принес хозяйке и ее детишкам...
— Чтоб продать ей?
— Нет, товарищ сержант! Как можно! И хозяйка, и дети утром пили молоко без хлеба. Я это своими глазами видел. Вот и подумал.. Она ведь жена фронтовика...
Сержант долго смотрел на Сахнова. Видно, трудно ему было решить, как следует поступить в его положении. Наконец он сказал:
— Как бы то ни было, а это все одно что воровство, боец Сахнов, и я вынужден доложить обо всем комиссару полка. Воровство в армии исключено. Оно расценивается как тягчайшее преступление!..
— Но,—проговорил Сахнов,— это же никакое не воровство, товарищ сержант! Ведь хлеб я принес...
— Молчать! — оборвал его сержант.
С буханкой в руках как с вещественным доказательством совершенной кражи он направился к выходу. Нас словно бы ледяной водой окатили. Не знаю, откуда во мне смелость взялась, я встал у него на пути; сержант с удивлением посмотрел на меня:
— Что скажете?
— Ничего не скажу, товарищ сержант,— ответил я.— Просто хочу просить вас поверить Сахнову. Он хлеб не
украл. Из соскребышей испек эту буханку для голодных детишек. Он не вор. Прошу, поверьте!
— Вот оно что! — усмехнулся сержант.— А кто это вам позволил поучать своего командира?
— Совесть позволила, товарищ сержант. Сахнов на своем веку уже много перестрадал, я это хорошо знаю. Не обвиняйте его в краже, это неправда. Неужели вы доложите комиссару?..
— Да! — решительно сказал сержант.— Доложу. И рядовой Сахнов будет строго наказан по закону военного времени!..
— Это несправедливо, товарищ сержант! — упорствовал я.— В нашей армии несправедливость так же исключена, как и воровство.
Сержант посинел от злости:
— Что вы болтаете? Разве я неправду говорю?
— Так получается...
Мы с сержантом стояли лицом к лицу. Я по стойке «смирно», а он — нет. Ребята тоже стояли вытянувшись, как положено. Они начали поочередно просить сержанта, чтобы не сообщал командованию о случившемся. Говорили, что Сахнов только из человеколюбия вынес из пекарни эту злосчастную буханку. Сержант молчал. Головой лишь покачал, что, мол, долг велит ему доложить командованию все как есть...
— Что они решат, это дело не мое,— сказал он наконец,— а скрывать от вышестоящего начальства то, что произошло в моем подразделении, я не имею права. Не забывайте, что мы с вами на службе.
Мы говорили тихо, чтобы хозяйка в своей каморке не услыхала наших голосов и не проснулась. Стыдно все же, что мы пререкаемся с командиром, хотя он и есть-то всего только помкомвзвода.
Сержант положил буханку на стол и вышел.
Спали мы беспокойно. А Сахнов всю ночь курил лежа.
Сейчас двадцатое марта. Два месяца и двадцать три дня, как мне восемнадцать. Записи мои полны горечи.
ЗВЕЗДА НА ПРЯЖКЕ
В избе тихо плывет-качается колыбель. В ушах у меня оживает плач моей матери над колыбелью ее четырнадцатого отпрыска...
Снег тает все сильней. Наш минометный расчет вышел на одно из. первых мест в полку по боевой подготовке. Нам выдали на учения новые боевые минометы. Из них мы с большой точностью били по условному противнику— по шалашам из еловых веток. За это нас похвалили и даже в газете пропечатали о нашей отличной подготовке...
Снег тает все сильней. А полк снова и снова на учениях.
На этот раз степень нашей готовности к бою мы демонстрируем командиру дивизии, специально приехавшему на смотр.
Полк выступил на учения со всей техникой и всеми вспомогательными службами. Все как на поле битвы: мы ползем по-пластунски к назначенному месту, окапываемся, в пять минут устанавливаем миномет и по приказу начинаем «стрелять». Я доволен собой, доволен тем, что освоил миномет, и тем, что, в общем, оказался неплохим и исполнительным бойцом. Это, конечно, внешняя сторона дела. Гораздо важнее то, что и внутренне я уже чувствую себя готовым вступить в бой, готовым воевать с противником, которого страшатся многие народы. И не только во мне живет такая уверенность. Ею полны и Сахнов, и Коля Максимов, и почти все бойцы, которых я знаю.
Все идет как надо. Вот только неприятности с буханкой Сахнова никак не могу позабыть.
После учений, когда уже смеркалось, полк выстроили в каре. Командир дивизии похвалил нас и сказал, что он доволен нашей боевой подготовкой и состоянием духа...
— С вами будет легко в бою, товарищи,— добавил он под конец.— Перед нами трудная и ответственная задача: разгромить и уничтожить фашистские полчища, освободить нашу священную землю. Я уверен, что ваш полк с готовностью выполнит любое самое сложное боевое задание...
Вслед за комдивом выступил* командир стрелкового полка, полковник, фамилии которого я не расслышал.
Наш расчет стоит в первом ряду. Полковник говорит о воинской дисциплине, о недопустимости ее нарушения. Рассказывает о некоторых нарушителях и о том, каким наказаниям они были подвергнуты. Все это не имеет прямого отношения к Нашему полку, а потому мы слушаем его относительно безучастно.
— Страна наша сейчас в тяжелом положении,— говорит полковник.— Мы не на жизнь, а на смерть деремся с заклятым врагом, с солдатами гитлеровской Германии, которые вот уже девять месяцев разоряют нашу страну. Долг каждого из нас свято исполнить приказ Родины — сделать все, чтобы вышвырнуть врага с нашей земли. Так будет непременно. Но чтобы это свершилось как можно скорее, каждый боец прежде всего должен соблюдать железную дисциплину. Не допускайте ни малейших нарушений, товарищи! И честь и совесть ваши должны быть незапятнанными!..
Я нет-нет да посматриваю на своих товарищей. У них- то уж истинно и честь и совесть чисты как стеклышко. И они готовы выполнить любое задание, пусть хоть даже ценою жизни. Они готовы и умереть во имя Родины.
Взгляд мой останавливается на Сахнове. Я опять вспоминаю про буханку и в общем-то чувствую себя виноватым. Ведь я, хотел того или не хотел, пререкался с сержантом, а это само по себе есть нарушение воинской дисциплины. Сахнов принес хлеб для хозяйки, не доложившись начальству, взял самовольно из пекарни. И если это не воровство, то во всяком случае непорядок.
Но все же как бы то ни было, а Сахнова защитить следовало...
Сейчас говорит уже наш комполка. Заложив руки за спину, вышагивает вдоль строя. Все молчат. Слышна только его речь — чеканная, грозная.
Но вот он кончил и подошел ко мне. Остановился, сумрачно глянул и сказал:
— Снимите ремень!..
Меня как подкосили. Все, конец! Снять ремень —значит, я арестован?..
Комполка взял ремень со звездой на пряжке.
— Комиссар наш с брезентовым ходит. А вы себе попросите другой, пусть старшина выдаст, скажите, я приказал... Идите.
Я вернулся в строй, как вновь родился. Мои друзья, видно, тоже изрядно поволновались.
Сахнов почему-то спросил:
— Голова не кружится?..
Все в порядке. Помкомвзвода нас не выдал.
Сегодня тридцатое марта. Уже три месяца и два дня, как мне восемнадцать. Записи мои путаны.
А ФРОНТ УЖЕ РЯДОМ
Семь дней, как мы в пути.
Вот и Малая Вишера. Небольшой этот городок разрушен до основания. Два месяца назад наши войска выдворили отсюда противника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36