Он снова захохотал.
— Меня пожалеть надо и тебя тоже... Не идешь? Выходит, и ты тоже мертвый!..
И он ушел. Жаль. Ему всего двадцать шесть. Никогда еще я не видел его таким красивым.
Сегодня восьмое октября. Через два месяца и двадцать дней мне будет восемнадцать лет. В записках моих мефистофельский дух.
ЛЕДЯНЫЕ ПОЦЕЛУИ
Я снова написал Маро: «Прими мои ледяные поцелуи. (Это потому, что здесь очень холодно.) Прости мне мой грех. Ты —богиня Анаит, чей трон в небесной выси!» Все это я начертал на полях «Песен и ран». И не отправил, конечно. Помнит ли Маро меня? Я ведь даже к руке ее не прикасался!,. Еще одной раной стало больше на страницах «Песен и ран». А я все писал и писал. «На восходе дня, коленопреклоненный, я шлю тебе свою молитву, мой далекий огонек!..»
Октябрь. Снежные сугробы. Морозно.
Лейтенант Арам Арутюнян вызвал меня к себе.
— Я уезжаю,—сказал он.
— Куда?
— На фронт.
Я с мольбой уставился на него. Он собирает вещи. Подтянутый, стройный, бравый. Начищен до блеска, все так и сверкает — пуговицы, пряжка, сапоги. Протянул мне брюки и пару белья:
— Это от меня на память.
Я почувствовал себя совсем осиротевшим.
— Значит... уезжаете?
— Родина в опасности. Надо, брат, ехать. Надо фашистам показать!..
— А я?—кричу в отчаянии.— Меня тоже возьмите с собой, умоляю!..
— Это не от меня зависит...
Но на прощанье он вдруг сказал:
— Желаю тебе от всей души попасть на фронт.
Я обнял его, как когда-то отца обнимал маленьким и беспомощным.
—Возьмите и меня! Возьмите!..
Лейтенант высвободился из моих объятий. Что он мог сделать? Я не заплакал, только зубы сжал. Встречу ли еще его? Едва ли...
Сегодня мы похоронили двух бойцов. Шура принесла мне спирту.
— Берегись морозов!..
Пришло письмо от Арама Арутюняна. Из Чкалова. «Мне присвоили звание старшего лейтенанта и назначили командиром роты,— пишет он.— Направляюсь на передовую...»
Морозы стоят отчаянные. Арам уехал сражаться, А я — в этой промозглой землянке. За что?..
Зашел Каро.
— Что поделываешь, дорогой?—спросил он.
— Мозгую, как бы рвануть на фронт.
Он засмеялся. Попросил махорки. У меня ее не было. Хлеба спросил — тоже не было. Увы, и воды у меня не было. Он шмыгнул носом и пробурчал:
— С ума вы все посходили!..
Я предложил ему вместе махнуть в Караганду, в военкомат, на фронт проситься. Он спрятал свое изборожденное морщинками лицо в обмороженных ладонях и прохрипел:
— Псих!
Вечером Серож дал мне кусок хлеба.
— Один из наших упал и ногу сломал. На льду поскользнулся. Его домой отправляют...— сказал он.
— Несчастный,— посочувствовал я.— И тяжелый перелом?
Серож зашептал:
— А он очень даже рад..
— Чему?
— Что домой едет.
После отъезда Арама командиром нашей роты назначили старикана. Первым долгом он прикрыл мою читальню.
— Какие еще тут книги? Чушь собачья! Отправляйся-ка лучше землю копать.
И я пошел землю копать.
На бетономешалке работаю. Стараюсь не обморозить лица и рук. Шура волнуется:
— Ты ведь такой хлипкий, не выдюжишь.
— Чему быть — того не миновать, — говорю я.
И Шура вдруг придумала просить начальника санчасти взять меня санитаром.
— И не вздумай! — рассердился я.
Шура плачет.
Седьмое ноября. Двадцать четвертая годовщина Великой Октябрьской революции. Наш батальонный комитет комсомола принял решение работать в этот день на строительстве, ознаменовать праздник двухсотпроцентным выполнением плана. Наше подразделение сейчас на важном задании: мы строим помещение для эвакуированного сюда предприятия. Наш лозунг: «Все для победы родной Красной Армии!»
С шести утра мы уже на стройке. Вернемся только в десять вечера. Так было решено на ротных комсомольских собраниях. Про себя все невольно задаемся вопросом: будет ли и на этот раз парад на Красной площади, как во все мирные годы? Бои ведь идут уже на подступах к Москве?.. Гитлер бросил на Москву свои отборные силы, приказав войскам Гудериана именно Седьмого ноября пройти по Красной площади.
— Ах ты, оголтелая тварь!—взъярился Сахнов.— Смотрите-ка, каков у него аппетит!..
У нас на стройке еще вчера установили громкоговорители. Комиссар уверяет, что парад обязательно состоится и мы услышим голос Москвы...
Так оно и случилось. Ровно в десять наши громкоговорители все как один разнесли над стройкой знакомый родной голос Красной площади.
Сахнов прослезился.
— Москва не сдается, братцы! Вы слышите ее?
Слышим. Вот по Красной площади идут воинские соединения. Держа равнение на Мавзолей Ленина, с клятвой в сердцах, прямо с парада воины уходят на передовую, уходят отражать натиск врага на подступах к Москве.
Что сталось с гитлеровским молниеносным ударом, с его блицкригом? Сахнов произносит «блицкрик». Оно и впрямь так: крик издыхающего.
В столовой Сахнов отечески обхватил меня за плечи.
— Нос-то побелел. Обморозился?..
Он вывел меня во двор и стал растирать снегом. Тер до боли.
— Ну,— засмеялся наконец Сахнов,— нос я тебе спас. Ты, парень, как из теплицы... А что, если тебя в штукатуры взять? Знаешь это дело?
— Да нет,
— Тьфу!—разозлился он.— Хоть бы соврал! Ну что тут мудреного, штукатурить-то?.. Я бригадир у штукатуров. Нас шестнадцать человек. Попрошу комроты, и тебя возьмем. Спросит, какой разряд, говори —шестой. Понял? Мы сейчас в помещении работаем и раствор замешиваем на теплой воде. С нами и нос сбережешь.
Сахнов сдержал свое слово. Комроты направил меня к нему в бригаду.
Работаем мы во вновь отстроенном огромном здании. Оно уже подведено под крышу, окна застеклены. Вода тут не замерзает.
— Ну, сынок,— говорит Сахнов,— будь побойчее, одолевай ремесло. В жизни все сгодится. А войне еще конца-краю нет.— Он дал мне мастерок и поставил рядом с собой: — Делай все, как я.
Из кожи лезу, учусь штукатурному мастерству.
Сахнов старше меня на целых восемнадцать лет. Крепко слаженный, добродушный, в глазах чертики бегают, и всегда улыбается.
Сегодня двадцать пятое ноября. Через месяц и три дня мне стукнет восемнадцать. В записях моих холод.
ЖЕЛАНИЕ МОЕ НЕ ИСПОЛНЯЕТСЯ
Уже месяц, как я штукатур. На доске Почета рядом с фамилией Сахнова красуется и моя. И еще число «200». Это означает, что дневную норму я выполняю на двести процентов. Сахнов похлопывает меня по плечу:
— Ну, культурник, доволен?
Не доволен. Я снова и снова рвусь на фронт.
Нас неожиданно вызвали в часть и приказали сворачиваться. Едем в Челябинск. Конечно же всем батальоном.
В товарном вагоне тепло. Топится буржуйка. То и дело подсыпаем угля. И трескучий мороз нам сейчас нипочем. А какой мороз стоит — слеза, не скатившись, льдинкой оборачивается. На базарных прилавках и в станционных ларьках шаром покати. Останавливаемся часто. По нужде далеко не бегаем.
На одной из станций Шура дала мне головку чеснока.
— Не ешь его. Только десны каждый день натирай.
— Зачем?
— Чтоб цингой не заболеть.
На станциях добываем кипяток. Только «кипяток» этот чаще нависает над краном сосульками. Иной раз приходится набирать горячую воду из паровозного крана. Она попахивает смазкой, но делать нечего: мы пьем ее, запивая черные сухари.
Челябинск — город огромный. Над ним глыбой висит дымная туча. Здесь видимо-невидимо заводов. Трамваи ходят полупустые. На улицах гуляет ветер.
Нас привели на знаменитый Челябинский тракторный. Выделили участок, дали кирки, лопаты и ломы и сказали:
— Стройте себе казармы.
Земля промерзла больше чем на полметра. Мы начали орудовать топорами. Каждый взвод прежде вырыл себе землянки. На счастье, вокруг были навалены горы угля. Едва наши буржуйки раскалились, балки «заплакали», земля над ними разомлела-размякла и жижей посыпалась-потекла на нас. Но это ничего. Только бы отогреться.
Я снова работаю с Сахновым. Как и прежде, штукатуром. Работаем по шестнадцать часов. Подъем в шесть утра. На завтрак — кусок рыбы или горсть разваренного гороха да жиденький чай, после чего мы спешим на работы. Хлебная пайка у нас — пятьсот граммов на каждого.
Командир роты вдруг вызвал меня к себе.
— Грамотный?—спросил он.
— Да, был учителем.
— Комсомолец?
— Так точно!
Он привел меня в канцелярию огромного завода и представил приветливой седовласой женщине.
— Я беру вас в помощники,— сказала она. И поручила заниматься выдачей хлебных карточек.
Сижу в тепле, работа чистая.
Командир роты спросил:
— Как, доволен?
Не доволен. Я, как прежде, рвусь на фронт.
Моя начальница наделила меня талонами на обед.
— Столовая в подвале,— сказала она.
И это уже здорово.
В столовой дважды в день бывает чай с сахаром и один раз дают горячее. При такой жизни пайкой можно и поделиться. На первый раз я все пятьсот граммов хлеба понес в казарму. Серожу хотел отдать. Он отказался.
— Дай,— говорит,— Каро, а я пока обхожусь.
Каро совсем отощал и духом пал. Почти все время лежит. Лицо усыпано болячками. Хлеб мой заглотнул в мгновение ока.
— Если отдам концы, прошу тебя, напиши Аиде, что погиб я на фронте. Сделаешь?
— Ас чего это ты вдруг собрался концы отдавать?— говорю я.— Лучше займись чем-нибудь. Нельзя так. Ты еще молодой.
Никак мне не удавалось поднять его с нар, вселить надежду, желание жить, действовать. Парень здорово сдал. А какой был красавец!.. Физическая его слабость от инертности духа.
Он нагонял на меня тоску. Еще, чего доброго, и я ударюсь в отчаяние? Но нет! До этого я не дойду! Меня в болото не затянешь. Я родился в каменистых горах. Дух во мне крепкий. И сил хватит. Я хочу жить. Я верю, что снова встречусь с Маро.
Матушка-начальница целыми днями у рабочих. Говорит она очень мягко, едва слышно. Никогда не сердится. Я часто вижу в глазах у нее слезы, которые она старается скрыть. Два ее сына и муж воюют. За них, верно, переживает. А может, и еще о чем-то тревожится.
Есть хорошие новости. Сегодня утром, едва она вошла, я встал по всей форме и сказал:
— Мария Александровна! Позвольте мне вас порадовать!
— Чем? — она сразу встрепенулась, и голос ее прозвучал звонче обычного.— Чем порадовать?..
— Вчера наши войска освободили город Волоколамск!..
Глаза у моей начальницы заблестели. Она бросилась к карте, висевшей на стене.
— Где Волоколамск? Ах, да! Вот он, обведен черным. Это я, сынок, сама его карандашом обвела, когда сдали... А ну, найди-ка ластик, надо стереть черный круг. Обязательно надо стереть...
Волоколамск расположен к западу от Москвы. Выходит, защитники Москвы перешли в наступление и, продвигаясь вперед, уже довольно далеко отбросили гитлеровских захватчиков?..
— Ах, как же это здорово!
И я впервые увидел на лице у нее улыбку.
Скоро очистились от черных кругов Тихвин, что неподалеку от Ленинграда, Калинин и Клин — это к северу от Москвы. А сейчас бои идут южнее столицы, в районах Наро-Фоминска и Калуги. Со дня на день и их освободят. У меня теперь всегда наготове ластик и красный карандаш. Отныне они могут понадобиться каждую минуту...
Матушка-начальница поручила мне сообщить всем нашим об освобождении Волоколамска.
— Беги и расскажи об этой радости! Вдруг они не слыхали?! У вас в землянках ведь нет радио?
— Конечно, нет,— ответил я.
— Надо поговорить в горкоме, чтобы везде установили радиоточки. Ох, сынок, наконец-то дождались! Так оно и должно было быть. Эта зима обязательно принесет нам перелом в войне. Понимаешь, сынок?.. Может, и я письмо получу, хоть от одного из трех своих воинов?..
На дворе морозы, а я иду как по горячей земле. Передо мной одна картина сменяется другою — мне видятся отступающие немцы, тающие снега и... буро-красное пламя, которое, откатываясь, уносится на Запад.
Я радуюсь и в то же время чувствую себя в какой-то степени виноватым. Меня-то ведь там нет, на линии огня!..
Какая-то женщина с противоположной стороны улицы кричит:
— Эй, солдатик, слыхал добрую весть?..
— Про Волоколамск?— крикнул я.— Слыхал. Поздравляю, тетушка.
— Спасибо. Пошли тебе бог счастья!..
Огромный город словно бы высвободился из леденящих оков. Подумать только, какая сила в победе воинов! Пусть пока еще в малой победе. Эта весть теперь уже небось на весь мир разнеслась. Мне вспомнился «блиц- крик» Сахнова, и я расхохотался. Интересно, что сталось с фельдмаршалом Гудерманом? Он ведь собирался Седьмого ноября провести по Красной площади свои войска и свои танки. Получил шиш под нос!..
Я на радостях забыл, что надо бы сходить в столовую, чего-нибудь перехватить по своему талону. Да вроде и не голоден...
Сегодня двадцать первое декабря. Через семь дней мне стукнет восемнадцать лет. Записки мои писаны красными чернилами.
ВО ИСПОЛНЕНИЕ МОИХ ЖЕЛАНИЙ
В землянке у нас духотища. Пахнет потом, немытыми ногами и нестираными портянками. Дым от печки забивает носоглотки.
По утрам все как негры. Только зубы белеют.
С помощью своей начальницы я присмотрел у нас в канцелярии для Каро место счетовода. Но он отказался, не захотел работать.
— Я хочу умереть!
Никак мне не удается побороть его упадочное настроение. А жаль...
Возвращаясь с завода, я в пути встретил женщину с маленькой девчушкой. Остановила меня и спрашивает:
— Махорки нет ли, солдатик?
Есть махорка...
Дал ей на закрутку. Курево сейчас — товар дефицитный. За пачку махорки кольцо золотое можно выменять.
— А ты, солдатик, видать, сытно ешь? Вон какой гладкий! — говорит женщина.
— Да, не голодаю,— согласился я.
— Это хорошо... Муж мой тоже в армии, значит, и он сыт. Подумать только, что с нами сделали эти фашисты, этот проклятый Гитлер! Не сочтите, что я отчаялась. Нет, нет! Ни за что! Уверена, что мы победим и выгоним вон врага с нашей земли.
— Конечно! — подтвердил я.— Мы все верим в победу!
— Ну, вот и хорошо!—женщина улыбнулась.—До свидания, солдатик! Я верю, что муж мой вернется с победой. Обязательно вернется! До свидания...
Сегодня день моего рождения, двадцать восьмое декабря.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36