Все справедливо и естественно. Только мне не очень-то по нутру эдакие «естественные» поступки.
Загадочна человеческая душа.
«Западноармянские поэты» иссякают. Я все продолжаю писать письма на страничках этой книги. Молодцы издатели: бумага что надо и страницы полупустые. А пишу я всего по нескольку строк.
Ежедневные боевые донесения пишу между колонками «Правды» или «Красной звезды» или на промасленных обертках. Не только бумаги — у многих даже ложек нет и котелков. Ложки вырезают из дерева.
Керосин нам и не снится. В землянках жжем лучину. Ноздри у нас закоптились, как дымоходы. Откашливаешься черной сажей.
Октябрьские праздники провели на позициях. Выдали нам по сто граммов водки, и посылки пришли. На мою долю выпала из Кировской области, от старушки какой- то: «Сынок, да убережет тебя бог». В посылке нет ни острого, ни водочки. Бабушка моя, похоже, не очень-то богата. У меня даже сердце защемило от жалости. Спасибо ей, она подарила мне самое дорогое: «Сынок, да убережет тебя бог». Доброту подарила.
Составляю словарик: перевожу на армянский военные термины и названия. Мина, миномет, минометный. Землянка, блиндаж, окоп. Дзот. Амбразура. Наводчик. Ствол... Что сказали бы наши лингвисты, доведись им заглянуть в мой словарик?..
Армяне мне встречаются очень редко. Серожа и того совсем потерял из виду. Не знаю даже, где он сейчас. Встретив армянина, я всякий раз, первым долгом спрашиваю:
— Новой песни не знаешь?
Земляки дивятся:
— Нашел время о песнях!..
Выпало много-много снега, но морозы пока еще терпимые. Нам выдали зимнее обмундирование: ушанки, теплое белье, телогрейки, ватные брюки, рукавицы, овчинные полушубки. В них особенно тепло и уютно. Но плохо, что и паразитам тоже раздолье: размножаются, как в инкубаторе...
Я устроил баню-шалаш: выстелил траншею еловыми ветками и сверху ими же накрыл. Нагрели воды в жестяной бочке, и я отменно выкупался. Потом еще и пулеметчиков пригласил:
— Эй, ребята, идите в баньку мыться!
Командир пулеметной роты дал мне за это в награду два листа бумаги для писем.
— Банька у тебя, браток, славная!
Мой метод борьбы со вшами — огнем их жарить — устарел. К нам в полк прислали специальную дезкамеру.
Сегодня шестнадцатое октября. Через два месяца и двенадцать дней мне исполнится девятнадцать. В записях моих благословение.
ПЕРЕЛЕТНЫЙ ОГОНЬ
Частенько я перекочевываю с двумя-тремя минометами то влево, то вправо от основной позиции и часа по три веду огонь по врагу. В таких случаях немцы на какое-то время умолкают, как бы удивляясь: что, мол, это за новая огневая точка? Потом начинают искать меня, поливая артиллерийским огнем. Но пока найдут, я уже возвращаю минометы на прежнюю позицию.
Надо отдать должное, звукоуловители у немецких артиллеристов мощные, и вот они наконец засекли мою огневую точку. Целых полдня уже лупят по ней. Только там-то никого и ничего.
Такая тактика ведения артиллерийского боя называется перелетным огнем.
Как-то после очередной операции «перелетный огонь» я вернулся на свою основную позицию. Еще не вошел в блиндаж, как в нос мне ударил запах духов. Что бы это значило? Может, я ошибся и забрел в обиталище медсестер?
В блиндаже за моим маленьким столиком сидит какая-то женщина и беседует с дневальным. Она в полушубке, капитан медицинской службы. Голова ее не покрыта, пышные волосы. Красивая, тоненькая, шея точеная, пальцы длинные, ноги сильные, стройные... «И с каких это пор я стал понимать и ценить женскую красоту? Ах да! Надо поблагодарить Шуру».
Я поприветствовал капитана как положено по уставу, хотя она и женщина. Надо сказать, что все фронтовики очень почитают врачей. Рано или поздно все пройдем через их руки. Об этом мы помним всегда. Одного только не знаем, вызволят они нас из лап костлявой или нет. На всякий случай у каждого в специальном пистончике (в брюках) зашит жетон с именем, фамилией и адресом. Это в помощь похоронной команде, чтобы знали, куда сообщить на случай гибели.
Я свой жетон выбросил, хотя нам строго-настрого велят хранить их.
Одним словом, врачей мы, фронтовики, очень ценим и любим как матерей, если это женщины, и как братьев— если мужчины. Зато к интендантам отношение другое. Нам почему-то кажется, что они поедают добрую половину наших пайков, сидят себе в тылу, бездельничают и едят. Глупо, конечно, но так думают многие.
Врач-капитан улыбнулась:
— Не удивляетесь, что я ворвалась в ваши владения?
— Нет, почему же,—сказал я.— Это даже радует меня. Оставайтесь с нами хоть до самого конца войны!
Женщина удивительно приятно засмеялась. Это смутило меня. Я даже испугался, что вот сейчас вдруг грохнусь перед ней, обниму ее колени... Но я взял себя в руки. Докторша, видно, почувствовала мое состояние и увидела, что я пожираю ее взглядом... Она поднялась — до чего же стройная! — и сказала:
— Мне поручена проверка санитарного состояния позиций. Хотела бы быть чем-нибудь вам полезной, но у вас тут такой порядок, что мне просто нечего делать...
Я вышел ее проводить.
— Знаете новость?—спросила она.— Наши войска окружили на Сталинградском направлении триста пятьдесят тысяч немецких солдат. Я слышала сообщение об этом прошлой ночью по рации.
— Это прекрасная новость, дорогой товарищ капитан медицинской службы. Спасибо вашей рации! Но не оставайтесь здесь дольше, поспешите уйти.
— Почему? — удивилась она.— Боитесь, что меня убьет?
— Боюсь, что вы кого-нибудь убьете...
— Кого?
— Ну, скажем, связиста. Ведь целых полтора года он женщины и в глаза не видал...
— Неужели мы, женщины, такая необходимость?
— Не знаю, не знаю!..
Она засмеялась и ушла. Я вернулся к себе в землянку.
Во мне вдруг всколыхнулось какое-то особое чувство собственного достоинства. Я солдат и бьюсь за свою Родину. Солдат и тот, кто насмерть стоит под Сталинградом и сейчас окружил и уничтожает фашистов. Гордость солдата безгранична, горе тоже. Гордость рождает победа, а горе — от неудач.
Я взял на своей карте в большой круг Сталинград, сел и стал в подробностях припоминать лицо, глаза, голос, фигуру той женщины, которая только что сидела здесь, у меня. В землянке сейчас какая-то необыкновенная теплота. Отчего бы это? От женщины или от того, что Сталинград становится могилой фашизма? И от того и от другого.
Пугает меня только одно — почему я не вспоминаю Шуру? И почему я вбил себе в голову врачиху и совсем забыл о Шуре? Я же не скотина!..
Под горячую руку сел и накатал письмо Шуре. Постарался подобрать слова потеплее, что называется, вложить душу в письмо. Только ничего у меня не получилось, и я разорвал письмо и выбросил.
Ужасно это! И почему я не могу быть решительным при таких важных для меня обстоятельствах? Докторша подобна перелетному огню. Попробуй засеки ее!..
Сегодня двадцать четвертое ноября. Через месяц и четыре дня мне исполнится девятнадцать. В записях моих «перелетный огонь».
ГОЛОС ЗЕМЛИ
Я получил из дому несколько номеров газеты «Советакан Айастан». Сунул их в карман полушубка до лучших времен. В землянке темно, и к тому же снова начался жаркий бой. Снег взрыт и раскидан от беспрерывных разрывов. Бедный снег, тоже вместе с нами страдает, тает и умирает... Не умирай, мягкий снег, ты прикрываешь раны земли. Мы с Сахновым растапливаем тебя, чтобы утолить жажду, я обтираюсь тобой, чтобы не обморозиться... Добрый, мягкий, русский снег...
Противник вспахивает небо ракетами, орудийным огнем, пулеметными очередями. Терзает и небо, и нас, и снег, и землю... Теперь у нас боеприпасов много и мы отвечаем ему с удвоенной силой. Фрицы больше не могут продвинуться вперед, хотя еще и пытаются, скрежеща свинцом и сталью. Воют сильнее вьюги.
Утро, зимний свет... В одной руке у меня сухарь и кусок сахару, а в другой газета с родины. В ней напечатано послание армянского народа нам, воинам-армянам. Сердце мое стучит от волнения. Тысячелетними письменами со мной говорит земля моих предков, говорит с материнской строгостью, с материнской нежностью: «Помните, сыны наши, всюду, на любом участке фронта, воюя против фашизма, вы воюете за Армению, за ее свободу и независимость. Помните вечные для нашего народа слова «Неосознанная смерть — это смерть, осознанная смерть — бессмертие!»
Я уж и забыл, что читаю письмо. От него веет духом армянских гор и долин, и мне чудится, что меня, еще маленького, прижала к свой теплой груди мать. В руке я все еще сжимаю сухарь, только хлебом насущным мне сейчас —голос земли родной. Вчитываюсь в подписи, ищу знакомые фамилии, а слезы сами по себе катятся из глаз...
Попытался разыскать Ерема Шалунца, поделиться с ним радостью, но его товарищи по роте сказали, что он... Не услышал, бедняга, голоса родной земли. Он уже в ней, в родной земле. Мне сказали, что Ерема посмертно представили к награде.
Среди подписей под посланием стояло имя поэта Наири Зарьяна. Я написал ему письмо: «Клянусь, что не пожалею жизни за свободу родной земли». И, обнажив голову, трижды вслух повторил:
— Клянусь, клянусь, клянусь!..
Сегодня тридцатое ноября. Не через месяц, а всего через двадцать восемь дней мне стукнет девятнадцать. В записях моих клятва.
НА БУМАГЕ НАПИСАНО ПО-АРМЯНСКИ
К нам на позиции неожиданно зашел командир полка. Я доложил ему обстановку. Он пожал мне руку, внимательно осмотрел, как укреплен наш наблюдательный пункт, и спросил:
— Вы хорошо знаете расположение войск противника?
Я подвел его к стереотрубе и подробно рассказал о состоянии немецких укреплений.
— Неприступны, проклятые! — сказал он.
— Да, в лоб их не возьмешь.
— Через два дня мы должны атаковать Звайку. Необходимо отбить у противника эту высоту. Что вы на это скажете?
— Наступление по всему фронту? — поинтересовался я.
— Нет, только силами нашей дивизии. Мне придется руководить боем с вашего НП. Он удобен и хорошо укреплен.
— Ну конечно, товарищ майор. Но Званка — орешек крепкий, тридцать один пулемет, двадцать восемь орудий и более ста минометов. Надо ударить всей мощью, окружить ее. Взять такую крепость силами одной дивизии, да еще в лоб, невозможно...
Командир полка закурил. На его бумажном пакетике с табаком я приметил армянские буквы. Попросил отдать мне пакетик. Он высыпал табак в карман.
— На что он вам?
— Это с моей родины...
На пакете по-армянски было написано: «Кафан». Я понюхал его и спрятал как реликвию во внутренний карман. Майор улыбнулся.
— А у вас, я вижу, нежная душа!.. Однако мы должны взять Званку.—И он заговорщически шепнул:— Когда день рождения Сталина?
— Двадцать первого декабря...
— Сегодня семнадцатое. День рождения вождя нам надо встретить боевым подарком. Этим подарком и станет освобождение восьмисотлетней Званки. Понятно?
— Так точно, понятно, товарищ майор!
— Что ж, будьте готовы.
Командир полка вместе со своим штабом разместился на моем НП. Меня отозвали в роту. Готовлю свой взвод к наступлению.
Сегодня девятнадцатое декабря. Через девять дней мне будет девятнадцать. Записи мои спокойны.
ПЕРЕХОД ПО ЛЬДУ
Ночью стянулись к берегу. Приказано, воспользовавшись темнотой, перейти реку и занять позиции на том берегу для последующего штурма.
Я со своими людьми с минометами и средствами связи жду приказа форсировать реку.
Волхов здесь широк, он весь схвачен льдом и устлан мягким покрывалом свежевыпавшего снега.
Первой пошла пехота. Мы, минометчики, затаив дыхание пережидаем, когда наконец в темноте иссякнет черная цепь пехоты, чтобы двинуть следом. Но вот вдруг слышим тревожные голоса:
— Лед ломается...
Ледостав еще не установился, не выдерживает тяжести. Это привело меня в отчаяние. У моих-то людей вон какой груз — минометы.
Но делать нечего, надо выполнять приказ, надо перейти реку. И я тоже приказываю своим подчиненным ступить на лед цепочкой и держаться один за другим на расстоянии десяти метров друг от друга.
Мне припомнилось благословение доброй старушки, приславшей мне посылку: «Да убережет тебя бог...»
Я ступил на лед. Снег мягко хрустнул под валенком. Пошел!..
Слева надо мной вихрь артиллерийских залпов. Бьют и наши и немцы. Слышится треск разламывающегося льда и всплески воды. Мои солдаты идут разбросанным строем, на расстоянии друг от друга.
Лед пока держит.
Я еще не дошел до середины реки. Тяжелая волна ударила мне в ноги, откатилась, смыла снег, и лед стал очень скользким. Ноги не слушаются, разъезжаются в разные стороны. Не приведи бог грохнуться: лед не выдержит тяжести падающего тела, проломится — и тогда каюк...
Солдаты, опираясь на винтовки, как на посох, движутся вперед. Мне не на что опереться, и волна сносит меня вниз.
— Помогите!..
Метрах в тридцати от меня идет Сахнов. У него за спиной телефонная катушка. Он разматывает кабель и бросает мне конец. Волна прибивает кабель к моим ногам, я хватаюсь за него и останавливаюсь. Сахнов тянет меня за собой, как тянут за веревку упирающегося теленка.
Мой взвод переправился через реку без потерь.
На берегу пехота роет себе укрепления. Я выбрал позицию и приказал своим срочно окопаться.
Мороз до костей пробирает. Земля вся промерзла, только топор ее и берет. Мы взмокли и от этого еще больше коченеем. Велю вырыть яму, развести в ней костер и накрыть плащ-палаткой, чтобы удержать тепло. По очереди посылаю солдат погреться и обсушиться.
Перед нами голая равнина, километра на два. А за ней возвышается, как вздыбленная, Званка. Пехота наша цепью широким фронтом продвигается вперед.
Рассвело.
Я выбрал наблюдательный пункт на небольшом пригорке и вместе со своим связистом укрылся в снегу.
Отсюда как на ладони видна вся равнина и Званка с ее укреплениями,
Наш штурм начался сначала с воздуха, потом «заговорила» артиллерия с правобережья. Я тоже ударил по Званке. Но знаю, что наш огонь существенного урона врагу не принесет. Званку в лоб не взять.
В атаку пошла пехота. Гитлеровцы ударили по ней мощным пулеметным и минометным огнем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36