Во всяком случае, так мне кажется. Может, это оттого, что я уже давно солдат? А может, потому, что мы в Германии, в логове врага? И хотя ведем мы здесь тяжелые, кровопролитные бои, но переношу я их относительно легко. Мы даже иногда с моими людьми поем под грохот наших минометов.
Утро. Я сбросил с себя полушубок. На мне шинель. И в ушанке жарко. Чувствую теплое дыхание весны.
Мы побеждаем фашизм...
Ночью прошел дождь, первый весенний дождь.
Сейчас надо мной светит доброе, нежаркое солнце, синеет покойное небо. Все кажется необыкновенным. И даже грохот орудий и минометов сейчас какой-то другой, не столь грозный...
На дороге, ведущей к нашим позициям, валяется перевернутая повозка. Под ней раскрытая книга. Я подошел поближе и ахнул от удивления. Раффи?! Дух захватило. Подлез под повозку, вытянул книгу. Нет, это не Раффи, это Мурацан, его «Геворг Марзпетуни» на русском языке. Обложка оторвана, но все страницы на месте. Надо же, куда ее занесло, любимую книгу детства,
великую легенду о героическом прошлом моего народа.
Мои ребята разожгли было костер, хотели воды погреть, но начался бой, и сейчас они у минометов. Я подержал книгу над горячей золой и страницу за страницей высушил ее. Милая ты моя, как ты сюда попала, кто пронес тебя от родной земли до этих чужедальних краев?..
Вечером к нам на позиции зашел командир полка. Увидав книгу, он спросил:
— Что за книга?
Я рассказал. Он попросил ее на ночь, хоть перелистать. А утром снова зашел и говорит:
— Глаз не сомкнул. Очень занимательная. Да, у вас, армян, история героическая и народ храбрый, самоотверженный. Надо, чтоб люди почитали эту книгу.
Командир полка посоветовал всем офицерам в полку прочесть «Геворга Марзпетуни». Первым читал начальник штаба полка майор Прикул. Закончив, он расписался на последней странице. За ним все, кто читал, тоже расписывались. Скоро полей не осталось, пришлось подклеить белой бумаги.
В эти дни в нашем 261-м стрелковом полку много говорили о «Геворге Марзпетуни». И казалось, что полководец минувших столетий снова сражается в наших рядах.
Сахнов никак не может правильно произнести «Кенигсберг». И все чертыхается.
— Вот ведь придумали, не выговоришь!..
Серый город виден ясно и отчетливо. Крепостной вал цитадели, купола храмов, река и многое другое. Он похож на сжатый кулак.
Ночью был дождь, а утром выглянуло солнце, и крыши домов заблестели. Но это только на мгновение. Солнце спряталось, и снова перед нами серый, мрачный город.
Меня вызвали в штаб полка: нам сообщают кое-какие дополнительные подробности о Кенигсберге. Перед боем все надо знать, если даже перед нами небольшая высотка с засевшим за ней противником. А тут огромный город. И брать его будет ох как нелегко! Во всей Европе не много эдаких крепостей. Издревле он окружен укреплениями. А перед первой мировой войной немцы еще построили линию железобетонных оборонительных сооружений, понаставили форты на берегу Преголя...
Нашей дивизии предстоит штурмовать восьмой форт.
Выглядит он грозно, на высоком, длинном холме, нависающем над рекой.
— Крепкий орешек! — говорит о нем начальник штаба дивизии.— Стены кирпичные, в три метра толщиной. И такие же мощные оборонительные сооружения по обе стороны стен...
Начальник штаба ничего не преувеличивает. Все это серьезно, но не страшно. И какою бы мощной ни была эта крепость, мы уверены, что возьмем ее. Одолеем. С боевых башен противник может вести круговой обстрел, контролируя каждый метр на подступах к городу. В крепости лабиринт подземных ходов, укреплены арсеналы...
— Форт, который мы должны занять, очень силен. В нем установлено шестьдесят четыре тяжелых пулемета,— объясняет начальник штаба.— Каждый пулемет обслуживают три смены расчетов. Им придано десять артиллерийских батарей...
Все эти сведения точны: форт хорошо просматривается в бинокли и даже невооруженным глазом.
Утро. Началось генеральное сражение наших войск за Кенигсберг.
Моя рота вблизи одной из башен форта, который предстоит брать нашему полку. Ночью мы вырыли надежные укрытия для минометов и теперь бьем по крепости.
Штурм начался в восемь тридцать утра. Грохочет само небо, скрытое от нас столбами взрывающейся земли. Все кругом горит, пылает. В секунду несколько сот мин, снарядов и бомб обрушивается на головы противника.
Сахнов то и дело утирает пот со лба.
— В штыковую атаку бы надо пойти,— говорит он.— Эдакий орех только штыком и пропорешь.
Его слова вызывают у солдат смех. Как бы не так, подойдешь к ней, к такой твердыне, со штыком...
Четыре дня и ночи мы бьем по Кенигсбергу. Стволы минометов перегреваются. Я периодически даю им «отдых», то одному, то другому. Эдак на полчаса. И солдаты по очереди спят понемногу прямо у минометов или в траншеях. У меня глаза воспаленные, веки набрякшие, еле на ногах держусь от усталости. Но тяжести в голове нет, и ко сну не клонит.
Наши фланговые части ворвались в город. Мне об этом сообщили по рации, и я тут же передал новость своим солдатам. Они приободрились. Их особенно воодушевляют беспрерывные атаки нашей авиации.
Полдень. Мне приказали приблизиться к крепости. Мы взвалили минометы на плечи и бегом проделали два километра. Земля у нас под ногами разворочена, взрыхлена, хоть сейчас бросай в нее семена пшеницы — даст всходы.
Моя рота уже в пределах города. Мы установили минометы под стеной внутренней линии обороны и бьем по крепостным башням, откуда пулеметы противника все еще преграждают путь нашей пехоте.
Бой смертельный. Деремся на улицах, в развалинах домов. И часто врукопашную. Пехота наша несет большие потери. Улицы здесь узкие. Здания обрушиваются прямо нам на позиции. Тут и там трупы гитлеровцев, и все больше офицерье.
Вот рухнула башня. Оттуда кинулись вниз несколько солдат противника и разбились на грудах камней и кирпича. Из ближних развалин вышли три немца. В руках у каждого по белому флажку.
— Сдаемся...
Они испуганны и растерянны. Через переводчика спрашиваю:
— Что же вы раньше думали? Конец ведь вам. Город зря погубили.
Один из немцев, старший по званию, сказал:
— А почему вы не сдавались под Москвой?
— Неудачное сопоставление. Москвы вам бы как своих ушей не видать. И к тому же там никто из наших не сдавался в плен, как вы сейчас.— Немец перекосился.
— Да, да. Мы не сдавались, а вы сдаетесь. Так не лучше ли было сделать это раньше?
Немец в ярости закинул подальше белый флажок и молча уткнулся лицом в ладони.
Кенигсберг погибает.
Ночь на шестое апреля. Штурмуем внутреннюю линию укрепления города. Небо и земля смешались. Атакуем беспрерывно. Сахнов с Мушегом подорвали еще одну башню. Едва рассеялась пыль, стали группами вы-
ходить немцы. Сдаются. К нам и генерал даже попал.
Девятое апреля. Тишина.
Сахнов где-то добыл мне великолепной бумаги и самописку.
Из окон полуразрушенных зданий свисают белые флаги.
Кенигсберг капитулирует.
Мы под стенами цитадели. Тишина.
Солдаты мои варят в котелках еду.
Бронзовая голова кайзера Вильгельма раздвоена, ногу его лошади оторвало. У постамента тела двух убитых фашистов.
Узкие трамвайные вагоны лежат поваленные. Окна разрушенных зданий подобны глазницам слепого.
Ко мне подошли двое детишек, просят хлеб*
— Брот, брот,
Белобрысые мальчонки. Кроткие, испуганные. Сахнов отдал им весь наш паек: хлеб, сахар, масло.
— В войне больше всего жаль детей,— вздохнул Сахнов. И, помолчав, добавил: — Вы и про этих напишите, тоже ведь горе мыкают не по своей воле...
И женщины подошли к нам. Я вздрогнул — так одна из них показалась похожей на Шуру!.. Не забыл ли я, где могила Шуры? Нет, не забыл... Женщины попросили курева. Мы дали им.
— Ну и что скажут фрау?
Фрау молчат.
— По душе вам война?
Фрау молчат.
Под ухом у меня затрещал полевой телефон. Это командир полка.
— В городском саду засели эсэсовцы. Для ориентира— там неподалеку могила Канта. Ударь туда своими минометами.
Сахнов побежал поднимать роту. Бойцы побросали свои котелки как были, на огне, и ринулись к орудиям.
Такой хороший день...
Весна. Где-то на дереве поет скворец. И я будто дома, у нас в саду. Слушаю песнь нашего скворца. И слышу плач моей матери.
— Мамочка, милая, потерпи еще немного. Как бы то ни было, я вернусь.
Итак, нам предстоит атаковать эсэсовцев.
Сахнов неспокоен. Его Галя должна была уже родить.
Рота моя выступает.
Идем в бой...
Встретил братьев Буткевичей. Они одеты по-походному. Через плечо скатки шинелей.
— Вот, уходим,— сказал Витя.—Прощайте!..
— Но куда?.. И почему?..
— В суворовское училище. Это мы сами так захотели. Никто нас не принуждал. Да и война ведь уже кончается. Прощайте.
— Счастливого пути, ребята! — Я обнял их.— Желаю вам счастья! Большого, долгого счастья!..
На груди у каждого из братьев по две медали «За отвагу» и по ордену Красной Звезды. Сердце у меня сжалось! Милые мальчики, ведь в нашу победу и они вложили немалую толику...
Счастливого пути, дорогие мои, храбрые мальчишки! Счастливого пути!..
Я поспешил уйти, чтоб ребята не увидели навернувшихся мне на глаза слез...
Эсэсовцы сопротивлялись целый день и целую ночь, но к утру они все же сдались. А не сдались бы, так мы всех до одного уничтожили бы.
Сахнов развел костер прямо в окопе.
— Идите погрейтесь, сынок.
Никто уже больше не боится, что враг приметит дым костра и начнет бить в нас. Ему теперь не до того.
Мы овладели Кенигсбергом и гоним противника к морю. Сегодня четырнадцатое апреля. Вчера наши войска освободили столицу Австрии Вену. Вена... Я знаю, что в этом городе есть представительство мхитаристской конгрегации 1 и хранилище древних армянских рукописей. Не пострадали ли в войне манускрипты? Будем надеяться, что рукописи в Вене уцелели. О Вене писал в своей «Рушанской скале» Наири Зарьян. Как бы то ни было, гитлеровцам капут...
Мне позвонили из штаба йолка. Начальник штаба майор Прикул, милый, смуглый, высокий латыш.
— Наши войска подошли к Берлину, друг мой. Бои идут на подступах к городу.
— Мы направимся туда? — спросил я.
— Наш путь лежит к морю...
К Балтийскому морю. Левым берегом Преголя с боями продвигаемся к морю...
Сахнов подоил здоровенную коровушку и протянул мне теплого, дымящегося парного молока.
— Пейте, сынок. Парное, полезно.
— Я что, больной, что ли?..
Эх, отправить бы ее с теленочком да к нам в деревню. В колхозе-то ведь ни одной коровенки небось не осталось...
Двадцать второго апреля советские войска вели бои на подступах к Берлину, а двадцать пятого город был полностью окружен нашими.
Сахнов сетует:
— И почему наш полк не пошлют на Берлин?
— Ничего,—утешаю я.— Здесь тоже перед нами фашисты. Все дороги ведут в Берлин.
— И тем не менее,— разводит руками Сахнов.
Мои ребята у одной из деревень взяли пятьдесят шесть пленных. Это уже не прежние гитлеровцы, которые на берегах Волхова кричали: «Эй, Иван, иди сюда! Яйки ест, масло ест!»
Сахнов с презрением бормочет:
— Э-эх, ну какие же вы солдаты, коли у себя дома в плен сдаетесь? И не стыдно?..
Один из пленных покачал головой:
— Капут, капут!..
— Что капут?
— Берлин, Гитлер капут.
— А вы что же, думали в Москве фокстрот танцевать? — злится Сахнов.— Теперь вы у нас в руках. Я русский и видел много худого от вас. Убийц надо убивать. Это даже Иисус Христос понимал.
— Она...
Согласны теперь. И не кто-нибудь, немецкий обер-лей- тенант согласен. Перед тем как сдаться в плен, он привел свой мундир в порядок. Хотел выглядеть мужественным и храбрым. Ох, как нам знакомы эти серые мундиры!
Я еще помню страх, охвативший меня, когда впервые увидел форму немецкого солдата. Помню, хотя увидел я ее на убитом немце годы назад. Может, это странно, но помню. Гитлеровские каски не круглые, а как бычьи головы, с рогами-отростками. Пряжки на кожаных ремнях как щиты. А кинжалы в ножнах у пояса казались мне змеями. Вот и сейчас мне чудится, что с кинжала этого обер-лейтенанта стекает кровь. Особенно противны у них сапоги, грубые, с высоченными голенищами. Каблуки большие, подкованные. Этими каблуками они топтали полотна Лувра, детей Праги, государственный флаг Польши и рукописи Льва Толстого в Ясной Поляне. Каблуки убийц... Синие, приподнятые спереди и сзади, фуражки гитлеровских офицеров кажутся разинутой пастью дракона. А чего стоит свастика?
Омерзительна мне форма фашистов...
Пленных мы отправили в тыл на специальный сборный пункт.
Из штаба полка сообщили, что остатки берлинского гарнизона сдались советским войскам. Все. Берлин пал. Над рейхстагом наше знамя. Сегодня второе мая. Наш флаг над рейхстагом поднят позавчера — тридцатого апреля. Я позвал Элкснитеса и велел ему сообщить об этом немцам, засевшим неподалеку от нас и еще сопротивлявшимся. Элкснитес крикнул в рупор:
— Сдавайтесь, немцы! Берлин ваш пал! Сдавайтесь и вы!...
Гитлеровцы ответили яростным огнем.
Море близко. Мы обошли противника и повернули к морю.
Вечер восьмого мая. Я сижу на траве у моей роты, ем кашу с мясом и запиваю шампанским, которое ящиками извлекли из каких-то развалин мои ребята. Связист протянул мне трубку:
— Командир полка на проводе.
Голос у него, как всегда, спокойный, чуть хрипловатый.
— Сегодня восьмое мая,— сказал он.— Сегодня в Берлине представители командования немецко-фашистских вооруженных сил подписали акт о безоговорочной капитуляции. Германия побеждена.
Я прижал трубку к лицу и не заметил, как из глаз полились слезы. Рядом всхлипнул Сахнов:
— Наконец-то...
В трубке еще звучит голос командира полка:
— Сегодня гитлеровская Германия сдалась. Мы победили, мы победили!.. Поздравляю вас, орлы мои!..
Я чуть с ума не сошел... Выскочил из окопа и ору во все горло:
— Победа!..
В одно мгновение этот майский вечер озарился огнем тысячи, нет, десяти, ста тысяч выстрелов в небо из винтовок, автоматов, пулеметов, пушек, ракет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36