Ждал, что вот-вот спросит о Шуре: кто, мол, такая, но этого не случилось.
Смотрю на экран и не вижу, что там делается. Все мои мысли в той, недалекой землянке.
Фильм кончился.
Пройдя кустарником, подошел к Шуриной землянке
и постучал в дверь.
Шура живет одна. Она уже успела снять форму, и сейчас на ней белая блузка и юбка, как на Балхаше. Она бывала в этом, когда мы встречались в пустыне на берегу озера.
Шура вся как из сказки. Сказочная и ее маленькая землянка, и затянутые марлей стены. На вколоченных в землю нарах тщательно убранная постель. На маленьком столике, тоже покрытом марлей, керосиновая лампа, отбрасывающая желто-красные блики. От всего чуть веет больничным духом.
— Ну как фильм?
— Я смотрел и не видел его...
Шура ласково улыбнулась. Видно, ответ мой понравился ей. Она поставила на жестяную печь ведро с водой и по-хозяйски распорядилась:
— Снимай гимнастерку и сапоги, я тебе сейчас помою голову и ноги...
...Уже полночь, а я все у Шуры. И кажется мне, что я тоже из сказки, в раю. Никаких тебе забот, ни войны, и меня вроде вовсе нет. Только душа моя, согретая теплом благоухающего рядом тела...
Сегодня второе мая. Уже четыре месяца и пять дней, как мне девятнадцать. Записи мои пронизаны светом.
ЭТО я...
Река синяя-синяя.
На берегу моя рота. Минометы замаскированы ветками. Они бьют из-под зеленого укрытия.
Я лежу на берегу реки и подаю своим людям команду:
— Пятью минами по врагу огонь!
Ревут минометы. Из широких жерл вырываются клубы дыма и рассеиваются в зеленой листве.
Стемнело. Река завлекает, как в омут. Раздеваюсь и вхожу в воду. Наконец-то блаженство... Днем тут не выкупаешься, весь отрезок простреливается гитлеровцами... Несколько дней назад союзники высадили на севере Африки десант и, как пишут, одержали значительную победу, уничтожили большое число расположенного там войска гитлеровцев. Это хороший знак. Надо полагать, они и в Европе скоро откроют второй фронт. Небо начинает проясняться...
— Десятью минами, огонь!..
Вспоминаю Шуру и мигом выскакиваю из воды.
Ночь.
Я у Шуры, в ее белой землянке. Она встретила меня взволнованным шепотом:
— Иди, я здесь.— Помолчала, а потом еще тише сказала: — Сумасшедший ты, боишься света... Но я все равно никогда тебя не потеряю.
Снова ночь.
И снова я у Шуры, в ее белой землянке. Она по-прежнему встречает меня взволнованным шепотом:
— Мы будем неразлучны. Навсегда неразлучны. Я чувствую это. Я верю!..
Дверь вдруг открылась, и на пороге появился майор, начальник штаба полка. Он у нас человек новый. Ему лет за сорок.
— Что вы здесь делаете?
Я вытянулся перед ним:
— Пришел повидаться со своей подругой.
— Вот оно что?.. — произнес он.— Не ищите подруг там, куда вход воспрещен.
Я подчинился приказу и, круто повернувшись на каблуках, вышел вон. За спиной услыхал крик Шуры:
— Майор, ну неужели я не имею права хоть чуточку пожить для себя?..
Сказке конец.
Сегодня двадцать шестое июля. Уже шесть месяцев и двадцать девять дней, как мне исполнилось девятнадцать. В записях моих мрак.
БУМАЖНЫЙ ДОЖДЬ
Удивительная у этих гитлеровцев страсть. Они то и дело обрушивают на нас бумажные дожди со своих самолетов. Дожди в основном белые, но бывают листовки на желтой и зеленой, на синей и даже розовой бумаге. И несут они в них бред собачий. Все больше об одном долдонят: мол, скоро Страна Советов будет уничтожена и гитлеровские солдаты маршем пройдут по улицам Москвы и Куйбышева, а потому, дескать, сдавайтесь, пока не поздно. Будет вам и хлеб, и масло, и всякая всячина.
Уже более двух лет они пишут одно и то же, пугают нас как могут, а сами терпят поражение за поражением.
Сейчас лето, и дела у фашистов все хуже и хуже. Наши уже освободили Орел и Белгород. И пятого августа Москва впервые салютовала в честь освобождения этих городов.
Сегодня шестое августа. Через пять месяцев и двадцать два дня мне исполнится двадцать. В записях моих ликование.
ДЕМЬЯН ЕРШОВ
Дневную пайку хлеба — шестьсот граммов на человека— мы делим на три равные части: на завтрак, обед и ужин. Распоряжается этим Сахнов. У нас забота одна — воевать.
Раздавая еду, Сахнов умудряется подложить рядовому Демьяну Ершову чуть побольше других. Не намного. Делает это Сахнов незаметно. Окончив раздачу, он и остальным предлагает:
— Кому добавки, братцы? Признавайтесь. Тут в термосе еще осталось...
И хотя Демьян Ершов помалкивает, Сахнов опять добавляет ему в котелок. Ершов протестует:
— Зачем? Я уже сыт.
— Ешь, ешь,— покровительственно говорит Сахнов.— Ты у нас во взводе единственный новичок и... Одним словом, дают — бери.
Демьян Ершов всего несколько дней у нас наводчиком миномета. Из госпиталя выписался.
— В какой части был до ранения? — спросил как-то я.
— Чуть правее от вас стояли,— уклончиво ответил
он.
— Воевал?
— Ну а как же?
Небольшого роста, лицо чуть удлиненное, а пальцы на руках тонкие. Ребята подшучивают:
— Ершов, ты, часом, дома не вышивальщицей был?
Ершов только ласково улыбается.
— Может, и стиркой занимался? — не унимаются остряки.
Ершов молчит.
Я заметил, что, когда противник обрушивает на наши позиции сильный огонь, Ершов не теряется. И с минометом управляется, как человек бывалый.
А так — застенчивый и весь какой-то незаметный.
Вечер. В траншее забренчал телефон. Звонок из штаба дивизии:
— Послушайте, товарищ... У вас есть такой рядовой Демьян Ершов?
— Так точно, есть,— отвечаю я.— Рядовой Демьян Ершов сейчас на позиции.
— Немедленно направьте его в штаб.
Я чуть не ляпнул: «А зачем?» Благо вовремя спохватился и сказал:
— Есть: немедленно послать в штаб рядового Демьяна Ершова...
Я отправился в роту и приказал Ершову идти в штаб. Он почему-то вроде погрустнел, погладил горячий ствол миномета. Я спросил:
— Зачем тебя вызывают, Ершов?
Он только плечами пожал в ответ и ушел. Я поставил на его место связиста, а сам остался у рации.
Ершов вернулся на рассвете. Доложил о прибытии и уже хотел было идти, но я остановил его и спросил:
— Зачем же тебя все-таки вызывали, Ершов?
— Да так,— смущенно сказал он,— орден вручили. Меня же ранило на этом фронте...
— Ну что же ты? А ну, расстегни шинель, похвались.
На гимнастерке у него сиял орден Красного Знамени.
— Поздравляю, Ершов.
— Служу Советскому Союзу.
Это был первый орден Красного Знамени в моем взводе.
И бойцы мои теперь частенько похваляются:
— А наш-то взвод краснознаменный!
Сегодня восьмое августа. Через четыре месяца и двадцать дней мне исполнится двадцать лет. Записи мои об орденоносце.
МОЙ НОВЫЙ «язык»
Желтый дождь сеет над рекой.
Осень. Листопад... Река вздулась.
Я жду рассвета. Напротив моего наблюдательного пункта желтая лощина с поваленными деревьями.
Почему молчат гитлеровцы? Тишина только на нашем участке, а справа и слева гул битвы не смолкает.
Меня пугает тишина. Чудится, будто в этой желтой лощине нас подстерегает опасность.
Я приказал своим ребятам открыть огонь по желтой тишине. Ударили минометы. Взорвалась, вспыхнула желтая, с человеческий рост, трава, черные проплешины появились в желтом. Раздался звонок из штаба:
— Что произошло?
— Так, проверочка предположения.
Более часа обстреливаем лощину. Бинокля от глаз не отрываю. Что там есть, в этой лощине? Неужели просто затихли? Но у них все неспроста, даже тишина.
Что-то скатилось по склону лощины. Похоже, человек?
— Огонь!
Над нами закружился немецкий самолет. Наши зенитки открыли огонь. Да, в лощине затаилась опасность.
— Огонь!
«Заговорил» капитан Гопин, потом и другие батареи. Сахнов с двумя бойцами прошел на нейтральную полосу. Это я увидел в бинокль. Куда они ползут? Я спустился с наблюдательного пункта и побежал, чтобы вернуть их обратно. Убьет ведь!..
К нейтральной полосе ведут зигзагообразные траншеи. Мы вырыли их очень глубокими, выше меня (Шура утверждает, что я высокий). Стены укрепили досками, ветками.
Сахнов волоком тащит за собой какого-то фрица.
— Поймали прямо у наших заграждений.
Немец ранен в ногу. В его желтых глазах нет страха, только злая ненависть и досада, будто говорит: «Неужели я в плену?»
Пленного увели в блиндаж. Пришла Шура:
— Помочь ему?
— Это твоя обязанность,— бросил я.
Пленный отказался от перевязки, все только кричал на ломаном русском:
— Убивай меня!.. Смерть!.. Убивай!..
— Шпион? — спросил я его.— Разведчик?
— Лала!.. — закивал он головой.
Я прикрикнул на него и велел перевязать. Он больше не сопротивлялся, но продолжал твердить:
— Убивай меня!.. Убивай...
Сахнов рассвирепел:
— Вы поглядите на него! Тут «языка» добыли, а он разорался: убей да убей...
Дело удачи. Немец с шестью солдатами ночью выбрался на нейтральную полосу в надежде у нас добыть себе «языка», да сам же и попался в ловушку.
— Прошу смерти! — не унимаясь, молил он.
Под конвоем мы повели его к реке. Я шагаю с ним рядом. Он зло поглядывает на меня и что-то все бормочет под нос. Опомниться не успели, вдруг вытащил пистолет— как? откуда? Я едва успел выбить у него из рук оружие. Он взвыл:
— Убивай!.. Смерть!..
Я снова со всей тщательностью обыскал его.
Велел связать. Он заскрежетал зубами. Но делать-то ему нечего. Только знай орет:
— Смерть!.. Смерть!..
— Не спеши! — прикрикнул я.— Ты свое отвоевал, может, еще и поживешь. А вот «новому порядку» вашему, уж точно, скоро каюк, смерть!
Тут наконец подоспела переводчица нашего полка, п я уже мог объясниться, с пленным. Спросил, знает ли
он, что их войска терпят жестокое поражение под Курском. Он отрицательно покачал головой.
— Сказки мне рассказываете! — сказал он.— Мы на это времени не теряем. Немцы — люди дела.
— Вижу,— сказал я.— Люди дела... Так увлеклись своим «делом», что не ощущаете собственной слепоты, вот уж истинно увязли в сказочках Гитлера. Двадцать пятого июля свергнут ваш союзник Муссолини. Это вам тоже неизвестно?
— Ну и что ж? — вскинулся немец, видимо в это поверив.— У нас со дня на день будет новое оружие. За неделю поставим вас на колени, и конец войне.
— Воробью и во сне просо снится!..
Не знаю, как перевела эту армянскую поговорку круглолицая девушка, только, вижу, гитлеровец перекосился от ненависти.
Сахнов — герой дня, взявший «языка», — не без гордости посматривал на свою «добычу». Он весь как-то собрался, подтянулся.
И это меня радует. Сахнов начинает забывать свое горькое прошлое. Он через переводчицу спросил у пленного:
— Вы были под Смоленском, господин немец?
— О да, был. Полстраны нашей истоптал!
— А теперь сам ко мне под каблук попал! — разъярился Сахнов, и всегда доброе лицо его запылало гневом.— Небось это ты и сжег мое село, сукин сын! И зачем только я тебя в живых оставил!..
Он весь посинел от негодования, зло, со свистом сплюнул и ушел. Наверное, на себя не надеялся, боялся, что не удержится и прикончит пленного.
Из штаба армии нам сообщили, что «язык» наш — бывалый разведчик. Сахнова и двух моих бойцов наградили именными ручными часами. Сахнов совсем голову потерял, все бормотал про себя:
— Да ведь эти часы? Это мой первый честный заработок, добытый своим потом. О господи!
Пистолет, отобранный у пленного, я отдал Шуре. Маленький браунинг, со спичечный коробок.
Сегодня шестнадцатое августа. Через четыре месяца и двенадцать дней мне исполнится двадцать. Записи мои о праведном,
НИЖЕ ЧЕРТЫ НЕ ПИШИТЕ
Окопы укрыты кустами малины. Она буйно разрослась. И сейчас над окопами желтый потолок из осенних листьев. Я шагаю под этим желтым потолком.
Малины на кустах видимо-невидимо. Ведрами ее собираем. Шура сварила варенье и прислала мне целый котелок. Чудо-варенье, так оно ароматно. Сахнов где-то в развалинах раздобыл три бочонка, закрепил на них обручи.
— На что они тебе, Сахнов?
— Грибов насолю. Вон их сколько в лесу у берега. Вы только соли достаньте. Всю зиму будем есть грибной суп.
— Чудак,— говорю я,— неужели думаешь, что мы будем здесь до зимы стоять?
— Кто знает...
— Я знаю. Мы еще до зимы обязательно сломим противника, погоним его назад.
— Дай-то бог,— вздохнул Сахнов.— Одно плохо: говорят, бог войны на дню семь жен меняет.
Сахнов засолил три бочонка грибов. Да еще каждый день и варит и жарит свежие грибы. И все нас просвещает.
— В грибах,— говорит,— много спирту, он пьянит. Ешьте, ешьте...
И все-то он знает!
Немцы раза два в неделю атакуют наши позиции. И перед этим всегда бывает необыкновенная тишина. По ней-то мы и догадываемся, что пора готовиться «к встрече» с противником: укрепляем позиции и выжидаем в обороне...
Вот новая атака!
На нас движется немецкий танк. Миной его броню не пробьешь, это мне ясно. А нашу противотанковую пушку разбомбило прямым попаданием во время ночного
налета.
Танк продвигается вперед, за ним атакующая цепь противника. Я бью по танку из миномета, пехоту косят маши пулеметы, прижимают ее к земле.
Танк уже совсем близко. Это громадный, тяжелый «тигр».у Никакая сила его не берет, ничем не можем одолеть. Движется в глубь наших позиций и ведет беспрерывный огонь из башенного орудия и пулеметов.
Мы готовим противотанковые гранаты. Бросим под гусеницы, может, хоть этим одолеем его упорство.
Танк почти рядом. Чувствую запах горящего бензина и стали, и мне уже кажется, что нам конец, что вот сейчас он раздавит нас. И от этого прошибает озноб: ведь однажды я уже был под гусеницами почти такого же чудища...
И вдруг танк ткнулся своим хоботом в землю, взревел моторами и исчез.
Что за чертовщина! Над кустами малины торчат только гусеницы танка. Ясное дело: наши пехотинцы поймали его в ловушку — вырыли противотанковый ров и укрыли кустами малины... Вот танк и угодил в него.
Нас замучил запах мертвечины. Вдоль всей нашей линии заграждения грудятся разлагающиеся трупы гитлеровцев. Здесь война не на жизнь, а на смерть.
Шура дала мне почтовой бумаги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36