Гризицкас, человек жесткий и даже не без жестокости, может, уходя, и чувствовал какую-то затаенную обиду, почему бы не поджарить на сковороде, да еще на большом огне, исполненного энтузиазма мальчишку? Когда меня вызвал к себе директор, я так прямо и сказал, слишком еще молод, кишка тонка, пусть ищут другого человека, а временно могу побыть. Прошло полгода, и, к великому своему удивлению, увидел, что и план мы выполнили, и люди не разбежались. Все ждал, когда же в конце концов назначат настоящего начальника, но оказывается, все вокруг и думать забыли про это... Перестали ломать голову...
Вот как все было, мама. Скорее всего, виноват мой рост, а не какие-то там особые способности. Сама знаешь, я в достаточной мере педант, колючий по натуре; кроме того, видно, сейчас модно выдвигать молодых... Минул целый год, а я до сих пор толком не знаю, что хорошего совершил за это время. Знаю только одно — если будешь верить в меня, как прежде, тогда все будет замечательно.
Твой Юстас»
Когда я вошел в приемную, секретарь директора Марите бросила на меня взгляд, в котором сквозила насмешка. Она нередко подтрунивала надо мной из-за холостяцкой моей жизни, сама статная, хорошо сложена, правда, слишком уж правильными были черты лица и в глазах застыло кукольное выражение — так и веяло прохладой.
— Я без вызова, Мария,— предупредил,— всего на пару минут.
— Он приказал тебя не пускать без вызова,— Марите сумрачно улыбнулась.— Кажется, о тебя просто- напросто боится. Хочет поберечь здоровье.
Сразу припомнилось последнее с ним столкновение, когда директор, вопреки моему мнению, перевел двоих рабочих с участка заготовок в цех прессовки. Я собирался гнать их с завода как закоренелых симулянтов и известных выпивок. Но Папаша их пожалел. Вот тогда я и примчался к нему, раскаленный, словно термическая печь: «Раз мое мнение ничего не значит и никого не интересует, следовательно, я здесь не нужен!» — «Нельзя бросаться людьми, Каткус,— попытался сдержать мой пыл Папаша.— Такого права тебе никто не давал».— «Ладно, пускай они теперь отравляют воздух в прессовочном цехе,— не унимался я,— даю слово: они там не протянут и полгода».
Я оказался прав. Спустя месяц оба перебежчика один за другим попали в вытрезвитель и все равно были вынуждены уйти с завода. Однако, судя по всему, именно после этого инцидента Папаша и приказал секретарше не пускать меня в кабинет вызова.
— Дело очень важное, Мария,— трагическим голосом произнес я.— Не могу дожидаться, пока он сам вызовет меня для снятия скальпа. Директор один?
— Один,— ответила Марите.— Но я обязана строго выполнять его указания.
— Пресвятая дева Мария,— старался я произвести впечатление,— если ты даже загородишь дверь столом, стулом, сейфом, а сверху усядешься собственной персоной, все равно войду. Так что ступай и доложи, Каткус ломится в кабинет силой, у него дело государственной важности.
Секретарь ушла, а через минуту вернулась и кивком головы указала на приоткрытую дверь — дескать, иди уж, что с тобой делать.
— Так что там за дело государственной важности? — негромко, холодным тоном осведомился Папаша после того, как я вежливо с ним поздоровался.
Антанас Золубас, генеральный директор завода, был коренастый, невысокий мужчина, под шестьдесят, который управлял здешним предприятием со дня его основания. С коротко подстриженными седыми уси-нами, с внимательным, изучающим взглядом прижмуренных глаз, он скорее походил на крестьянина, владельца какой-нибудь усадьбы, чем на солидного руководителя крупного завода. Зимой и осенью ходил в приплюснутой коричневой кепке, летом менял ее на полотняную фуражку. Из-за этих головных уборов к нему и пристало прозвище — Папаша.
— Уважаемый товарищ директор— просительно заговорил я,— дело действительно важное. Ознакомился я с планами моего цеха на будущий год, и стало ясно, плана годового нам не вытянуть. Нас ждет полный крах.
— Специально для тебя план занижать не будем,— твердо произнес директор.— Голова у тебя молодая, горячая, думай, пока есть время.
Директор потянулся за очками, взял их со стола, и в задумчивости принялся сгибать и разгибать дужки оправы, все это проделывал, на меня не глядя. Я хорошо знал: нет хуже признака, чем этот, когда Папаша не смотрит на собеседника и занимается очками. Поэтому молча выжидал.
— Послушайте, Каткус,— директор перешел на «вы».— Может, объясните, на что надеялись, когда шли сюда начальником цеха? Каковы были планы, чего стремились достичь? Насколько припоминаю, согласились занять место начальника цеха вовсе не из карьеристских соображений.
Сказано это было вялым, неторопливым тоном, так обычно разговаривают с безнадежными, вышедшими из доверия людьми; внезапно я почувствовал, как по телу разлился жар. Стыд и унижение обрушились, словно электрический разряд. Хотелось вскочить и запальчиво прокричать о тех днях, когда торчал на заводе по десять часов, поскольку в этом была необходимость, прокричать о своих «производственных» снах по ночам, наконец, напомнить и о похвальных словах, которые довелось услышать из его уст после того, как цех начал ритмично работать. Но вдруг сознание пронзила простая и ясная мысль: так и должно быть, когда положение меняется в худшую сторону, о прошлых заслугах забывают. И совсем уж не по-мужски взывать к тому, что было.
—: Постараюсь объяснить,— спокойно ответил я.— Короче говоря, моя цель — создать такую организацию труда и такую технологию, при которых мой цех в течение недели смог бы производить любой новый штамп или пресс-форму, включая сюда и срок для подготовки чертежей. Я хотел из этих плохо организованных инструментальщиков-виртуозов создать единый цех с хорошо налаженным управлением. Чтобы в нем прижились новейшая технология производства и культура управления. Чтобы технологию диктовали инженеры, а не рабочие. Чтобы не существовало профессиональных тайн и не надо было заискивать перед спецами, чтобы именно инженеры устанавливали порядок операций, их последовательность и важность.
Папаша вскинул светло-коричневые, цвета желудя, глаза с прищуром:
— Говорить вы, Каткус, умеете. А много ли сделано?
— Кое-что сделал. Требуются время и терпение.— И дерзко прибавил: — Кажется, премии для инструментального и его начальника вашей рукой подписаны.
Папаша фыркнул, как конь на водопое.
— А теперь что собираешься делать? То есть в следующем году? — он опять стал обращаться ко мне на «ты».— Может, предложишь что-то конкретное?
— Да.
— Почему же тогда теряем время?
— Единственный реальный выход — перейти к системе бригадного подряда.
Папаша откинулся в кресле и принялся тоскливо изучать осеннее небо, вороша двумя пальцами седой ежик усов.
— Мысль не новая,— размеренно произнес наконец.— Я за бригады. Только доросли ли люди до этого? Сам знаешь, индивидуализм глубоко пустил корни... А тут — инструментальщики...
— За своих мужиков я ручаюсь. Голову кладу.
— Не спеши. Можешь остаться без головы.
— Хочу воспользоваться ситуацией. И план поджимает, и в цехе теперь подходящий климат.
— Хочешь сказать, что это заслуга Каткуса.
— Нет. Господа бога.
— Завидую твоей будущей жене, ой завидую. Слиток золота найдет,— Папаша впервые за весь разговор улыбнулся слегка,— не мужа. А ты как следует
продумал, как станешь платить людям? Фонд заработной платы остается тот же.
— Продумал. Платить будем не за работу вообще, не за усилия, а за конечный результат.
— Рискованно.— Директор опять принялся ерошить ежик усов.— Половина людей может разбежаться.
— Люди случайные сами уйдут. Те, что неодобрительно отнесутся к нововведению. Или устремятся в другие цеха. Рабочие руки всюду требуются. Останутся настоящие спецы, и им неизбежно придется контролировать работу друг друга.
— Так, так,— Папаша еще сильнее прижмурился, будто готовился к выстрелу.— Способные останутся, неспособные отправятся искать счастья в другом месте... А кто дал тебе право, Каткус, делить людей на одаренных и посредственных? И какими же критериями вы собираетесь руководствоваться? — Папаша явно стал раздражаться.
— Ну, скажем, в музыке,— застенчиво пролепетал я,— знатоки сразу отличают, у кого есть слух, а кто обделен им. В литературе то же самое; хотя там больше возможностей симулировать талант. А в цехе техническое мышление каждого как на ладони. Убежден, созданием экономической структуры заниматься должны люди, наделенные способностями, талантом.
— Проще говоря, встают к станкам трое, работу выполняют за четверых, а заработок делят между собой. А того, четвертого, куда девать? Возникает проблема «ненужных» людей, которая сама по себе для завода существенное препятствие. Следовательно, желая сохранить высокий заработок в бригадах, количество людей со временем придется сокращать, если этот твой эксперимент в дальнейшем себя оправдает и будет пригоден в масштабе всего завода. А сокращать количество рабочих мест мы не имеем права. Это есть
— Не будет никаких ненужных людей, товарищ директор,— принялся я убеждать его, чувствуя как из-под ног уходит почва.— Они станут трудиться, как трудились до этого, но уже в соседних цехах. Каждый функционирующий организм, в том числе и завод,
обязан иметь своеобразный ремень безопасности, как в автомобиле. В данном случае это и будут люди, не принявшие бригадный подряд.
— Не воображай, что легко будет, кстати, и с теми, кто привыкнет. Чуткие системы разваливаются быстро.— В голосе директора послышались нотки то ли дружеского предупреждения, то ли плохо скрываемого одобрения.
— Так или иначе, а людям предоставится возможность больше заработать.
— Поначалу,— директор предостерегающе вскинул палец.
Я умоляюще скрестил руки:
— Последняя просьба умирающего: обещайте ровно год не повышать норм нашему цеху. Пусть новая система укоренится, тогда она оправдает себя.
Папаша по-кошачьи метнулся из своего кресла и принялся шагами мерить кабинет.
— Я, видишь ли, должен ему пообещать! Гляди-ка мне! Вот наглец! Гангстер настоящий! Своих хочет буржуями, миллионерами сделать, а как к этому отнесутся в других цехах, подумал?!
Он остановился возле меня, не на шутку взбешенный; я тоже поднялся со стула и теперь стоял, скромно опустив голову.
— Полгода! И ни днем больше!
— Слишком мало времени. Люди должны поверить в новую систему. Год.
— А ты зачем тогда? Убеди их!
— Тут нужны аргументы более весомые, нежели слово.
— Ну, конечно, что может быть весомее рубля...— пробурчал Папаша.— И ты, Каткус, за счет этого рубля хочешь повысить у людей сознательность и еще при этом по-новому организовать работу? — Он саркастически рассмеялся.
— Перевести можно и так,— отрезал я.— И все- таки, работая серьезно, люди хотят получать соответствующее вознаграждение.
— Погоди,— директор схватил меня за рукав,— а что ты намерен делать с премиями?
Я понял, что директор волнуется не меньше моего, да и речь ведет так, словно бригадный подряд — дело уже решенное, хотя время от времени спохватывается,
обуреваемый сомнениями, и переходит на нейтральный тон.
— Достойных выдвинут сами бригады. Решат — кому и сколько. Я уже обсудил этот вопрос с мастерами участков.
— Добро. Созывай в цехе партийное собрание. Открытое партийное. Без этого нельзя. Я тоже кого-нибудь пришлю.
— Рабочие постесняются высказаться открыто,— заметил я как бы невзначай.
— Ничего, ничего. Чтобы и духу авантюризма твоего не было, Каткус. Чтобы им и не пахло. Будет от нас представитель.
— Милости просим.
— Теперь ступай.— Папаша вдруг как-то устал, а может, уже сожалел о чем-то, хрустнул едва заметно короткими пальцами.— И запомни — это тебе не игрушки. Или со щитом, или на щите...
Я прекрасно понял, что означали его слова. Молча кивнул и вышел.
Уже потом Юстас подумал, что тогда, в санатории, в тринадцать лет, он мог легко общаться с людьми. Чужие слабости его не пугали, не отталкивали, хотя и бросались в глаза. Все вокруг — люди, их дела, заботы — рождало лишь одно желание: понять, отчего происходит так, а не иначе. Наверное, потому и на лице его часто проступала наивная, как бы вопрошающая улыбка. Юстас любил этот мир и хотел тоже быть любимым.
По-детски интуитивно он сознавал, как мала та частица огромного мира, которая предназначалась ему, больному, и все-таки не роптал, что нужно находиться здесь, в санатории. Мальчик украдкой старался заглянуть вдаль, в будущее. Ему необходимо было представить себе эту картину будущей своей жизни емко и обобщенно. С удовольствием вдыхая в себя таинственный запах книжной обложки, он при желании с легкостью представлял, например, семью переплетчика за ужином. Но этого мало — поговорив раз-другой с кем-нибудь, без труда мог предугадать будущие судьбы или жизненные повороты в судьбах находящихся здесь ребят, Спустя десять лет, встретив некоторых
из них, он ничуть не удивился; когда те рассказали о себе, кто они и чем занимаются. Только Нининого будущего не представлял себе.
То, что его любовь к Нине обречена, мальчик знал с самого первого разговора с ней. Во-первых, кто-то был близок ей из привычного для нее окружения, говорящий на том же языке и ко всему совершенно здоровый... Во-вторых, она русская, а мать ни за что не позволит жениться на девушке другой национальности. Чистейшая глупость подобное отношение, билось в мозгу, такой, как она, не сыскать во всем Каунасе, если бы Нина жила где-то рядом, посветлел, похорошел бы его родной город. Разве не так?
Юстас не спешил хоронить собственные чувства, впервые ему захотелось воспротивиться глупости и недомыслию. Он уже не скрывал, что ему нравится Нина, и недавняя тайна стала достоянием всех обитателей санатория. Теперь главным для него было видеть ее, постоянно глядеть на это лучезарное лицо с переливами настроений, сдерживать свою радость при встрече с нею в столовой, в коридоре, на прогулке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26