Оберегать от цинизма матери, ее грубости, пренебрежения другими людьми. Распахнуть для него двери в мир искусства. В этом отныне мое предназначение, смысл моей жизни. А все другое... Только выдержу ли, смогу ли вновь писать? Ведь будет вечная молчаливая война в доме, война двух чужих сторон. И еще неизвестно, какую сторону поддержит сын. Но надо выстоять. Парадоксально, однако для того, чтобы выстоять, придется убить в себе любовь к этой женщине и вернуться в свой собственный мир, порядком опустошенный. Надо вспомнить, каким он был сначала, чтобы можно было его восстановить. И вправду смешно, взрослый человек — хуже ребенка: то, что построил, возвел, потом полжизни разоряет, а когда остаются руины — принимается вновь строить...
Только смогу ли жить нелюбимым? Это же адская
мука, перед нею меркнут все благороднейшие цели. Хотя по-своему — это всего лишь простая условность. Победитель может жить победой. И тогда в завоеванном мире ему уже, пожалуй, не нужен будет отклик на его чувства... Он победитель! Если бы только суметь дать сыну то, что зовется человечностью... Если бы только... если бы...
Каспарас уснул, его разбудили шаги Ирены. Приоткрыв глаза, он увидел ее стоящей возле дивана и наблюдающей за ним, словно рассматривала что-то через стекло.
— Почему не ешь ничего? Так и впрямь скоро помрешь,— резко проговорила она.
Каспарас молчал, выжидая, когда Ирена спросит, как он себя чувствует. И она задала этот вопрос:
— Подниматься еще не можешь?
— Мне надо полежать,— тихо отозвался Каспарас, стараясь припомнить, о чем думал перед тем, как заснуть.
— Что с тобой? Кружится голова? Или хочешь, чтобы все подавала в постель?
— Не хочу. Мне надо полежать.
— Так не встанешь?
Каспарас покачал отрицательно головой.
— Как знаешь. Завтра суббота, я поеду за ребенком.
— Очень хорошо.
Ирена еще раз метнула подозрительный взгляд на Каспараса и покинула комнату.
Каспарас провалялся в постели и весь следующий день, ожидая возвращения Ирены с сыном. Голода ой совершенно не чувствовал, а лишь какую-то парящую легкость, не стремился больше ни к каким точным формулировкам, а просто переходил из одного состояния в другое: дремал, бодрствовал, размышлял, стараясь, как и вчера, как можно дольше сохранить ощущение покоя, прямо вбирал в себя этот покой, интуитивно сознавая, что благодаря этим крохам, этим запасам спокойствия и обретет надежную опору, когда поднимется с постели.
В обед вернулась Ирена с сыном. Ритис сразу вбежал в комнату к Каспарасу, дуя в пластмассовую флейту, и потребовал:
— Папочка, поднимайся.
— Здравствуй, Ритис,— ответил Каспарас.— Прежде надо поздороваться.
— Здравствуй. А почему ты не встаешь?
— Не хочу.
— Почему?
— Так мне лучше.
— Мама, он не встает! — крикнул мальчик в открытую дверь.
Тотчас вошла Ирена с лицом прокурора и грубо спросила:
— Объявил голодовку? Может, еще раз врача вызвать?
— Нет.— Ему было неприятно смотреть на злое лицо жены, поэтому отвернулся к стене.— Мне нужно еще... немножко полежать.
Каспарас запнулся, не желая произносить слово «покой», как будто опасался, что произнеси он эту фразу вслух, и покой тут же будет отнят у него и растоптан.
— Пойдем,— Ирена схватила мальчика за руку и поволокла на кухню.
Каспарас задремал с улыбкой, довольный, что опять увидел сына. Возможно, улыбку у него вызвал контраст между славным личиком малыша и нахмуренным, суровым, каким-то прокурорским лицом Ирены. В голосе сына Каспарас как будто услышал надежду, сын заливался колокольчиком, и этот звон чудился ему стихотворной строкой, только слов нельзя было разобрать, доходил лишь ее огромный, спасительный смысл. Это была его собственная строка, удивившая его самого своей мощью, и Каспарас настиг ее там, во сне, плутая среди ущелий, по обрывам, пытаясь повторить, однако она, кажется, изменила цвет, а может, просто фон стал другим, из пурпурного — фиолетовым, и строка теперь таила в себе какое-то рассуждение о смерти, очень просто и точно передавая самую суть, которая совершенно не казалась устрашающей. Каспарас с гордостью осознал, что это тоже его строка, еще не написанная, но уже зародившаяся в нем. Рассуждать о смерти Каспарасу больше не хотелось, он принялся обдумывать, сумел бы или не сумел выразить одной строкой все, что зеленело, буйствовало сейчас за окном, и чуть не заплакал от радости, потому что вдруг пришло понимание беспредельности жизни...
Каспарас продремал до самого почти вечера. Проснулся, услышав, что Ирена говорит по телефону.
— Звонил твой Юстас,— пояснила Ирена, увидев, что он лежит с открытыми глазами.— Все ему сказала. Обещал сейчас приехать. Пусть сам с тобой разговаривает.
Каспарас кивнул, соглашаясь со всем. Ему хотелось еще раз настичь свою строку, но та скрылась где-то в сознании, а может быть, в космосе, оставив возвышенное состояние, словно довелось прикоснуться к чему-то необыкновенному, неземному. Опершись на локоть, Каспарас надолго замер, боясь утратить это ощущение.
— У тебя действительно глаза безумца,— сказал Юстас, войдя в комнату и усаживаясь в ногах у Каспараса.— Ирена сообщила, что валяешься второй день и ничего не ешь.
— Сейчас встану,— торопливо пробормотал Каспарас.
Натягивая одежду, Каспарас украдкой наблюдал за Юстасом, который сидел слегка сгорбившись, полуотвернувшись от него и барабанил пальцами по острым коленям. По его лицу с выступающими скулами и плотно сжатому широкому рту нельзя было ничего прочесть, Каспарас только чувствовал, что Юстас сильно подавлен. «Все ему сказала»,— вспомнил он Иренины слова и сам помрачнел, стушевался, как провинившийся солдат перед сержантом. Конечно, станет расспрашивать, выпытывать, вытягивать из него все и еще хуже — не удержится от слишком правильных советов, которые никому не подходят из-за этой своей правильности. Но Юстас приказал:
— Захвати полотенце, плавки и поехали — не бледней — в заводской пансионат за городом.
Спустя десять минут они неслись в такси по ровной точно стол автостраде.
Это была последняя вспышка лета, его жаркое дыхание было готово вот-вот оборваться — озерная вода еще манила, но от спокойной глади уже веяло меланхолией, после бешеного солнечного танца наступало затишье. Краски еще все те же, но уже перезрелые, затухающие, кажется, высказано, выкрикнуто все: и радость, и мука; предчувствуется тихое облегчение, будто приближается чья-то прохладная ладонь и ляжет
сейчас на пылающий лоб. Проступающее во всем завершение и надвигающийся в природе разлом этим сентябрьским утром пробуждали в Юстасе прилив сил и энергии, радостное ожидание новых трудов. Как вольно дышится по осени! Нет, рано еще подводить итоги. Рано.
Юстас огляделся вокруг, ища на берегу Каспараса. В каких-нибудь двадцати шагах увидел его лежащим ничком на узком мостике и баламутящим воду сосновой веткой. Возле его босых ног валялись сбитое в комок полотенце радужной расцветки и светло-голубая целлулоидная мыльница.
— Озеро причесываешь? — тихо осведомился Юстас, глядя, как водит Каспарас по воде веткой, поскольку почувствовал, что в данный момент тому нет никакого дела до него, а может, он даже помешал, ведь оба думают об одном и том же.
Каспарас повернул свою рыжую бороду в его сторону и опять отвернулся.
— Интересно, отчего озеро — среднего рода? — удивленно проговорил он.— Озеро ведь пассивное. Вот речка — стремительная, течет, берега подмывает — должна была бы относиться к мужскому роду, а озеро, наоборот, требует женского...
Юстас пристроился рядом, свесил длинные ноги с мостика, касаясь ступнями воды.
— Поговорим? — спросил с сомнением.— Пока голова ясная и желудок пустой? А?
— О моей жизни? — прижмурился Каспарас.
— Жизнь всегда права, даже когда человек попадает в катастрофу. Я тобой недоволен, а не жизнью.
— Хм, кажется, никому не мешаю,— апатично пробормотал Каспарас.— И не особенно кого интересую. Чем ты недоволен?
— Хватит тебе оценивать себя глазами той женщины! Сколько можно! Зачем постоянно глядеться в свое отражение? Ты люби, как положено мужчине. Люди должны понимать друг друга без слов. Соберись в кулак. Неужели ты не в состоянии совладать со своими чувствами?
Каспарас перевернулся навзничь, оперся на локти, уткнув бороду в грудь.
— Говоришь, как какой-нибудь вещун, какой-нибудь мракобес. Разве можно попрать собственные
чувства, отсечь руки-ноги и чтобы потом вольготно жилось? Ты предлагаешь мне инвалидную коляску...
— Я ничего не предлагаю. Только одно — кончай себя травить.
— Кому какое дело? — отрезал Каспарас.— Вон и на озеро уставился ястребиным взором, как богач, как владелец. И нехорошо смотришь, нет в твоем взгляде любви.
— Я не озеро вижу.
— А что? Новую электростанцию?
— Да как тут тебе объяснить... Вижу наше с тобой время.
— И как оно выглядит? Какого цвета?
— Оно признает только реальные законы. И свидетельствует о том, что нельзя надолго их забывать, пренебрегать ими, это опасно для здоровья. Их нужно принимать как воистину существующие и независимые от тебя. И вообще приспосабливаться ко всему живому и неживому нужно с любовью, с сочувствием, но не подминая себя при этом. Ты слышишь?
— Разве я какой-то ретроград? — с горечью осведомился Каспарас.
— Ты, закрыв глаза, бежишь от фактов.
— Каких, черт их всех побери?
— От одного, существенного. Не хочешь признавать, что та женщина больше тебя не любит, что такое могло случиться, что виной тому какие-то твои мелкие ошибки, что ты ее до конца не понял и па-па-па, и та-та- та,— скороговоркой закончил Юстас, пользуясь тем, что не видит глаз Каспараса.
Но тотчас их увидел, глубокой голубизны, застывшие под торчащими, как у рыси, желтоватыми бровями, излучающие и скорбь, и нежность одновременно. Да разве может человек с такими глазами отстраняться, честный, порядочный? — невольно подумал.
— Пойми, Юстас, я не дрожу за свою жизнь. Мне очень жалко ее и мальчика. До бешенства жаль. Она плохо кончит.
— Наоборот! Она полагается на естественный ход причин и следствий и в отличие от тебя не хочет оказаться по ту сторону черты, ее не занимают какие-то дополнительные глубины... Она хочет сделать правильный выбор... прости меня... подобрать подходящего самца, вкусную еду, приятное времяпровождение. Она не желает быть в жизни аутсайдером...
— Ты хочешь сказать, что она обыкновенный зверек? — перебил Каспарас.
— Ни в коем случае. Но она загонит тебя в могилу. Уже едва не загнала.
— Пусть делает со мной что хочет, не такое уж я сокровище,— Каспарас вяло погладил бороду.— Я чувствую за нее ответственность. Несмотря ни на что. Мне странно и непонятно, что ты, человек долга, до мозга костей...
— Именно поэтому! До сих пор она играла в одни ворота. И она сильнее тебя. Говоришь — «пускай»! И как только язык поворачивается? А твой талант, твоя работа, твои стихи? Неужели самое главное на свете — заставить эту женщину любить тебя?
— Ты прав, как Дельфийский оракул, Юстас. Но я люблю ее.
— На озере далеко слышно. Думаешь, она этого не знает? Послушай, Каспарас, людьми нас делает безответная любовь. А ты уже второй год ничего не делаешь, ничего не пишешь.
— Сам знаю.
— В конце концов развод порой — тоже позитивный шаг. Хотя я категорически против разводов. Однако это уже решение проблемы.
— А если эту проблему вообще не разрешить? — Чуть выждав, Каспарас добавил: — Остается ее уничтожить.
Они не смотрели друг на друга, но Юстас ясно почувствовал, что у Каспараса внутри лопнула какая-то важная пружина, возможно самая важная, приводящая в движение человеческий разум, их беседа становится совершенно бесплодной, пустой. Этот врожденный ребячий идеализм Каспараса, не найдя в человеческих душах отклика, со временем превратится для него самого в тяжкий груз. Ну и прекрасно, хотел выкрикнуть Юстас, тащи этот свой груз и не стыдись себя такого, каков есть, не мелочись, не унижайся, не позволяй обесценить себя первым встречным эгоистам...
— А ты знаешь как?— осторожно поинтересовался Юстас.
— Тут хватает всяких способов...
Каспарас окинул взором широкую водную гладь, которая мерцала, рябила под еще только поднимающимся солнцем, оно стояло невысоко. Юстас уставил взгляд в опущенные плечи Каспараса и его ладный широкий затылок с двумя желтовато-золотистыми вихрами, стараясь угадать, что прячется за этими словами.
— Есть, конечно! — воскликнул Юстас.— Вон говорят, в деревнях увеличилось число самоубийц, увы, мужского рода к тому же. После длительной любви к спиртному. Тянутся и женщины, только распрощаться с жизнью не спешат. Нервы у них крепче, что ли...
Бросив взгляд на берег, Юстас заметил идущего со стороны виллы Каволюнаса с удочкой. Шагал неторопливо, будто хотел запомнить все вокруг: красоту утра, клонящуюся под босыми ногами траву, шелестящий на берегу аир. На округлом лице — выражение достоинства и спокойной сосредоточенности, не нарушаемой никакими поспешными мыслями или тайными угрызениями. Отец троих детей, жена почти парализована, тяжелобольная, а смотри ты, нашел минуту выбраться на озеро и радуется ей, как честно заработанному куску хлеба.
Юстасу захотелось сердито рассмеяться оттого, что все проблемы Каспараса показались разом незначительными, та женщина, пользуясь его благородством, любовью, интеллигентностью, мягкостью, загнала его мысли и чувства в крохотную темную мышиную норку, устроенную на стыке бетонных блоков, и этих блоков Каспарасу никогда не прогрызть, потому что их слепила людская нетерпимость к тем, кто не похож на них, мелких и злобных. Набредя на такого, они ощущают собственную незначительность, их пугает чуткость другого человека, неприятие зла, а это досаждает и сильно мешает. Все-таки надо Каспарасу выбраться из той мышиной норки, гордо упрятав боль в тайники души.
— К черту,— будто вздох вырвался из стиснутых зубов Юстаса,— отчего это тут нет ни горы, ни холма, а?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26