— Ты многого не знаешь, Юстас. Вацловас уже не тот, что прежде. Утратил темп, напористость, превратился в настоящего брюзгу. Копошится, возится.
— Очевидно, тому есть причины. Может, их и следовало выяснить, усевшись всем вместе?
— В адвокаты нанялся? — расхохотался Эдмундас.— Ничего не выйдет, дорогой. Вацловас уверен, что его не оценили по достоинству, и злится на весь мир. Ты его сюда и батогом не загонишь.
— Кажется, будто ты его вообще решил прогнать. Разумеется, он уйдет и сам без понуканий. Скажи только — почему?! Ты же прекрасно знаешь, чего он стоит. Ведь это настоящий ученый! Такие руководят институтами.
— Пусть себе руководит на здоровье. Здесь завод, а не институт.
Обжигая горло, отпил несколько глотков кофе и бросил как бы между прочим:
— А может, боишься... за свой стул? Видишь в нем потенциального соперника?
— Да пошел ты, тоже мне заступник! Из него такой же руководитель и организатор, как из меня космонавт. Признаю — дело свое знает прекрасно, но от других потребовать того же не в состоянии. Пускай себе корпит тихо-мирно, а если не нравится — прошу, скатертью дорога!..
— Но почему ты не даешь ему серьезных заданий? Позволь ему показать себя, мне кажется, больше ему ничего не надо.
Эдмундас подскочил:
— Послушай, ты, правдоискатель! Чего ты лезешь не в свои дела? Какой черт тебя носит? Не смей больше появляться на моей территории. Надоело. Исчезни с горизонта. Копайся в своем огороде.
— Это не только дело Вацловаса.— Я долго приберегал этот козырь, зная, что Эдмундас достаточно чуток.— Ты предаешь свою юность, становишься человеком с двойным дном. А человек, предавший свою юность, потом легко предает и все другое.
Лицо Эдмундаса приняло серый оттенок, как будто я состарил его своими словами лет на десять — двадцать. Долго и старательно поправлял узел галстука, одергивал рукава рубашки, чуть подумав, надел пиджак, застегнул на все пуговицы.
— Думаю, отныне нам будет неприятно видеть друг друга.
Уходя, вспомнил, что Эдмундас когда-то любил играть на скрипке. Интересно, играет ли еще? Скорее всего, нет. Скрипка не позволила бы Эдмундасу так слепо уверовать в собственное право манипулировать людьми, регламентировать их способности и активность. А что касается Вацловаса — грустно. Видно, всерьез решил. Грустно и потому, что рвутся узы старой дружбы.
Явился начальник строительного отдела Улоза советоваться насчет производственных площадей. Заводу, хоть плачь, нужна литейная установка, а размещать ее негде, разве что в нашем цехе. Но я это место уже пообещал ремонтникам, которые жмутся, как селедки в банке, и даже получил согласие главного инженера. Теперь он, чего доброго, забрал бы назад свое слово. Поэтому дал команду ремонтникам срочно переставить станки. Редкий случай в моей практике. Когда меня припирают к стене, я всегда стараюсь самостоятельно все обдумать, прикинуть, как повел бы себя мой подчиненный, мой начальник, и тогда выбираю оптимальное решение. На этот раз сознательно «навредил» заводу только потому, что на собрании пообещал помочь ремонтникам. Разумеется, мог бы перед ними оправдаться, но очень хочется сдержать данное слово.
Из «Тетради ошибок»
Сегодня на пятнадцать часов мне было назначено явиться в райком к Гражулису. Прибыл пунктуально, а дожидаться пришлось до половины четвертого. Чувствовал, как постепенно натягиваются нервы, и потому успокаивал себя: «Держи, Каткус, себя в руках».
Пока ожидал в приемной, ко мне подошла изящная молодая женщина с большими серыми глазами, которые начали еще издалека улыбаться. Даже не успел удивиться, как она произнесла:
— Приветствую вас, Юстас Каткус. Что вы здесь делаете?
В голосе прозвучала ирония, но держалась женщина удивительно дружески.
— Алина? — воскликнул я, не веря собственным глазам.
— Да, Алина,— спокойно подтвердила она.— Помните тот наш откровенный разговор в институте?
— А как же,— пролепетал я не слишком вразумительно.— Помню.
— Я знала, тогда уже знала, что будете с нами.
— Только не думайте, что притворялся прежде.— Тоже мне ясновидящая нашлась! — В то время я и вправду был... как я тогда ляпнул?
— Пассивная контра.
— Точно так. У вас феноменальная память, Алина.
— И кто же вас перевоспитал? Не обижайтесь на это слово.
— Хотите откровенно? — Я видел, что она сильно взволнована и, как ребенок, радуется встрече.
— Хочу!
— Мои пролетарии. Когда сделался работодателем.
— Странные у вас выражения, но приблизительно догадываюсь. Скажите, а тогда, в институте, вы хоть чуточку чувствовали, что я была в вас влюблена? Теперь могу смело говорить об этом, потому что у меня семья и я счастлива.
На мгновение у меня перехватило дыхание.
— Чего нет, того нет. Думал — ханжа. Занята только своим комитетом. Надо было сказать человеку.
Алина беззвучно рассмеялась.
— А ведь я чуть не помчалась за вами следом в Вильнюс, чтобы только быть рядом. Ой, Каткус, Каткус... Скорее всего, так и остались холостяком?
— Да все не найду свободного... времени. Кроме того... еще не ощущаю в себе готовности, видно, пока не созрел для семьи. Перестаньте хохотать, Алина, я ведь серьезно!
И тут, слава богу, увидел наконец Гражулиса, торопливо вышагивающего по коридору с озабоченным лицом, в модном костюме, то и дело отбрасывающего со лба непослушную прядь. Не Гражулис, а самый настоящий красавец.
— Наверное, вы — товарищ Каткус? — с располагающей улыбкой протянул он мне руку.
— Да. Надеюсь, что здороваюсь с товарищем Гражулисом? — осведомился я в свою очередь.
Он не без актерства вздернул вверх правую бровь, что должно было означать и легкое удивление, и заинтересованность, и даже предупреждение.
Зажав под мышкой кожаную папку, Гражулис проворно отпер дверь кабинета и, распахнув ее, широким жестом пригласил меня пройти первым.
Я вошел, отогнул рукав пиджака и уставился на часы. Долго не отводил взгляда от циферблата.
— Садитесь. Что случилось?
— Благодарю. Вы пригласили меня ровно на три часа.
— Извините, организационные дела,— недовольным тоном пояснил Гражулис и нервно передвинул на столе папки для бумаг.
— Держать слово, думаю, для всех обязательно. Особенно это касается руководящего состава.
— Товарищ Каткус, я вызвал вас не затем, чтобы вы читали мне нравоучения. Вспомните, где находитесь.
— Прекрасно знаю, товарищ Гражулис. Но и вы должны знать, что я оставил цех, где могу понадобиться каждую минуту.
Гражулис вздохнул и покровительственно заметил:
— Наслышан о вашем характере, товарищ Каткус... Любите начальству правду-матку в глаза резать.
Я как раз расположился удобно, мягко и тоже вздохнул:
— Еще пять минут коту под хвост. Мы, чего доброго, ровесники, а ведем себя точно дети.
Он глубоко вобрал в себя воздух, при этом, очевидно, успел сосчитать до десяти, после чего произнес ровным бархатным голосом:
— Коротко о деле. Хотим послать вас на партийную конференцию производственников. Там бы вы рассказали о внедренной на вашем заводе системе бригадного подряда.
— Бригадный подряд еще только внедряется,— осторожно поправил я.
— Тогда расскажите, каким образом можно осуществить внедрение этой системы.
— Могу сказать в нескольких словах. Работать надо долго, терпеливо и даже, может быть, с изрядной долей скуки. А мы привыкли бросить клич и тотчас мчаться смотреть, что из этого вышло.
— Ну, знаете ли, товарищ Каткус...— Гражулис поднялся из-за стола и замер, засунув руки в карманы, уже не заботясь о своей солидности.— Скажите прямо — согласны или нет?
— Да,— ответил я.— Каткус признает партийную дисциплину.
Кажется, мы расстались друзьями.
По дороге на завод обдумывал свое поведение и понял, что поступил несерьезно. Взрослые люди ведут себя по-иному. Зачем я упирался как мул, когда меня попытались вытолкнуть на авансцену, желая «сделать из меня человека»? Пора обретать зрелость, Каткус, как обрел ее когда-то Эдмундас.
Юстас у себя на кухне — крохотной, где особо не развернешься,— жарил блинчики с творогом, которые обычно приносил из кулинарии на ужин, когда в дверь позвонил Каспарас. Улыбался он как-то потерянно, держа в руке раздутый, изрядно потертый саквояж, и не спешил входить внутрь.
— Чего изображаешь из себя молодую невестку? — вскинул брови Юстас и тут же опрометью бросился на кухню.— Надеюсь, там у тебя не алкоголь, а книги для просветления мозгов некоего Каткуса, боюсь, их уже покрыла ржавчина. А тебе приходило иногда в голову, сколько денег я экономлю на еду за счет того, что не могу приобрести стоящих книг? Получается какой-то парадокс, правда?
Каспарас пристроил саквояж под вешалкой в прихожей и вошел в кухню, но смотреть на Юстаса избегал.
— Это никакие не книги,— буркнул, морщась.
— Жаль,— протянул Юстас.— Послушай, а вдруг у меня сегодня день рождения?
— Прими к себе хотя бы на неделю,— послышался приглушенный голос Каспараса.— Постараюсь надоедать тебе как можно меньше.
— Что, дом сгорел дотла? — резко повернулся к нему Юстас, сжимая в руке нож и вилку.— Ты же знаешь, не переношу мелодрам.
— Может, и сгорел,— серьезно и четко произнес Каспарас.— Отвечай прямо, примешь?
— Ну уж нет, любезный друг,— погрозил пальцем Юстас.— Прежде всего хочу знать, достаточно ли уважительные причины привели тебя сюда. Не сердись, но пока все выглядит, на мой взгляд, весьма комично.
— А на мой, нисколько! — неожиданно выкрикнул Каспарас.— Я не могу писать! Ей удалось меня настолько обесценить и унизить, что сам в себя не верю. Вообще не хочу ничем заниматься. Абсолютная пустота. А тебе известно, что человек постепенно угасает, если у него нет близкого друга? Угасает во всех смыслах. И все дружбы, черт подери, тоже пригасают после тридцати или вовсе обрываются...
Юстас поставил на стол тарелку с поджаренными блинчиками и два стакана со свежезаваренным чаем.
— Ешь и пей, Каспарас,— Юстас ткнул его в плечо.— Это помогает от всех горестей. А теперь поговорим спокойно. Ты прав, нам по тридцать, мы одолели половину пути. Впереди еще тридцать лет активной деятельности. Приблизительно. Хотя, как ты знаешь, Каспарас, Лермонтов и Артюр Рембо успели до тридцати уже все написать. Вы, поэты, часто ломаете себе головы над тем, в чем же смысл человеческого существования. Мне видится, главный и единственный смысл в том, что ты есть. А если еще осознаешь значение общности с другими людьми, единенности, можно смело утверждать — ты почти мудрец. Разумеется, понимать это нужно не разумом, а сердцем, как любите вы говорить.
— А в сердце том лишь усталость и безнадежность.— Каспарас закурил и теперь жадно втягивал в себя дым.— Когда во мне возникает желание кричать, спорить или просто спокойно высказать свой взгляд на мир, эта женщина убеждает меня, не прилагая даже никаких усилий, что не стоит терзаться попусту. Ее человеческие представления совершенно мне чужды, никак не соотносятся с моей работой, с целью всей моей жизни. И она, эта женщина, проживет счастливую жизнь. Да, более легкую и радостную по сравнению с моей, как это ни странно. Поскольку всегда сумеет избежать затруднений. Честно и добросовестно будет ходить на службу, старательно покупать ребенку ранние овощи и апельсины и при этом чувство
вать себя безупречным человеком. А все те «ненормальные», что горячатся и переживают за будущее планеты, что верят беспредельно в духовное совершенствование человека, у нее всегда будут вызывать изнуряющую скуку.
Каспарас выложил все это на одном дыхании, и Юстас понял, что подобные мысли уже давно мучают его приятеля, только вот не находилось, видно, повода их высказать. Ему стало чуточку не по себе оттого, что завел этот разговор на обычной шутливой волне и что, чего доброго, на сей раз показался Каспарасу самодовольным тупицей. Стыд охватил его, когда вспомнил начало их дружбы, настолько поверхностным и неглубоким было это общение. Теперь говорить следовало серьезно и обдуманно.
— Ты, Каспарас, оцениваешь людей в соответствии с тем, насколько они интересуются и чтят литературу. И прежде всего выделяешь самих литераторов. Будем, однако, последовательны — а ты сам очень ли интересуешься музыкантами и архитекторами? А ведь у каждого цеха свои непреложные законы, правила, которые, если хочешь, даже формируют мироощущение. Ну что с того, что Ирена не молится на твой талант, а поглядывает на тебя с сомнением, прикидывая, сможешь ли ты обеспечить семью, как всякий нормальный мужчина. Каким способом: скрипя пером или отесывая камни — дело твое. Когда балерина варит дома щи для своего семейства, она не требует, чтобы кто-то взирал с обожанием на пластику ее рук. Ты слишком многого хочешь, хочешь, чтобы книжная премудрость оборотилась реальностью. Так не бывает, дорогой мой человек. Даже на производстве. Поэтому существует целая система допусков. Несовпадения и ошибки неизбежны, а тут имеешь дело с женщиной...
Каспарас взял стакан с чаем и сделал глоток, будто опасаясь обжечь язык, потом вдруг с жадностью припал к стакану и опорожнил его в мгновение ока.
— Выпил бы сейчас чего-нибудь покрепче,— проговорил он,— только не хочется пополнять ряды глупцов... А может, у тебя найдется?
— Есть ликер, но ты ничего не получишь. И в будущем не пытайся.
Каспарас равнодушно махнул рукой:
— Черт с ним... Ты, видать, гордишься своим ясным,
четким пониманием вещей, Юстас. Ум у тебя живой, е схватывает на лету. Но ты допускаешь одну существенную ошибку. Поэт не является объективным исследователем действительности. Действительность он переписывает по-своему. Без этого самого «по-своему» ему нечего делать в поэзии и вообще в искусстве. Й вот это твое «по-своему» начинает игнорировать близкий тебе человек. Остается только повеситься или бежать прочь что есть сил от такого человека. Нё мешкая. Чтобы не пришлось бежать тогда, когда стукнет тебе восемьдесят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26