..
Они минуту помолчали. Через приоткрытую фрамугу окна в кухню с медлительной тягучестью вплывал приглушенный шум вечернего города, словно дождь шуршали шины проезжающих автомобилей, в этот шум вклинивались звуки троллейбусов — жужжание, монотонное и мелодичное; тревожно подавая сигналы, промчалась по улице милицейская машина, видно, спешила на место аварии.
— Недалеко же ты убежал,— наконец произнес Юстас.,— Ладно, будешь спать на раздвижном кресле, почти по-королевски. А дальше что? Развод?
— Это единственный выход. Пока я... Пока окончательно не сломался,— с натугой сказал Каспарас.— Пока не погиб как человек и как литератор. Я не сетую, Юстас, но должен открыть тебе правду, жестокую правду: уже полгода держусь одним усилием воли — работаю, ем, беседую с людьми, будто во сне, будто я лунатик какой...
— И все оттого, что жена не ценит тебя как художника, что ее не интересует твое творчество, твои переживания?! Следовательно, никуда ты не убежишь, дорогой Каспарас. Скажу больше — плохи твои дела. Я думал, ты круче замешен.— Юстас вдруг спохватился, что в запальчивости высказал те слова, которыми привык обходиться в разговоре с провинившимися рабочими у себя в цехе, и тихо прибавил: — Извини за прямоту.
Каспарас запустил руку в огненно-рыжую бороду и принялся нервно ее теребить, втянув голову в плечи.
— Я не все тебе сказал.
Юстас вскочил с табуретки.
— Какого черта ты притащился ко мне? — прикрикнул на Каспараса.— Конечно, очень корректно и интеллигентно лепетать вполголоса о своих несчастьях и необходимости развестись. Но когда ко мне на завод приходят жены пьяниц и ведут подобные речи, прежде всего советую им взглянуть на себя со стороны, все ли они сделали, что могли. А потом начинаю вдалбливать в головы, что семью надо сохранить любой ценой, смиренно нести свой крест и не ждать скорого вознаграждения. И что ты думаешь? Те, у кого хватает терпения и выдержки, добиваются своего — жизнь налаживается!
— С пьяницами проще,— печально улыбнулся Каспарас.— Другое дело, когда человек тебя не любит. И даже не стремится скрыть это.
— Погоди, погоди, опять пошли фантазии. Как — не любит?
— Очень просто, хладнокровно. Поверь, Юстас, я впервые сталкиваюсь с таким жестоким равнодушием. До сих пор не пойму, что это, месть за несбывшиеся мечты или плохо скрываемая привязанность к другому. Теперь она насаждает только грубость, хамство, неприкрытую враждебность. Кажется, все во мне ее раздражает: моя нежность, мой смех, голос, одежда, само пребывание рядом с нею. Ты прав, Юстас, есть ребенок, сын, ради которого вытерпел бы все, если бы появилась хоть искорка надежды на будущее. Чего она добивается, каковы ее планы — не знаю. Только вижу, с каждым днем ей все труднее выносить меня. Отгородилась стеной молчания и, как может, избегает любого мало-мальски откровенного разговора. Чувствую, себя возненавижу, собственное творчество, если поддамся всему этому, а она такие отношения считает нормальными. Остается разве что пуститься во все тяжкие и закончить жизнь в психиатричке. Кто я, чего стою без моих писаний? Бородатое ничтожество. А писать, живя рядом с не любящим тебя человеком,— не могу. Агонизирую физически и духовно.
— Неужели ты такой рохля, Каспарас, что не в состоянии понять, какова ее платформа? — удивился Юстас.
— Какая там платформа,— со злостью махнул рукой Каспарас.— Сама заявила, чтобы не рассчитывал на ее теплоту и чуткость. Все ее интересы крутятся вокруг ребенка, ну, может, еще брезжат мечты о «нормальном» муже. По-моему, она окончательно вычеркнула меня из своей жизни, даже если получу вдруг Государственную премию, ничего не изменится.
— А ты постарайся ее получить,— вполне серьезно посоветовал Юстас.— Увидишь, как изменится твоя Ирена.
Каспарас зашелся в смехе и вытер проступившие на глазах слезы.
— Не думаю. Вчера она со злобной радостью бросила мне в лицо, что не любит больше и никогда не будет меня любить.
— Значит, чем-то обидел ее,— не сдавался Юстас.
— Нет. Просто настоял на откровенном разговоре.
Юстас собрал со стола грязную посуду и принялся
мыть ее в мойке.
— Тогда выходит, я последний дурак и ничего не понимаю. А может, тому виной другое — может, в постели не ладили?
— Все было прекрасно до тех пор, пока спали вместе.
У нее кто-то есть, вот змея подколодная, подумал
Юстас, все очень просто и гадко. А самое противное, портит жизнь такому человеку. Он и вправду уже целых полгода ничего не пишет, ходит как очумелый.
— Гаси сигарету, и пошли в комнату. Ты твердо решил? — спросил Юстас и сразу же укорил себя мысленно — какая может быть твердость в таких делах: с вечера так кажется, наутро по-другому... Особенно если человек еще любит.
— Она делает все, чтобы я развелся.
— Не дури. К чему спешка,— проговорил Юстас, вытаскивая постель из стенного шкафа.
— Почему? — удивился Каспарас.
— Главное — не поддаваться на провокации,— шепнул Юстас и хитро подмигнул: — Живи. Потом поглядим.
Из «Тетради ошибок»
Ты уже начинаешь портиться, Каткус. Становишься понемногу чиновником, собственная значительность уже волнует. Раньше даже подумать не мог, что грозит подобное. Людям отвечаешь с брюзжанием, пока не спохватываешься, что ставишь их в неловкое положение; ведь они не понимают, чем тебя обидели, порой теряются, считают, дескать, вывели тебя из терпения
нелепыми вопросами. Сознаешь, так нельзя, нехорошо все это, хватаешься за панибратство, прикидываешься простаком и обнаруживаешь — нет у тебя ни собственного стиля, ни характера, просто подражаешь бывшим начальникам. И тем самым внедряешь в сознание рабочих ненавистный самому эталон руководителя...
Весь вечер ломаю голову, где же оно, мое начало, начало человека, которому можно доверять. Ведь умел когда-то почти шутя выходить из кризиса, умел не раздавать на каждом шагу мелочных советов, не читать нравоучений. Наверное, унаследовал это еще от матери.
Докажи. Своими поступками, действиями. Не бойся признавать ошибки.
Какие бы балетные па ни выделывала порой личность, имеющая влияние, власть над людьми, как бы глубоко ни была освоена методика достижения цели, никогда не следует забывать одну вещь: время плодотворного влияния на коллектив тоже имеет свои границы, расширить их искусственно невозможно. Когда это время проходит, кончается, следует удалиться, уступить место, не переживая, что придет кто-то глупее тебя и разрушит сделанное тобой. По существу, если созидал добро, разрушить его не дано никому. Никогда. Оно оседает металлической пылью в легких, в печени.
Так вот, Каткус, вспомни начало, тайную свою мечту, когда шел начальником цеха. Разве только один порядок заботил тебя, чтобы вовремя выпускать штампы и пресс-формы? Не лги самому себе. Ты хотел, чтобы люди осознавали целесообразность общих усилий. Осознавали, что могут расти в собственных глазах, что работа на заводе приносит не только заработок, но и дает что-то душе.
Не мелочишься ли ты, Каткус? А может, вовсе не существует никаких мелочей, и все — лишь ступеньки, по которым без передышки снуешь вверх-вниз, вверх- вниз и убеждаешься, что топчешься на месте...
А не преувеличиваю ли я собственную значимость, уповая на поставленные цели? Необходимо объективное понимание того, когда ты велик, а когда ничтожен.
Понимание того, как просторен мир людей...
...Смешно признаваться, но порой чувствую, как вечерами в мою комнату на мягких лапах прокрадывается какое-то невидимое, бездомное, боязливое существо и бродит неприкаянно вдоль стен, побудет на кухне, потом возвращается опять и осторожно сворачивается клубком возле моих ног. Если бы я был верующим, пожалуй возомнил, что это сатана в каком-то меланхолическом обличье хочет напомнить мне о неизведанных удовольствиях, о непознанной стороне жизни. А может, мне начинает чудиться нечто такое, что зовется тоской по людскому теплу, которое возможно разве что в мечтах и никогда не бывает наяву? Без привкуса лжи и легкомыслия, не подвластное ни годам, ни бедам, ни утратам.
Может, это безымянное создание впустил сюда Каспарас,— не разберешь, какие невидимые зверушки ходят за ним по пятам.
В субботу поеду к маме.
Часть вторая
Сойдя с поезда на каунасском вокзале, Юстас покупает три махровых желтых хризантемы и, довольный, думает о том, как от них посветлеет в сумрачной маминой комнате. В чемодане лежит и другой подарок — модная, довольно вместительная сумка из натуральной кожи, куда мать сможет без труда уложить все свое учительское снаряжение. Ему самому подарок казался слишком практичным, однако все сумки матери быстро обтираются и потом, точно висельники, болтаются на крюке в прихожей или валяются засунутыми под платяной шкаф. Их неприглядный вид всегда вызывал в Юстасе чувство горечи, как знак запустения, обнищания, незаслуженно и нагло ворвавшегося в их дом.
Дверь ему открыла сестра матери Камиле, которая уже давно была на пенсии и теперь жила тут, продав дом в деревне, куда Юстаса несколько раз возили в детстве. Запомнились густой малинник вдоль забора, сад, где можно было заблудиться словно в джунглях, лысый муж тетки, бухгалтер, в пенсне, в сапогах и неподражаемых штанах галифе.
Камиле, нахлобучив седой парик в мелких завитках, слегка пахнущая ликером, восторженно целует Юстаса в губы, покалывая по-мужски колючими волосками.
— Холостяк наш изволил пожаловать! А может... прячешь кого за дверью?
Мать от души растрогана цветами, перебирает их, гладит, рассматривает на свету у окна и никак не может найти подходящую вазочку.
Еще только самое начало августа, матери пока не нужно в школу, и Юстас обрадовался, не обнаружив на лице матери того решительного аскетизма, которым отдавало даже от вещей в комнате.
Комната и кухня пропахли домашним пирогом, смазанным клюквенным вареньем, но Юстас знал, что его еще ждет картофельный пирог, политый шкварками. Все это ему бесконечно знакомо, приятно, привычно, и хорошо на сердце оттого, что здесь ничего не меняется.
Вместительную сумку обе женщины оглядывают с пристрастием и в один голос принимаются хвалить вкус Юстаса, сообразительность, практическую жилку...
Усаживаются за стол. Под самым потолком над ним реет стремительная длиннокрылая модель. Благородно сверкает отполированное, покрытое лаком бальсовое дерево, ни пылинки на оранжевых крыльях, оклеенных волокнистой бумагой. Юстас не в первый раз мысленно усмехается, пытаясь представить, как обе женщины умудряются вытирать пыль с этой вещицы под потолком.
Юстас давно не видел матери, однако она почти не изменилась. Те же выцветшие волосы с пробором; посередине концы их едва-едва загнуты вверх. Он с удивлением впервые замечает, что идеально прямой мамин нос теперь уже с чуть приметной горбинкой. Узкие строгие губы растягиваются в постоянной, немного болезненной улыбке, а брови вскинулись еще выше, приподнялись, словно от удивления, а может, и обиды. Этот трагический излом бровей ассоциировался в детстве у Юстаса с картинами, где изображались мученики, идущие на казнь, выглядел он несколько неестественно, как будто обязан был каждому напоминать о прошлых горестных переживаниях.
Мать спрашивает, почему сын до сих пор не ушел в отпуск.
— Не чувствую усталости,— лукаво отвечает Юстас.— Кроме того, не очень представляю, куда деться. Конечно, мог бы поехать к морю в Швянтойи, там у завода свой домик, боюсь только умереть со скуки.
— Вот, вот,— поддакивает Камиле.— Все потому, что ты один как перст.
— Один! —прыскает Юстас.— В цехе у меня почти три сотни людей.
Мать разливает кофе в чашечки, держа сложенную салфетку у носика кофейника, чтобы ни одна капля не пролилась на скатерть; она стеснительно произносит:
— Подумай о своем здоровье, Юстас. Второй год без отпуска.
— Не беспокойся, мама. Я здоров как бык.
Камиле опрокидывает полрюмки ликера и дерзко
выпаливает:
— А может, на машину копит, раз не хочет в отпуск? А? Махнули бы обе в Палангу или даже в Крым выбрались,— и довольная хихикает.— Не думай, что я такая уж дряхлая. Хочется еще свет повидать.
— К чему эта машина,— усмехается Юстас.— Лучше куплю вам по путевке. Самолетом и быстрее, и меньше устанете...
— Мы и сами можем купить,— отрезает Камиле.— Только скажи мне, как ничего не понимающей бабе, сам-то чего хочешь? В партию вступил — какая польза от этого? Деньги не интересуют, пить не пьешь, так, может, хочешь, чтобы газеты о тебе писали, по телевизору показывали? Ни семьи, ни квартиры человеческой. А жизнь у людей коротка.
— Да разве не пью? — разыгрывает удивление Юстас.— Чокнемся все трое. Отчего вы, тетя, хотите меня уверить, будто я должен чувствовать себя несчастным? Хватает тех несчастных и без меня. Нет у человека дубленки — уже несчастлив. А может, я счастлив по-другому?
Юстас понимает, что его заставляют оправдываться. Возможно, не оправдываться, а сравнивать свою жизнь с чужими, выстроенными по кем-то придуманным и установленным правилам, сравнивать таким образом, чтобы он ощутил разницу, которая вызывала тревогу у близких.
— Как это по-другому? — осторожно допытывается мать.— Я все же хотела бы понянчить твоих детей. Наверное, ты не побоишься их мне доверить?..
— Я доволен, что не думаю о себе,— торопливо вполголоса отвечает Юстас, хотя прежде эта мысль не приходила ему в голову, а сейчас вырвалась случайно.
— Глупости говоришь, Юстас,— Камиле насупливается и незаметно чайной ложечкой почесывает голову под париком.— Сейчас ты можешь выбрать любую женщину, какую захочешь. Ты зрелый, умный и нераспущенный мужчина. Конечно, выбирать надо из хорошей семьи, ученую, и чтобы родители чин чином...
Дальше Юстас не слушает. Его немного смешит и печалит создавшееся положение. Стосковался по человеческой теплоте, поэтому и приехал, а теперь испытывает только жалость, смешанную с нежностью, к этим женщинам, чья судьба медленно сматывается в клубок, и не во власти Юстаса перекрасить наматывающуюся эту нить в какой-нибудь другой цвет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26