С кошкой, с собакой обходятся лучше.
— Чего ты от меня хочешь?! — выкрикивает Ирена, двигаясь к дверям.
Каспарас безнадежно машет рукой:
— Общности, согласия...
— Видно, не умею по-другому.
— Не притворяйся, Ирена!
— Я иду спать. Больше не могу.
— Так и будем все время спать врозь? — печально усмехается Каспарас.
— Не я сбежала, ты сам.
— И ты бы сбежала от такого унижения...
— Тебе всюду мерещится унижение.
Нет, нет, трясет головой Каспарас, эта глухая стена непробиваема, холодный бездушный бетон, за которым прячется то, что можно назвать странным именем — нелюбовь. Никогда раньше такого слова не слышал, думает Каспарас, оказывается, человеку в беде могут прийти в голову самые странные слова...
— Последний вопрос. Скажи, я тебе нужен?
— А разве я говорю, что нет? Ты отец моего ребенка.
Каспарас в этот миг вдруг понимает, что рушатся
все его надежды что-либо восстановить, изменить в лучшую сторону, что Ирена и дальше будет смотреть на него, как на странную, не заслуживающую внимания букашку, которая никак не может проникнуть в ее жизнь, потому что она этого не хочет, и жужжит себе, роняет на миру никому не нужные и не понятные слова. Он даже видит себя майским жуком с жесткими черными крылышками, бьющимся бесцельно о стекло, снующим взад-вперед, поникшим и всеми забытым.
— Прочь с моих глаз! — вдруг, повернувшись к Ирене, срывается Каспарас.
Схватив со столика телефонную книгу, замахивается и хочет швырнуть, но неожиданно чувствует, что его ноги начинают разъезжаться, точно на льду, потом ему мерещится, что он плывет в теплой воде, сразу приходит облегчение, и надвигается тьма.
«Мой Юстас, благодарю тебя за такое бодрое и искреннее письмо. Откровенными мы были друг с другом всегда (а может, я ошибаюсь?) и делились мыслями обо всем, что касалось тебя и меня. Помнишь, я даже спрашивала у тебя, как поступать со своими непоседами и неслухами — учениками, потому что тогда ты был их ровесником. Но о чувствах мы никогда не говорили.
ООО
Это была как бы запретная для нас зона, куда не следовало проникать. Особенно после того, как ты вернулся из санатория. Теперь могу признаться, что не меньше твоего переживала из-за детской твоей любви к русской девочке (или то было просто увлечение?), которую, к сожалению, так и не удалось увидеть. Я старалась направить твои мысли по другому руслу — приучала думать о книгах, о театре, надеялась, что всерьез увлечешься искусством, но ты выбрал свой путь, и мне остается только радоваться. Тайно я всегда надеялась, придет время и твои детские чувства (пусть даже очень сильные) вытеснит зрелая любовь к достойной тебя девушке или женщине.
Но этого не случилось, и я, наверное, ошибочно объяснила все твоей чрезмерной привязанностью ко мне, это бывает, когда сын растет без отца. Со временем я убедилась, что нас связывают только неизбежные общие дела, а когда ты не захотел, чтобы я переехала к тебе в Вильнюс и мы стали жить вместе, поняла — мои представления о сыновней любви (будем смело смотреть правде в глаза) безнадежно устарели, они словно забрели ко мне из далекой-далекой дали. Но знай, для каждой матери прошлое — всегда настоящее.
Я предчувствовала и опасалась, что после долгой спячки твои чувства могут пробудиться каким-то странным и неожиданным образом. Когда в этой жизни человек перепрыгивает через естественные этапы развития собственных чувств, последствия чаще всего бывают из ряда вон выходящими, даже уродливыми. Казнилась и теперь казнюсь из-за того, что слишком категорично обошлась с твоим первым увлечением и постаралась помочь приглушить его в тебе. Тогда казалось совершенно очевидным — все это пустое. Я думала, ты почти взрослый. Конечно же то была ошибка. Уже значительно позже, когда однажды попробовала осторожно пошутить, что, дескать, пора распрощаться с одиночеством, ты резко пресек шутку, заявив, что никогда больше никого не полюбишь в жизни. И то, что это свое обещание ты так долго не нарушал, с каждым годом все сильнее меня ранило.
И вот те последствия, странные, неожиданные. Конечно, говорить, о чем-то рано, но, зная твой характер, почти не сомневаюсь, на полпути ты не остано
виться. В своем письме ты так пишешь об этой женщине, что даже чужому человеку понятно твое состояние. Давай все-таки разберемся: женщина подумывает о разводе, у нее двое детей... Разве ты об этом мечтал? Достойна ли она тебя, твоей нелегкой жизни? Так или иначе, любая разведенная женщина, пусть даже мученица и святая, отчасти повинна в том, что не сумела сохранить семью. Кроме того, прожила с мужем несколько лет и нажила двоих детей. Не аист же их принес... Думаю, ты все-таки разбираешься в людях, поэтому осмеливаюсь тебе сказать: в интимной жизни прошлое зачастую проступает самой неожиданной стороной и больно ранит другого человека. Нетрудно догадаться, эта женщина хочет теперь побыстрее устроить собственную жизнь заново, и, как говорится, дай бог, только при чем здесь ты, Юстас? Альтруизм, к которому ты склонен, ни в коей мере не может стать гарантией семейного счастья. Мне бы не хотелось услышать из твоих уст обвинения в мещанстве, и все же вынуждена сказать тебе еще одну важную вещь — не твой это уровень, не тот круг. Она простая работница, ты — инженер. Пойми наконец. Люди порой легкомысленно обходят эти различия, они проявляются и в мышлении, и в поведении, а ведь именно подобное неравенство разрушает семейную гармонию, приводит к разводу. Как раз несовпадение мыслей, интересов меня больше всего и пугает.
Верю, Юстас, что ты остался таким же рассудительным, как был, но считаю своим долгом изложить тебе эти житейские премудрости (жизнь вовсе не похожа на рыцарские турниры), чтобы уберечь тебя от всевозможных непредвиденных эксцессов.
Твоя мама»
Подвел августовские итоги и остался доволен результатами. Если и дальше так пойдет и мои мужики не подкачают, в конце сентября получим переходящее знамя как победители соцсоревнования в третьем квартале. А оно нам крайне необходимо. Новый бригадный метод должен быть эффективным по всем статьям. Важно это не только для успокоения дирекции, но и для самих людей, пусть наконец убедятся в преимуществе бригадного подряда.
Пришлось взяться за Штенгеля. Я не упустил возможности съязвить — надо уметь иной раз видеть дальше собственного носа. Штампы для изготовления насадок — большой дефицит. Пользуются спросом, так как быстро изнашиваются и требуют срочного ремонта. Мы обязаны производить этот ремонт, между тем штамповочный цех неделями не присылает нам готовой продукции. Свою работу делаем вовремя, нерадивостью отличаются заказчики, но не следует забывать, что наш цех единственный, кто выручает завод. А когда штамповочный цех переломает все штампы и потом свалит их у нас, поднимется крик — штамповщики простаивают! Тогда будем вынуждены вкалывать ночами, чтобы вывести завод из прорыва. Нельзя допускать, чтобы из-за нерадивых заказчиков страдало столько людей. Нужно самим заранее подумать о своих клиентах и побеспокоиться за них, что немаловажно. Кажется, Штенгель внял моим словам. Только выкладывал я ему все слишком вдохновенно, пожалуй, надо бы поспокойней.
Мои мужики все чаще поговаривают о личном клейме. Пообещал, что посмотрю, как будут работать в дальнейшем. Сегодня к Базису подошла контролер и сказала, что получила указание от начальника ОТК хотя бы раз в неделю придираться к качеству. Вот тебе и на! Не хочется впутываться в интриги, но, если промолчу, не исключено, половина людей лишится клейма личного контроля, а такое право и получили-то пока немногие из нашего цеха. Обидно! Начальник ОТК просто-напросто опасается перехода на самоконтроль, тогда придется сокращать число контролеров. Да, это серьезная угроза новой системе, надо будет потолковать с ним по-хорошему.
Битых полчаса у меня в кабинете просидела Зита Каледене, выпытывала, что могла, для будущего документального фильма «Вкус соли». Вообще-то ей удалось меня одурачить, поскольку обещала, что речь в фильме пойдет не о Юстасе Каткусе, об этом не могло быть и речи, наотрез отказался заранее от столь почетной роли. Она принялась уверять — фильм будет посвящен молодежи, в основу лягут три небольших сюжета о конкретных людях с завода. На том и порешили. А спустя какое-то время Зита заявила: «Извини, но фильм получился как бы о тебе». И была весьма недовольна,
что «материал», то бишь я, оказывает такое сопротивление — несговорчив, не идет навстречу пожеланиям режиссера. Однажды возвращаясь домой, я заметил возле моего подъезда машину с киностудии. Стремглав бросился в сторону и до сумерек проблуждал по городу. Однако Каледене с неистовой энергией все загоняла и загоняла меня в угол, ей непременно хотелось сделать из меня героя. Я стоял на своем — никаких героев... Неловко, да и просто стыдно изображать из себя героя. Крути себе фильм о бригадах, а Каткуса оставь в покое, и все будет нормально. Однако режиссер тоже не сдавалась, преследовала меня на каждом шагу: снимала в троллейбусе, в цехе, на производственном совещании, а потом еще потребовала от меня эмоционального подъема...
Побывал я на киностудии, просмотрел отснятую пленку и пришел в ужас. В жизни не встречал более антипатичного субъекта! Физиономия прямо-таки излучает самодовольство и пренебрежение к другим. Кривая ухмылочка, поучающий тон; уже сам факт, что вам выпало со мной беседовать, должен всех вокруг осчастливить — казалось, было написано на моем лице. Раздавал советы налево-направо. И что самое страшное, Каледене без тени сомнения заявила:. «А чего ты, собственно, хотел, такой ты и есть». Неужели придется заняться своим лицом и отработать как следует мимику?! Бр-р! Единственное утешение, на производственном совещании выглядел так, как и представлял. Надо держать себя в руках. Злоба — оружие слабых.
С Каледене поспорили по поводу фразы о моей маме. Высказал примерно следующее: склоняю голову перед мамой, посвятившей всю свою жизнь сыну, но не думаю, что она поступила правильно. Когда человек жертвует собой ради высоких целей, это понятно, когда же цель — единственный сынок, не вполне уверен...
Каледене мысль моя показалась невероятно кощунственной. Десятки раз мысленно возвращался я к этому высказыванию и никак не мог понять, почему здравомыслящий человек способен усмотреть здесь кощунство. Наоборот, было бы кощунственно восторгаться одиночеством матери, ее самоотверженностью по отношению ко мне — центру ее вселенной! Однако на сей раз пуританские каноны оказались более жизнестойними, нежели мое упрямство: спустя день все-таки позвонил Каледене и попросил вырезать слова о маме. Может, действительно, я бываю порой излишне жестким?..
Съездил на студию и еще раз проглядел материал. При повторном просмотре уже не показался себе чрезмерно глупым, страшным. Единственное смущало: одно дело беседовать за чашкой кофе с друзьями и совсем другое — выносить свои мысли на люди, делать их достоянием огромной аудитории. Невероятная смелость! Само собой разумеется, я не такого уж плохого мнения о Юстасе Каткусе, но занимать его рассуждениями умы других людей — это уже слишком. Правда, теперь ничего не поделаешь. Миссия моя закончена.
После нервного потрясения Каспарас очнулся словно в другом мире. Открыл глаза и понял, что лежит в своей комнате на диване, на привычном месте, только вот у вещей появились новые, незнакомые контуры. Уже рассвело, по подушке протянулись солнечные лучи, и тишины не нарушал ни один звук. На придвинутом к изголовью столике увидел бутылку молока, пару бутербродов и две пустые ампулы. Выходит, Ирена вызвала вчера врача, а сегодня утром ушла на работу, не желая его будить. Каспарас еще пошарил глазами в поисках какой-либо записки, но таковой не оказалось.
Ладно, не хочу ничего. Ничего, ничего, ничего. Почему не умер вчера? Ведь все опять повторится, все будет, как было.
Каспарас зажмурился и попутался припомнить вчерашний день. Сначала почувствовал неловкость, стыд, потом безразличие и сам себе удивился. Ему было хорошо так лежать, и он желал только одного, чтобы ощущение покоя никогда не кончалось. Теперь у него будет много времени, на которое никто не сможет посягнуть. Каспарас позволил мыслям лениво копошиться в мозгу; они, словно лодки, унесенные течением, скользили по залитой солнцем воде, то обгоняя одна другую, то приостанавливаясь и разворачиваясь боком на стремнине.
Одиночество, на которое его обрекла Ирена, больше не страшило. Поэт всегда одинокий странник. Это надо спокойно принимать и прощать тех, кто кидает в него
камни. Время доказывает, что жизнь в себе ценнее жизни на публике. Глупо и бессмысленно пытаться угнаться за иллюзией, ведь жить можно осмысленно, чисто, несуетно. Еще хуже — отказываться от духовной жизни во имя... во имя одного-единственного человека, из которого ты сотворил себе кумира. Пройдет время, и ты окажешься ему ненужным. Поэт чаще всего не бывает счастлив в любви, слишком длительная привязанность к одной женщине для него губительна. Рано или поздно наступает трагическое разочарование — отчего эта женщина не поспевает за сменой его мыслей и настроений... Тот, кто любит по-настоящему, ощущает себя обманутым. И ему ничего не остается, как бежать прочь. Бежать прочь, горестно стеная. Зато тот, кто не отдал себя всего, будет довольствоваться дружбой. Привязанностью.
Однако странно, размышляет дальше Каспарас, мне известны все недостатки этой женщины, ограниченность ее интересов, а между тем я не могу без нее. Может, оттого, что она отталкивает меня? А если бы она бесконечно меня любила? Не наскучила бы тогда? Говорить о любви уже поздно, хватило бы и простой человечности. Увы, увы, этого не купить ни за какие деньги, не занять ни у кого, раз тебя обделил господь. А человечность неотделима от других внутренних твоих достоинств.
Значит, бежать нельзя, надо растить сына. Вложить в него то, чего не способен дать никто другой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26