А сам довольно часто гонит брак и тайком сбегает с работы. Несколько дней назад мастер их участка Бронюс прогнал его, пьяного, от станка, так он на следующий день предложил тому поллитровку, чтобы помириться и избежать наказания. Бронюс, разумеется, послал его ко всем чертям, решил не давать месячную премию, но я остался недоволен — по мне, столь хитрую бестию надо наказывать сильнее. «Не хочу марать руки»,— пояснил Бронюс.
— Скажу откровенно,— начал торжественно Кайтулис.— Из этого ничего не выйдет, друзья. Вы меня спросите: почему? И я вам отвечу: не пользуются у нас должным влиянием коммунисты, а общий уровень сознательности в коллективе не дает таких гарантий, что новая система труда в нашем цехе приживется и будет всеми признана. Этого не будет, товарищи, все высказанное здесь — розовые мечты. Да, партия
поощряет бригадный подряд, однако внедрять его чисто механически невозможно, товарищи. Нужно изучить опыт других, избавиться от антиобщественных элементов, которые мешают трудиться настоящим коммунистам...
— Обождите, обождите,— остановил его Степонавичюс.— Неужели в вашем коллективе, в вашем цехе имеются эти... как вы сказали — антиобщественные элементы? Может, хотите что-то уточнить, чтобы заявление не выглядело... голословным... эдаким оговором или даже клеветой на людей. Назовите хотя бы какое- нибудь происшествие или факт?..
— Перечислять факты еще рановато,— многозначительно и ничуть не смущаясь заявил Кайтулис.— Я смотрю в корень. Имел в виду преобладающие настроения, общий настрой людей...
— Преобладающие?—с сарказмом осведомился я, не в состоянии больше сдерживаться.— А с каким настроением приходите в цех вы, товарищ Кайтулис, когда вас приходится гнать от станка, отправлять домой, потому что вышли на работу пьяным? И как вы можете разглагольствовать о нездоровых настроениях в цехе, говорить об ослабленном влиянии коммунистов, если ровно месяц назад вам, единственному из всех рабочих, была выделена самая большая квартира?
Мужчины всполошились, загудели, с возмущением косясь на Кайтулиса.
— Ничего не будет, видно, придется один раз врезать ему как следует...
— Чернит всех, глазом не моргнув...
— На свои никогда не лакает!
Кайтулис беспомощно развел руками и стал протискиваться к подоконнику. Стоявшие поодаль мужчины демонстративно отодвинулись в сторону.
— Зачем ты держишь в цехе такую дрянь? — сердито пропыхтел Степонавичюс.— Вышвырнул бы вон, чтобы и костей не собрал...
— Сам уйдет, даю слово,— тихо заверил я.— Люди ему этого не простят...
— Думаю, стоит проголосовать за предложение перейти на бригадный подряд. Голосовать могут и беспартийные.— В голосе Степонавичюса не было прежней усталости, я понял: этот человек поддерживает меня не только по своей порядочности — находясь несколько
часов подряд, он поверил в успех, загорелся и стал нашим надежным союзником.
Рабочие, не торопясь, поглядывая один на другого, тянули вверх руки, кто — с выражением сомнения на лице, с подергиванием плечами, кто — решительно, спокойно. Поднял руку и Кайтулис, но быстро опустил, заслышав громкий смех.
— Занесите в протокол,— приказал я своему помощнику Шяудвитису.— Принято единогласно.
— С какого числа начнется эта музыка? — громко осведомился кто-то, стараясь перекричать возникший гам.
— Как только выберете бригадиров, а те доложат мне, что бригады существуют!
Люди понемногу стали расходиться. Степонавичюс пожал мне руку и произнес:
— Быстро обернулся. Будто горячую картошку из костра выхватил.
— А вы в тех же словах и передайте директору,— довольный, рассмеялся я.— Большинство верит мне, знают, что не собираюсь никого водить за нос. Только вот с новичками беда. Одним глазом на пьющую «оппозицию» поглядывают, другим — на меня, своего мнения не имеют.
— Будь спокоен, привыкнут. Притрутся. Ведь никто не захочет делиться с ним деньгами за одни красивые глаза.
— Без сомнения,— я все еще улыбался, словно судорогой свело мышцы лица.— Надо только вот, чтобы сами они все осознали. Пока не научимся с людьми разговаривать на равных, нечего и мечтать об успехе.
— Думаешь ты правильно. Только вот...
— Что — только вот?
— Картошка еще слишком горячая.
Было половина десятого вечера, когда, приняв душ Юстас услышал телефонный звонок. Телефон прозвенел три раза и смолк. Растирая тело полотенцем, Юстас мимоходом подумал, что сегодня не Лаймин день, она обычно навещает его в середине недели, по средам, а теперь еще только вторник.
Лайма — его ровесница, успевшая уже побывать замужем и развестись, теперь вернулась к родителям,
жила вольно, истерично, словно чувствуя, что уходит молодость. Придя к нему, она безбожно накуривала в комнате, потом без всяких церемоний доставала постель, раздвигала диван, застилала его и отправлялась в ванную, после чего укладывалась. Юстас в это время шел на кухню, открывал холодильник, с отвращением опрокидывал две рюмки водки и возвращался в комнату, где его ждала Лайма.
— Прогоню я тебя в один прекрасный день,— говорил он, усаживаясь на краешек дивана и с сочувствием глядя на усталое, апатичное лицо Лаймы.
— Давно пора,— вяло отзывалась та и кончиками пальцев, едва касаясь, в этом касании угадывался навык, принималась водить по губам Юстаса.— Принеси мне немножко алкоголя.
— Не получишь. Ты и так все время как хмельная.
— А давай, Юстас, поженимся? Как смотришь на это? Вот произвели бы фурор.
— Не собираюсь людей смешить.
— Ты даже меня не можешь развеселить.
— Иди ты на хутор бабочек ловить.
— Сам иди. Не за бабочками, под одеяло.
Между ними установился негласный уговор: она
должна исчезнуть, прежде чем он проснется. Никаких совместных кофепитий, потягушек, наведений красоты. Должна покинуть его на рассвете, как сон перед восходом солнца. Это было жестоко, не по-джентльменски, но Юстас не мог и не хотел изображать что-то вроде любви. У Лаймы был свой образ жизни — свой стиль: независимый, сопровождаемый приступами меланхолии, а у него свой — строго регламентированный, без каких-либо оговорок.
Лайма перепробовала немало профессий, но до сих пор находилась на иждивении у своих родителей, серьезных ученых. И соответственно состоятельных. Случалось, Юстас, потеряв терпение, давал ей жару, обзывал девицей из кафе, симулирующей шизофрению, недоумком, говорил, что не мешает всыпать как следует ремнем, но та хладнокровно выдерживала все нападки.
— Что, я одна такая?
Юстас давным-давно распрощался бы с Лаймой, если бы не ее гибкое, натренированное тело бывшей танцовщицы. В юности она занималась хореографией,
умудрилась добраться даже до Ленинграда, некоторое время выступала в эстрадных ансамблях, а потом вдруг какая-то пружина лопнула в ней. Сама ничего не могла понять, ничего не могла объяснить. Раз, и все. Спокойно и защищено она чувствовала себя разве что с этим длинным чудаком, который не сюсюкал и не лгал. Лайма словно получала в середине недели передышку, чтобы потом вновь пуститься в свое монотонное блуждание по друзьям, подругам, просто знакомым. Без цели, без желания. Об этих блужданиях Юстасу она не рассказывала, отговаривалась тем, что ищет подходящую работу, потому что с чисто женской интуицией почувствовала — этот дылда всем своим существом ненавидит бессмыслицу. Потом поняла, что ей просто необходимо побыть рядом с человеком, занимающимся серьезным делом.
Телефон зазвонил снова, на этот раз протяжно и назойливо. Юстас вынужден был босиком прошлепать из ванной в комнату и поднять трубку, наверное, оттого голос его прозвучал строго и сухо:
— Слушаю.
— Добрый вечер,— услышал незнакомый женский голос.— Это квартира Ютаса Каткуса?
— Да.
— Вас беспокоит... некая Дайна, вы, конечно, меня не помните, мы в прошлом году встречались в Доме политпросвещения. На конференции.
— Возможно.
— Вы тогда очень интересно выступали.
— Я всегда стараюсь говорить интересно.
—- Вы говорили об осознанном понимании труда и о человеческом факторе в нашем обществе.
— Выходит, пудрил мозги?
— Мне лично — нисколько. Просто очень понравилось.
— И спустя год решили сделать комплимент? Спасибо.
— У меня не комплименты в голове... Когда в перерыве пили кофе в буфете, вы громко заявили, что каждый, кто не согласен с вашим мнением, может разыскать в телефонном справочнике ваш номер и продолжить разговор.
— Теперь припоминаю. Кое-кому действительно не понравилось мое выступление. Мне частенько достается
9ЯЯ
из-за моего языка. Значит, желаете продолжить тот разговор?
— Нет.
Женщина надолго замолчала, и Юстас терпеливо выжидал, пока она соберется с мыслями, предчувствуя, что та хочет сказать что-то важное, но пока не решается. Отыскал глазами будильник, словно этот предмет мог что-то объяснить; да, время позднее, на столике его дожидается монография о Шарле де Голле, но женщина молчит, прерывисто дыша в трубку.
— Мы пили кофе за одним столиком... Вы были еще такой разгоряченный и сказали, что я -— классический тип литовки, тут же начисто позабыв, что и кому говорите, перешли на другую тему, благо собеседников хватало.
— Простите, иногда бываю не слишком внимателен к женщинам. Знаю за собой этот грех, но ничего не могу поделать.
— Ну, это пустяки. Я тогда еще сказала, что нужен ваш совет. Может, и не совет вовсе, а так, хочу услышать мнение по одному личному вопросу.
— И я что-нибудь ляпнул?
— Ничего особенного. Вы хвастливо заявили, что уже с двадцати четырех лет, как только пришли на завод, стали экспертом по семейным делам. Что уже тогда у вас отбоя не было от жен, которые приходили жаловаться на своих мужей — пьяниц и тому подобное. Я подумала, вы насмешничаете.
— Не насмешничал и не бахвалился. Так было на самом деле.
— Позже и сама поняла. А в тот момент обиделась.
— Человеку никогда не дано знать, когда женщина вздумает обижаться. Молчит, молчит, таится, вынашивает что-то, и вдруг на тебе — обида. Читать чужие мысли я не умею. Особенно женские.
В трубке послышался приглушенный смешок.
— Но, может быть, наконец скажете — в чем проблемы? — Юстас стал терять терпение.
— Мне нужно с вами поговорить.
— Мы это и делаем.
— Не по телефону.
— О чем? Мне следует подготовиться заранее? Может, имеет смысл перечитать какую-нибудь специальную литературу.
— Нет. У меня пропало желание жить.
— Теперь понимаю,— разочарованно протянул Юстас,— вы из тех...
— Ничего вы не понимаете. Я не хочу жить так, как жила до некоторых пор. А как быть дальше — не знаю.
— У вас нет подруг, с которыми можно посоветоваться?
— Бабы есть бабы,— послышался ответ.— Извините, там, где я работаю,— одни женщины.
— Так что нам с вами делать? — удрученно спросил Юстас.— Я человек весьма и весьма занятой.
— В воскресенье мы пойдем с детьми в парк Вингис. Давайте встретимся у карусели, я узнаю вас сама.
И все мой несчастный язык, корил себя в мыслях Юстас, теперь вот — карусели, незнакомая женщина с детьми, которая, хоть убей, хочет изменить собственную жизнь. Но голос, голос, который он как будто уже слышал однажды, звучный и смелый, не позволял юркнуть в кусты, отгородиться стеной дел, голос, призывный и властный, наплывающий на него из прошлого, бередил душу.
— Нам хватит получаса? — все еще терзаемый сомнениями, осведомился Юстас.
— Не знаю. Право, мучить вас долго не собираюсь.
На площадке, где разместились аттракционы, возле ограды, за которой крутилась карусель, Юстас сразу приметил высокую стройную женщину в белом пальто и вязаном белом берете, из-под него выбивалась копна тяжелых вьющихся волос. Волосы ослепительно вспыхивали на солнце, когда женщина, повернувшись, спокойно оглядывала разноцветный муравейник — толпу взрослых и детей. Ясный и прямой взгляд дышал спокойствием одинокого человека и трезвым пониманием своего места под солнцем.
Заметив Юстаса, голова которого предательски торчала поверх толпы, женщина отделилась от деревянной ограды и шагнула вперед, теребя длинными тонкими пальцами ремешок перекинутой через плечо сумки.
— Простите меня, теперь уже жалею, что позвонила и заставила вас сюда прийти. До последнего момента надеялась, что вам что-нибудь помешает... Мне просто неловко перед вами. Бели у вас дела...
— Могу отправляться своей дорогой... Но я этого не сделаю. Не привык нарушать данное слово.
— Верю, но... Позвонила в отчаянии. Минутная слабость... Теперь даже не знаю, о чем говорить с вами.
Юстас уселся на свободную скамейку, жестом приглашая женщину присесть рядом.
— Наверное, о тех бедах, заботах, от которых вы пришли в отчаяние? Я привык к исповедям.
— Нет,— решительно тряхнула волосами.— Извините, ничего не получится. Да я и не хочу. К чему вам эти исповеди? Может быть... вы пойдете? — Она чуть-чуть подалась вперед и устремила взгляд на растущую поодаль сосну, запрятала руки глубоко в карманы пальто.
— Которые ваши? — спросил Юстас, пробегая глазами кишащую людьми площадку с аттракционами.
— Вон они там,— женщина указала в сторону качелей.— В голубом комбинезоне — это Вилюе, а Угне в красном пальтишке.
Юстас какое-то время наблюдал, как мальчик, прикусив от усердия кончик языка, осторожно и старательно раскачивает визжащую от восторга во все горло сестренку, украдкой поглядывая через плечо на мать. Скорее всего, ему не терпелось раскачать малышку как следует, чтобы та запищала от страха, присутствие матери сдерживало его и заставляло вести себя примерно.
Оба белоголовые, в мать, отметил Юстас.
— Сколько им?
— Вилюе следующей осенью пойдет в школу. Угне четыре.
— Рано замуж вышли.
— Не очень. Двадцать уже исполнилось к тому времени.
— Ну вот видите, теперь могу угадать ваш возраст,— слегка улыбнулся Юстас.— Только никак не вспомнить, где вы работаете.
— Разве все упомнишь. Работаю на трикотажной фабрике, поначалу была вязальщицей, теперь сменный мастер,— она понизила голос, словно уличила себя в бахвальстве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26