— Мы всё понимаем.
— Нет,— твердо сказал я.— Рабочие станут думать, начальник цеха уперся и отказал, а вы только руками разведете. Сами верните и пристыдите.
Мастера участков поспешно бросились разбирать заявления своих рабочих, как будто это были горячие уголья, на стул никто больше не опустился.
— Расходимся по своим местам, мужики, время дорого.
Остался только один Каволюнас, мастер штамповочного участка.
— Не хотел при всех... Слесарь Витас вчера был слегка навеселе, а сегодня, бедняга, мается, дело не идет. Разрешите прогнать его домой.
— А вчера почему молчал? — допытываюсь.
— Да вот думал, что...— На его широком крестьянском лице появляется плутоватое выражение — выдают глаза, умные, с вечной хитринкой.— Думал, мужики просто так в шутку наговаривают. Сам я ничего не учуял, когда подходил близко, человек работал, старался изо всех сил, как в разгар жатвы.
— Ой, не порти людей, Пятрас. Вчера утаил, хотя все сам прекрасно видел. Потому что многое выгадывал для себя. А сегодня — вот он налицо, результат. Ладно, отправляй домой и составь акт...
Не прошло и получаса, как в дверь опять просунулась голова Каволюнаса.
— Извините, начальник. Ошиблись мы. Витас трудится как зверь, головы не подымает.
Ах и хитрец же этот жемайтиец!
— Если даже чуть-чуть хватил, все равно гони,— приказываю.
— Да вроде нет...
— Тогда, может, с похмелья?
— Не похоже.
Тут я не выдержал:
— Что ты меня за нос водишь? Столько лет на заводе и не знаешь, раз человек слоняется без дела, прежде всего надо составить акт, потребовать объяснительную, выговор объявить и лишить премии, а не домой прогонять! Или свои порядки установил?
— Не привык я эти бумажки марать, начальник,— пробурчал Каволюнас.— Можно и по-мужски...
— Зачем тогда ко мне бегаешь? Подстраховаться хочешь? — спросил я, пытаясь заглянуть ему в глаза.— Считаешь, начальник глупей тебя?
— Упаси боже,— вздохнул Каволюнас.
— Про себя думай что угодно. Только ломать здесь порядок из-за твоих собственнических замашек я не позволю. В будущем прежде всего пострадаешь сам. По-товарищески предупреждаю, чтоб все было ясно.
— Понял,— с облегчением мотнул головой Каволюнас, через минуту его уже и след простыл, только мелькнула спина в проеме дверей.
Я уже собрался было засесть за техническую документацию, не мешало проглядеть самую новейшую, как дверь опять отворилась и в кабинет влетел сияющий Мачис:
— Марковские нашелся!
— Где нашелся? — осведомился я, остужая его бурный восторг по этому поводу.
— Сына в больницу отвозил. Представляете,— Мачис изо всех сил сдерживался, чтобы не рассмеяться,— у него ребенок бильярдный шар проглотил, и Марковские совсем потерял голову, думал, тот уже умирает...
— Неизвестно еще, какой величины шар...— Мне, наоборот, ничуть не было смешно, зато я испытал величайшее облегчение, даже какую-то тайную радость, оттого что не утратилось доверие к порядочному человеку.— Ну и что?
— Да все в порядке, вытащили этот шарик. Только вот теперь не знаю, что делать с Марковскисом.
Я вытаращил глаза:
— Чего ты не знаешь, Каролис?
— Брать у него объяснительную или нет.
Бросил на стол шариковую ручку, подошел к Мачису
поближе.
— Не можешь сообразить? — тихо переспросил я.— Или изображаешь из себя несмышленыша?
Каролис Мачис передернул плечами, принялся нервно похрустывать пальцами.
— Марковскису можно верить? Или как?
— Мо...
— Вот и я так думаю.
— Но если от каждого...
— Удивляюсь я тебе, Каролис, неужто трудно самому догадаться, у кого следует потребовать объяснительную, а у кого нет. Человек без единого пятнышка, твой собственный золотой фонд, а ты тут, извини, наводишь тень на плетень.
— Я просто хотел согласовать.
— Боялся получить по мозгам?
— Было дело,— признался Каролис.
— А обидеть хорошего человека не боишься?
— Тоже боюсь. Потому и пришел...
— Имей свою голову на плечах, Каролис.
В дверях Мачис почти лоб в лоб столкнулся с переминавшимся нерешительно на пороге слесарем Аницетасом с участка пресс-форм. Вот где настоящий гигант с волосами цвета соломы. Мне уже доложили, что позавчера он запорол срочно требующийся штамп, запорол так, что ничего не исправить, а потом сцепился с мастером.
— Заходи, заходи, Аницетас,— пригласил я, заметив, что посетитель явно сомневается, с какой стороны закрыть двери.— Что скажешь?
Вытянутое лицо Аницетаса с выпирающей нижней челюстью приняло выражение еще большей решимости, он вдруг запустил свои огромные, словно лопаты, ручищи глубоко в карманы и стал там сосредоточенно шарить, пока не вытащил стертую до блеска гайку весьма внушительного размера, которую тут же принялся катать в ладонях.
— Что это у тебя? — поинтересовался я.— Может, врезать мне собираешься?
— Не-е-ет... Это так, по привычке.
— Почти метательный снаряд,— опять пошутил я.
— Товарищ начальник,— хмуро выдавил Аницетас,— переведите меня на другой участок. С этим английским лордом мне все равно не ужиться. Наседает и наседает, шагу ступить не дает.
— Какой лорд? Не знаю таких.
— Ну, Бриедис этот!
— Послушай, Аницетас. Коли ты, спец шестого разряда, не в состоянии должным образом подогнать штамп, тебе и впрямь не ужиться с мастером.
— Да понимаю я, понимаю, только что делать, раз отвыкли руки от мелких деталей?
Что правда, то правда, раньше этот гигант постоянно работал там, где требовалось перетаскивать тяжести. Напрасно поторопились присвоить ему шестой разряд.
— А сам ты куда хотел бы? — осведомляюсь как можно любезней.
— Станочником, наверное.
— Учти, получать будешь меньше.
— Ничего, потерплю,— отвечает.— Бриедис меня в гроб загонит. Постоянно на пятки наступает, ругает, что бездельничаю. Норму делаю быстро, зато сидеть без дела, как другие, не могу.
— А как же мастер обеспечит очередной работой, если тебя нет на месте?
— Да что там говорить,— с досадой махнул рукой Аницетас.— Не терпит меня, вот и придирается. Так всегда будет.
— Хорошо, я посоветуюсь с Бриедисом,— пообещал ему.— Ступай, работай спокойно и не горячись.
Аницетас ушел.
Бриедис тоже хорош, подумал я. Гоняет, бранит человека и даже не удосужился хоть как-то аргументировать свои придирки, чтобы Аницетас пусть самую малость, но усомнился в собственном трудолюбии. Выход тут один-единственный — сравнить, что сделал ты и что сделали другие. Бриедис, возможно, так и поступает, сравнивает, только со своими логическими рассуждениями не считает нужным знакомить человека, а для того окончательный вывод ничего не означает. Ведь важно не то, что хочешь сказать, а как тебя поняли. Для одного, может быть, достаточно и вывода, он все поймет, а другому надо объяснять обстоятельно, поэтапно. Мастер поступил явно опрометчиво. Людей на участке не хватает, да и Аницетас не из тех, от кого следует избавляться. Вообще непозволительно так ломать человека, Бриедис может просто лишиться рабочих рук.
Я попросил Вале, чтоб вызвала ко мне Бриедиса. Когда тот явился, осторожно намекнул ему, что Аницетас уже второй человек, с которым он не может договориться.
Бриедис вспыхнул.
— Я сделал все, что в моих силах,— заявил.— Моя совесть чиста.
А вот это уже никуда не годится, когда человек думает, будто сделал все, что от него зависит.
— Постой, постой,— осадил его.— Тебе хотелось, чтобы человек лучше работал?
— Да.
— Потому и раззвонил, что тот неисправим?
— Да. Надеялся пробудить в нем самолюбие.
— Видишь, добивался одного, а на деле вышло другое. Остались только обоюдная злость и досада.
— Я даже подозреваю, брак этот Аницетас выдал нарочно.
— Ну, это уже черт знает что! — не выдержал, сорвался я на крик.— Выходит, человек назло шоферу полез под машину! Вдолбите себе в голову на все времена: если начальник не может ладить с подчиненным, виноват не подчиненный, а начальник! Можете идти.
Плохи дела. Взаимоотношения этих двух людей зашли в тупик, ни здравый смысл, ни логика уже не помогут. Исправлять что-либо поздно. Видно, придется перевести Аницетаса куда-нибудь на другое
место.
А сам ты куда глядел, товарищ Каткус?!
Обошел все участки, но нигде не нашел дежурной Стасе. Оставил записку: «Когда объявишься, зайди». Вскоре Стасе уже молча стояла у меня в кабинете. Красивая, умная девушка. Я прервал молчание:
— Разве я тебя не отпускал, когда было нужно? Почему ушла, никого не предупредив?
В ответ ни слова — опустила голову и молчит.
— Что же мне с тобой делать? — спрашиваю.— Подскажи.
По-прежнему не раскрывает рта, молчит, как молчала, только глаза наполнились влагой.
— Извини за беспокойство, Стасе,— утыкаюсь в бумаги, давая понять, что разговор окончен.
Она еще помешкала несколько минут возле моего стола и со всех ног бросилась к дверям. Объявить сейчас выговор или лишить девушку премии — значит, весь воспитательный эффект коту под хвост.— Теперь она действительно огорчена, чувствует свою вину. Знаю, что не только Стасе, и другие женщины выбегают по своим делам в рабочее время, поймать все не удается. А надо бы, изловив одну, так громыхнуть, чтоб другим неповадно стало. На сей раз — ладно. Хорошо, человек способен еще краснеть.
Проглядел свой блокнот, ту самую «Всякую всячину», заинтересовали пометы насчет бригадного подряда, поскольку давно убедился, как важно четко формулировать мысль. Кое-какие дела нужно приводить в порядок заранее, в целях профилактики, чтобы потом не вышло боком, при выполнении плана.
«Здравствуй мама, давно не говорили с тобой всерьез, вроде отдалились друг от друга после того, как не согласился на твой переезд ко мне в Вильнюс, в новую однокомнатную квартиру. Больно было говорить тебе это, думал, получу инфаркт, но ведь очень важно иной раз удостовериться, что ты значишь сам по себе, без всякой опеки и советов со стороны. Хоть они и на вес золота. Ты ведь такая мудрая, мама, и я навещал тебя почти каждую неделю, приезжал к тебе, правда, ненадолго, обида, мне кажется, должна быть забыта. Я всегда восхищался твоей выдержкой, терпением и тактом. Горжусь и теперь.
Когда ты порой спрашивала меня, как я стал начальником цеха, отшучивался — божьей милостью, потому что все не находилось минуты откровенно рассказать обо всем. Ни с кем другим не решился бы делиться, думаю, и не придется в будущем таким образом исповедоваться, а вот по отношению к тебе чувствую какой-то долг, может, даже неясную вину.
Помнишь, когда еще работал в механическом цехе и приезжал домой, как петух кукарекал одно и то же: «Все хорошо, все прекрасно!» Ты радовалась, потому что безгранично верила в удачливость своего единственного и такого разумного сыночка.
Говоря по правде, я в то время чуть было не сдался, опустил совсем крылышки. Понял — сел не в свои сани и теперь помаленьку схожу с ума. Пошел к начальнику цеха Зубавичюсу и заявил: «Шеф, отпусти меня, не гожусь я в мастера, или совсем гони...»
Зубавичюс перевел меня на участок к технологам, где я и проработал почти год, фантазируя, что защищу диссертацию. Неожиданно мне предложили перейти в инструментальный цех заместителем начальника. Теперь должен возблагодарить судьбу за то, что свела меня перед этим с таким человеком, как Зубавичюс.
Я много тебе о нем рассказывал, безгранично светлая личность. А в инструментальном в то время начальником был Гризицкас. Человек сильный, волевой, однако на редкость неуживчивый. И вот именно он зовет меня к себе в замы! Признаться, я и сам подумывал перейти к нему, поскольку цех этот — настоящая инженерная академия, я бы даже сказал — завод на заводе. На всякий случай посоветовался с Зубавичюсом. Тот ответил коротко и ясно: «Я бы на твоем месте пошел».
Конечно, я не ожидал этого, но с Гризицкасом поладили с первого дня. Три месяца сидели бок о бок в одном кабинете и даже вместе возвращались домой, благо жили по соседству. Идем, а он мне исповедуется. Оказывается, невероятно терзался из-за своей несдержанности... Из меня, как тебе известно, мама, плохой утешитель... Наконец Гризицкас решил оставить завод и перейти на преподавательскую работу, вот тут он и заикнулся о том, что меня могут автоматически назначить на эту должность. Не на шутку тогда перепугался, потому что уже знал: публика здесь, в инструментальном цехе,— своего рода художники, мастера, недаром бытует мнение, что у них золотые руки, всяк со своими капризами, да и выпить горазды... Так что, мама, сидел я тихо-тихо, как мышь в углу, ни во что не вмешивался, хотя к тому времени был уже сознательным коммунистом.
Теперь, мама, ты, конечно, вправе спросить, что означают эти слова, так как ты строго-настрого запрещала вмешиваться в какие-либо дела, связанные с политикой. Постараюсь разъяснить.
Когда еще ходил в мастерах механического цеха, очень мне не нравилось, что многие рабочие слабо разбираются в чертежах, не умеют их читать. Я стал посещать экзамены по повышению квалификации, требовал, чтобы люди, работающие на заводе, чертежи щелкали как орехи. Нередко случалось, что при моем появлении желающих получить разряд повыше словно ветром сдувало. Мои уважаемые коллеги начали сердито поговаривать, дескать, Каткус не ценит их стараний, пусть сам тогда занимается с рабочими, сам их учит. Я взял и набрал две группы рабочих из механического, которым особенно требовались подобные курсы. Нарочно от денег отказался, чтобы потом было
право разогнать половину слушателей. Занимался с ними после работы почти целых два месяца.
Ты даже не представляешь себе, мама, какие пришлось выслушивать вопросы на этих курсах! Заявляют вдруг: вот нас учишь старательно, а ведь потом все равно нормы подымут... И придется молчать! Хочешь не хочешь, а пришлось выбрать весьма ясную позицию, чтобы мог по совести ответить этим молодцам.
Вот я и выбрал.
Теперь ты спросишь, вступил ли я в партию.
Вступил.
Только не думаю, что именно из-за этого Гризицкас, уходя с поста, заявил дирекции, будто начальником цеха должен быть я, и никто другой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26