Привет твоему другу.— Лайма кладет трубку, наверное, на все времена.
Она все равно думает, что у меня другая женщина, мысленно усмехается Юстас. Пусть, по-иному думать она и не способна. Позвонила сегодня, потому что в среду не поднимал трубку. С этими средами надо было ^когда-нибудь покончить, ведь после них чувствуешь себя так, будто неделю белье не менял. Она тоже человек, как принято выражаться, однако человек взрослый, неглупый и красивый. Свободный во всех смыслах. Не гнетет ответственность ни за кого. Пусть хоть за себя научится отвечать.
Но неприятное ощущение не проходит. Тотчас вспыхивает другая, противоречивая мысль: а может, следовало постепенно и незаметно придать ее жизни другую окраску, более осмысленную и приносящую больше радости? Вел себя как последний эгоист — безжалостно читал мораль, а она, чего доброго, втайне, в глубине души надеялась на что-то другое, возможно, на несбыточное чудо, которого ждут все, даже и вконец отчаявшиеся женщины?
Сущий вздор. Ей не восемнадцать, она уже выбрала свой ритм и образ жизни, свойственные людям ее круга, вырваться откуда у нее не будет ни желания, ни сил. А это наглядно подтверждает, что не одна она такая. С другой стороны, безделье калечит. Атрофируется потребность в труде. Потребность, которую не восстановишь, когда человеку почти тридцать. Болезнь эта напоминает алкоголизм.
Теперь Юстас начинает более ясно понимать основную причину своего резкого поведения по отношению к Лайме. Нетрудовой элемент. Здоровый, развитой человек, а иждивенец. Отчего это происходит, Каткус? Жизнь не создала благоприятных условий для воплощения целей? А почему она должна была их создавать? Может, просто целей не было? Только безмерное желание брать, брать и брать... сколько позволяет дремучая фантазия? До тех пор, пока все не надоело и не наскучило. Ты опять очень категоричен в своих выводах, Каткус, но чутье тебя не обманывает — спустя какое-то время все твои усилия, даже жертвы, принесенные ради Лаймы, показались бы ей обременительными, а может, даже и нелепо смешными.
Юстас возвращается в кухню, как сквозь дождевую завесу проступают силуэты Дайны и ее детей. Охватывает странное волнение, может даже нечто сродни умилению, и Юстас озабоченно спрашивает:
— А по телевизору не показывают ничего интересного?
— Сейчас будет фильм для детей,— отзывается Вилюе, наблюдающий, как мать проворно разделывает курицу.
— Проголодался? — Юстас постукивает пальцем по его животу.— Потерпим с тобой немного, ладно? А может, хочешь хлеба с маслом и сыром?
— Не хочу,— отвечает мальчик.— Лучше потерплю.
Юстас в ванной переодевается в сухую и не такую
красочную одежду, развешивает мокрую и только тогда понимает, что Дайна слышала весь его разговор с Лай- мой. Ну и пускай, ободряет себя Юстас, я человек свободный, интересно, как она отреагирует. Правда, умеет не показывать своих чувств, но все равно пойму.
Юстас выходит в кухню, детей здесь уже нет, наверное, смотрят телевизор в комнате, останавливается рядом с Дайной и спрашивает:
— Что приготовим из этой райской птицы?
— Потушим с овощами,— как автомат, отзывается Дайна.— Быстрее будет — и первое, и второе блюдо...
Все-таки задело, смекает Юстас, вот дьявольщина, и продолжает, повернувшись спиной.
— Не могу слоняться без дела,— говорит он, словно провинившись.— Может, давайте помогу чем-нибудь?
Длинные тонкие Дайнины пальцы ловко нарезают морковь на мелкие дольки. На мгновение они застывают. Будто думают.
— Начистите картошки, если это не задевает вашего мужского достоинства. А вы умеете?
— Велика наука,— прыскает Юстас.— С шести лет для матери чистил...
— Ас семи занимались логарифмами?
Мстит, чертенок, кусается, почему-то радуется Юстас. Вот и пропало твое олимпийское спокойствие, Дайнуже, все-таки разбередил сердце телефонный звонок.
— Откуда вы узнали? — прикидывается искренне удивленным Юстас.— Кажется, так таил от всех...
— Не трудно понять,— меланхолически вздыхает Дайна.
Юстас выбирает удобный нож, наливает в миску холодной воды и ставит ведро для мусора между ног. Кухня небольшая, упругое Дайнино тело мелькает почти у самого лица, притягивает. Юстас сидит, согнувшись, на табурете, сосредоточенно устремив взгляд на вьющуюся меж пальцев кожуру, одновременно видит себя со стороны, ему немного смешно, но и уютно сидеть вот так.
— Не думала, что вы умеете врать,— холодно произносит Дайна.— Совсем как мой муж.
— Вы серьезно? — распрямляет сгорбленные плечи Юстас.— Когда я солгал?
— По телефону сказали, что у вас живет какой-то Друг.
— Он действительно жил. Еще неделю назад.
— Но теперь ведь не живет.
— Живет его бессмертная душа поэта,— выкручивается Юстас.
— Это вам только кажется после брусничного ликера.
— Все равно это не ложь! — Юстас швыряет картофелину в миску с водой.— Простите, а ваш муж... лгун?
— Да. Красивый лжец.
— Конечно, красивее меня,— с горьким смешком замечает Юстас.
— Внешне — возможно,— откровенно говорит Дайна.— И убежден, что никуда от него не денусь с двумя детьми.
— Теперь могу сказать, отчего я до сих пор не женат. Хотите?
— Хочу.
— Вбил себе в голову, что ни одна женщина не может по-настоящему полюбить меня из-за моей внешности.
— Какая чепуха! И до сих пор так думаете?
— Теперь не ломаю себе головы по этому поводу. Хотя только что вы тоже изрекли нечто подобное...
Дайна нетерпеливо его перебивает:
— Только что вы беседовали по телефону с какой-то женщиной.
Миска уже доверху полна старательно начищенной картошки, Юстас направляется к раковине и начинает отмывать почерневшие пальцы.
— Это не любовь,— он печально кривится.— Знаете, что я думаю? Женщина тогда любит, когда хочет от тебя детей...
Дайна разражается звонким смехом:
— Какой вы... своеобразный! Ни одна не заявила об этом прямо и... вы остались одиноким?
— Не только поэтому,— спокойно отвечает Юстас.— Одну причину назвал. К ней добавился еще какой-то психологический барьер, возникший, может быть, из-за чрезмерного чтения или из-за аскетичного предубеждения матери, что любить можно только человеческую душу. А женщина, в свою очередь, обязана оберегать мужчину от утраты человеческого облика.
— Вот как,— Дайна на минуту задумывается.— А я не уберегла.
— Не стремитесь взвалить на себя чужие грехи. Хватит и своих.— Юстас нервно поворачивается к ней и вдруг спрашивает: — Откровенно — вы еще любите своего мужа?
Его голос звучит грубо и резко, спустя мгновение Юстас уже сожалеет о своем прямолинейном вопросе, в кухне воцаряется тягостная тишина, только из комнаты доносятся приглушенные звуки телевизора, для Юстаса все вдруг становится похожим на мираж, возникший от долгого-долгого одиночества, и теперь он искренне желает, чтобы все это скорее исчезло.
Дайна прикусывает нижнюю губу и, колеблясь, исподлобья смотрит на Юстаса.
— Простите, я не священник, вы не грешница,— усталым голосом прибавляет Юстас.— Ненужный разговор. Простите...
— Не люблю. Нет! — с горечью произносит Дайна.— Нет...
Она стоит опустив руки, бессильная и безоружная, высказавшая все, что могла, покачивает головой, будто отголоски слов еще живут в ней; одна за другой по щекам скатываются слезы, которых она не вытирает, потому что, как нарочно, руки перепачканы жиром, наконец, разозлившись на себя, дотягивается до лица одним, потом другим плечом, не замечая лежащих на них рук Юстаса.
— Успокойся, успокойся,— повторяет Юстас. Господи, как страшит это слово, произнесенное женщиной, от него кровь в жилах стынет, хотя его и не тебе сказали...
Дайна еще несколько раз всхлипывает и потихоньку успокаивается, устремив взгляд на дождевые нити, повисшие над плоскими, залитыми битумом крышами, на телевизионные антенны, на омытые ливнем пеларгонии на балконах. Потом нежно отстраняется и идет в ванную умыться.
Юстас шагает в комнату и, остановившись на пороге, говорит уставившимся на него детям:
— Придется еще подождать.
Мать приехала за Юстасом в санаторий воскресным днем. На улице светило солнце, медленно падал снег, светлые прозрачные снежинки робко опускались на почерневший от оттепели снег, и мальчик, сидя у окна, чувствовал, что его волнение постепенно приглашает, что так сидеть он мог бы часами — ни о чем не думая, лишь наблюдая праздничный покой природы. Он уже заранее знал, что, вернувшись домой, часто будет так делать — подолгу станет глядеть на мерцающую листву деревьев, на траву и на облака, и все это будет нашептывать ему о том, что ничего не пропало, не прошло, а тихо-тихо трепещет совсем рядом.
Мать он встретил без улыбки и сразу спросил, как будто сам очень спешил:
— А когда поезд отходит?
— После двух,— несколько ошарашенно ответила она.
— Пообедать все равно не успею. Да ладно. Пойду уложу вещи.
Он подал матери санаторную книжку, куда было занесено количество процедур, и она направилась в кабинет старшей поговорить с дежурным врачом.
В санатории было непривычно тихо, дети возились в комнате для ручного труда, только из радиоточки по коридору разносились приглушенные звуки марша.
По правде говоря, вещи Юстас уложил с раннего утра и даже попрощался с мальчиками из своей палаты, а теперь взволнованно кружил возле раздевалки, надеясь увидеть Нину. Несколько раз в коридоре за поворотом мелькала ее светловолосая голова, но тотчас исчезала, не дав ему раскрыть рта. Ее трусость вызвала в нем обиду, и теперь он хотел как можно скорее дождаться матери, выйти на воздух, под лучи солнца, чтобы охладить пылающий лоб и унять досаду.
Все скоро останется в прошлом, и на все времена. Вдруг ему сделались необычайно дороги и эти коричневые, истертые ногами ступени лестницы, ведущей на второй этаж, и запахи санаторной пищи, плывущие из кухни; близким и славным показался женский персонал, даже полочка для писем в конце коридора.
И Юстаса охватила странная гордость оттого, что увезет отсюда нечто такое, чего никому не отнять у него. Ни матери, ни школе, ни всему кипящему, клокочущему миру. Понял, что отныне навсегда будет отмечен тайным знаком, смысла которого не дано угадать его одногодкам, разве что мать тайком станет вглядываться в его лицо, в надежде, что он опять такой же, как был.
Юстас даже принялся завидовать Нине и другим ребятам из-за того, что те еще остаются в санатории, который теперь выглядел столь надежным и уютным местом по сравнению с грядущей неизвестностью — как-то его встретят старые школьные друзья и учителя...
Погруженный в свои мысли, Юстас не сразу услышал, что его кто-то тихонько позвал. Подняв голову, увидел Нину, перевесившуюся через перила лестницы. Туго заплетенная желтая коса покачивалась, свисая вниз, будто стремилась коснуться его лица.
— Уже? — шепотом спросила Нина.
— Уже.
Юстасу было тяжело смотреть на ее лицо, где обозначились спокойствие и покорность, даже неприятное для него, заимствованное у взрослых благоразумие. Он потупил глаза и шагнул назад.
— Подожди,— нетерпеливо окликнула Нина.— Позволь еще поглядеть на тебя.
— Не стоит,— буркнул Юстас.— Лучше спустись вниз и попрощаемся по-человечески.
— Не могу,— вздохнула Нина.— Не сердись, правда не могу. Ноги дрожат, сердце вот-вот оборвется... Кроме того...
Юстас вскинул голову.
— Мне кажется, было бы глупо торжественно пожимать друг другу руки.
— Как хочешь,— согласился Юстас.— Тогда слушай: я тебя очень люблю.
Нина вдруг выпрямилась, на ее ясном лбу прорезалась строгая морщинка.
— Запрещаю тебе так говорить, слышишь? — сурово произнесла она.— Ведь я же все объяснила, а ты опять о том же!..
— Что мне эти объяснения,— громко возразил Юстас.— Я уезжаю и хочу знать, а ты...
— Тише,— остановила его Нина.— Что с того, если даже отвечу? Лучше, чтобы ты не знал. Мы только причиним боль своим родителям.
Юстас печально закивал головой.
— Ты говорила, я слишком умный. А на самом деле наоборот.
— Напиши мне в санаторий.
— А ты ответишь?
— Отвечу, если... Если не будешь нести чушь про любовь.
— Не буду,— мрачно пообещал Юстас.— Я подожду до тех пор, пока перестанешь бояться этого слова. Четыре, пять лет, если потребуется. Я терпеливый.
— За это время успеешь еще тысячу раз влюбиться,— снисходительно улыбнулась Нина.
Вместо того чтобы что-то возразить, Юстас вытащил перочинный ножик, раскрыл лезвие и легонько провел острием по подушечке большого пальца на левой руке. Нина ойкнула и обеими ладошками прикрыла рот. Юстас прижал большой палец, будто печать, к выкрашенной в желтый цвет стене в самом уголке и обмотал палец чистым носовым платком.
— Это мое «нет»,— спокойно пояснил перепуганной девочке.— Вспоминай всякий раз, проходя мимо.
— Нет, нет, я не смогу так,— Нина отвернулась от стены с кровавой отметиной.— Сегодня же вечером соскоблю.
— Пожалуйста, раз такая слабонервная. Я все сказал.
Нина вдруг напряглась, прислушалась.
— Твоя мама возвращается. Прощай, Юстас.
— Прощай, Нина.
Юстас остался стоять внизу. Руку с обмотанным пальцем засунул в карман и не спеша вернулся к своей сумке с нехитрыми пожитками.
Мать сопровождала Вилунене. На этот раз в ее глазах Юстас ясно разглядел жалость, сочувствие, понимание и оторопел.
— Ну вот, Юстас... Пришло время нам расстаться... Жалко, что не успел сфотографироваться с мальчиками из палаты. Может, не станешь поминать плохим словом санаторий, а? — Узкие губы Вилунене болезненно дрогнули.
— Санаторий буду помнить долго,— ответил Юстас, глядя себе под ноги.
— Я сбегаю в столовую,— засуетилась Вилунене.— Ведь вам надо перекусить перед дорогой.
— Нет, нет,— поспешно запротестовал Юстас, вмиг представив, как они с матерью что-то грызут в пустой столовой.— Поедим в привокзальном буфете. Правда, мама?
Вилунене печально развела руками:
— Ну что ж... Только я надеюсь, Юстас, ты не держишь камень за пазухой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26