Даю еще четыре дня.
Оглядываюсь и замечаю, что один юнец из его команды подремывает, навалившись на рабочий стол.
— Ты его привяжи,— советует Науджюнасу.— А то упадет и разобьется.
Науджюнас подскакивает и тычет соню в бок, тот, подхватившись, озирается ничего не понимающими глазами. Мужики хохочут, пытается улыбнуться и Науджюнас. Больше не говорю ни слова, однако с Науджюнасом придется побеседовать отдельно, раз подчиненный у него спит в присутствии начальника.
Возвращаюсь в кабинет и встречаю возле дверей поджидающего меня бригадира слесарей Григониса. Вижу, чем-то не на шутку встревожен.
— Что случилось, Владас? — спрашиваю, отпирая дверь кабинета.
— Мастер хочет принять на работу нового слесаря! — почти задыхаясь от обиды, выкрикивает Григонис.
— Ну и что?
— А то, что нам не нужны люди!
— По твоему разумению, бригадная система — это закрытые и неприкосновенные группы?
— Я так не думаю. Но мои мужики работают теперь более интенсивно и, понятно, хотят больше получать.
— Спасибо за откровенность,— говорю.— Следовательно, вы не заинтересованы в повышении выпуска продукции?
Григонис молчит, косится, уперся, точно козел.
— Вникни и другим поясни,— продолжаю как можно спокойнее,— что ваши интересы прежде всего должны совпадать с интересами завода. И никакой групповщины. Бригада обязана быть динамичным и подвижным организмом.
— Но мы уже распределили производственное задание до конца месяца!
— Подкорректируете. Можешь идти, Владас.
После его ухода никак не могу избавиться от неприятного чувства, какого-то беспокойства оттого, что деньги начинают уже забивать людям головы: они лезут теперь в ту сферу, которая раньше находилась в ведении мастера. Может, из-за этого станет труднее, но — ура! — пусть шевелятся люди.
Пока никто не ломится в дверь, раскладываю бумаги с показателями соцсоревнования. Надо распределять премии. Это дело щепетильное, поскольку убедился, при Гризицкасе премировали как попало, и людям до сих пор кажется, что справедливости нет и не будет. Особенно задевали всех большие премии начальникам. Поэтому я стал систематически урезать себе премию, иногда больше чем вполовину. Делал это тайком, и высокое начальство не замечало. Приказ вывешивал в цехе, чтобы все видели. Эффект был велик: люди видели, что их начальник получает меньшую премию, нежели большинство его подчиненных. Кое- кто поговаривал: «Товарищ начальник, теперь видим, с вами можно говорить как с человеком. Другие на вашем месте сдирали бы раз в пять больше».— «Хватает еще воров, которые живут припеваючи и в тюрьме не сидят, только разве из-за этого и я должен воровать?»—
таков бывал мой ответ. На этот раз срезал себе премию вполовину. Чего тут скрывать, это мой самый веский аргумент для всех недовольных слишком строгими требованиями. Неопровержимый аргумент.
Перед самым обеденным перерывом заходит ко мне парторг Монтримас. Некоторое время сидит напротив меня молча, перебирает пальцами свой седой ежик и задумчиво улыбается. Я терпеливо выжидаю.
— В сентябре отчетно-выборное,— наконец произносит.— Я хотел бы уступить место...
Я даже откинулся назад от удивления. Уже три года, как он у нас парторгом, выдержанный, умный, интеллигентный, бывший фронтовик... А как поддерживал меня в самом начале!
— Нет, не отпустим,— отвечаю,— не может быть и речи.
Но он словно не слушает меня.
— Сколько мне тут осталось до пенсии, а вот — уже третий год везу... Не мешает и молодой крови влить.
Наблюдаю за его утомленным лицом с глубоким шрамом на лбу, да, в такие годы можно и устать. Только мелькает вдруг одна недостойная мыслишка: а не убоялся ли Монтримас возможных осложнений в связи с новой системой?
— И кого вы предлагаете вместо себя? — осведомляюсь с сожалением.
— Хотя бы и мастера с участка пресс-форм Бриедиса.
Я возражаю:
— Только болтает, только поучает, только критикует, а сам топчется на месте. Для рабочих он всего лишь болтун, а не серьезный спец. Многих задевает и его высокомерие, тоже шляхтич выискался.
— Так, может, мастера станочников Галвяле,— с заметным сомнением предлагает Монтримас.— Работящий, добросовестный, высококвалифицированный и принципиальный. Был в цехе профоргом...
— Все это правда, только слишком уж жаждет пробиться. Вы это тоже прекрасно знаете,— криво усмехаюсь.
Припоминаю, как переживал Галвяле, когда я перевел его из мастеров в рабочие! Так и не понял, почему я это сделал. Объяснял ему, объяснял, что, будучи профоргом, он привык оценивать труд людей не по
результатам, а в соответствии с затраченными усилиями. Бедный, просиживал по двенадцать часов, а так и не научился определять, какие проблемы на производстве требуют незамедлительного решения. Я ему растолковывал, направлял его внимание на одно дело, на другое, все напрасно. Совесть его была чиста, он трудился.
— А если старшего мастера Каролиса Мачиса с термического участка?
Монтримас облегченно вздыхает:
— Серьезный мужик. И энергии через край. Стоит предложить.
Да, Мачис один из тех, на кого полагаюсь всегда и везде. И ни разу не промахнулся.
Монтримас уходит, а я спохватываюсь, что забыл ему сказать, мужики Мачиса решили обойтись без диспетчера. Могу и на собрании, пусть все послушают.
Возле дверей столовой лоб в лоб сталкиваюсь с Эдмундасом, и церемонно сгибаемся один перед другим, уступая дорогу. Наконец мы в столовой, и я вполголоса прямо говорю ему:
— Послушай, Эдмундас, если ты прогонишь Нарушиса, я поставлю вопрос перед заводским партбюро.
Эдмундас достает из карма на газету, с иронией усмехается:
— Не придется ставить. Ухожу я, а Нарушис остается.
Вторая неожиданность за день! Недоверчиво осведомляюсь:
— Куда и почему, если не секрет, конечно?..
Эдмундас разворачивает газету, пробегает глазами
заголовки и не спеша произносит:
— Директором на пятьдесят второй завод.
Я понимаю, что он не шутит, он вообще не любит шутить, но, словно желая убедиться, еще раз с головы до ног окидываю его элегантную фигуру. Что и говорить, вылитый директор, современный, полный энергии, уверенный в себе, остается только пожелать успеха, а у меня почему-то начинает ныть под ложечкой от сознания, что больше не увижу Эдмундаса у нас на заводе, не буду разговаривать с ним, спорить. Такое ощущение, будто кто щипцами отхватил часть моей жизни, возможно, отрезок юношеской поры, поэтому и осведомляюсь убитым голосом:
— Когда проводы?
— Через неделю,— Эдмундас соизволил оторвать взгляд от газеты и посмотреть на меня, несколько удивленный моей интонацией.
Молча пожимаю ему руку и выхожу из столовой. Есть расхотелось.
Незадолго до конца работы дверь распахивает мой секретарь Вале, хотя она — еще в отпуске. Успела уже чуть-чуть загореть, широкое лицо усыпано мелкими веснушками, которых раньше не замечал.
— Соскучилась по цеху,— говорит она и улыбается, стараясь скрыть смущение.— Вот и зашла поглядеть, как живете.
Смотрю на нее и думаю, хороший у меня секретарь. Интересный человек. Она с большими сложностями разводилась с мужем, из-за этого еще раньше ко мне пожаловали делегатки, представительницы женсовета, и предлагали обсудить ее аморальное поведение (видите ли, не прислушивалась к их мудрым советам), но я им заявил, что был бы очень доволен, если бы все они работали так, как Вале. Она и вправду оберегала меня от неприятностей и все мелкие дела приводила в порядок сама.
— Лучше расскажи, Вале, как жизнь на взморье... Столько времени там не был. Какие в этом сезоне моды, какая публика...
Юстас сидит с Иреной, женой Каспараса, в полумраке кафе,— Ирена наконец согласилась поговорить. Что поделаешь, запахи, посетители кафе вызывают в нем гнетущую скуку, чувствует себя как в музее восковых фигур, однако Ирена, с перехваченной лаковым поясом талией, с изящной челкой на лбу, здесь как рыба в воде, а может, просто, старается изобразить девицу со свободными манерами, 'завсегдатая злачных мест. Она бойко, ничуть не стесняясь Юстаса, стреляет глазами в каждого нового посетителя, кажется, будто она блаженно шалеет от оценивающих взглядов мужчин, от запахов, напоминающих непроветренную спальню.
На столике два бокала с шампанским, мороженое с фруктами.
Ирена смело, может быть, даже вызывающе смотрит Юстасу в глаза, ковыряет мороженое и с презрением улыбается:
— Я ведь знала, что Каспарас у вас. Куда ему еще деваться. Такие даже любовницу завести не в состоянии. Вернется, когда надоест, на коленях приползет.
Лицо Юстаса каменеет, однако он стремится сохранить вежливую улыбку.
— Разве вам было бы приятнее, если... у Каспараса была бы другая женщина?
Ирена небрежно передергивает плечами:
— Не знаю, может, было бы интереснее...
Или она цинична и права в своем цинизме, или притворяется, думает Юстас, поглядывая на ее покрытые лаком ногти, поблескивающие на стекле бокала. Она сидит чуть откинув голову, слегка прищурившись, но не прикасается ни к шампанскому, ни к мороженому, которое вот-вот окончательно растает в металлической вазочке. Все чаще пульсируют в мозгу приливы злости и антипатии, однако Юстас старается оставаться спокойным, старается понять, где же в этой женщине доброе начало. Ведь должно же оно быть, и скорее всего есть. Кто, каким пеплом засыпал его?
— Гляжу на ваши руки и думаю,— медленно произносит Юстас.— Боятся они работы или нет?
Ирена растопыривает перед собой пальцы, вращает ладонями, с детским недовольством выпячивает нижнюю губу:
— А что, кажутся усталыми, натруженными?
— Наоборот. Я подумал: а вы помогаете Каспарасу? Обстирываете, готовите?
— Господи, этого еще не хватало! Мне достаточно возни с ребенком! Каспарас здоров как бык и в редакции просиживает время впустую.
Ирена одним глотком, как будто оскорбившись, выпивает шампанское, а Юстас незаметным движением придвигает к ней свой бокал.
— Не стесняйтесь, я не трогал. Вообще не люблю шампанское. А вы знаете, как я познакомился с Каспарасом? Он вам не рассказывал?
— Вроде не соизволил.
— На одном диспуте о долге и ответственности.
— Ничего себе! Небось мухи дохли со скуки.
— Мух там не было. Странно, но Каспарас тогда упорно отрицал эти понятия, выдвигая на первое место свободу личности.
Ирена нетерпеливо шевелит рукой, согнутой в запястье, словно защищаясь от слов Юстаса.
— Бредни поэта. Что он понимает!..
Юстас подался вперед, будто давно дожидался этих слов, и скороговоркой спрашивает:
— А вы? Вы понимаете, что такое долг, ответственность за другого человека?
Ирена смыкает пальцы под подбородком и мгновение угрюмо в упор смотрит на Юстаса.
Ну вот, думает Юстас, теперь она затянется сигаретой и будет молчать или скажет, что ей пора к ребенку. Но почему я должен все заворачивать в блестящую конфетную бумажку, когда речь идет о судьбе доброго, незаурядного человека?
— Понимаете,— нехотя цедит слова Ирена,— Каспарас утратил мужественность. Стал слабым, чувствительным как мимоза.
— И это злит, раздражает? В конце концов, знали ведь, за кого идете замуж?
— Знала! — резко отрезает Ирена.— Только думала, что он еще и мужчина, твердо стоящий на земле.
— Скажите откровенно, Ирена, а вы часто вспоминаете, что он — прежде всего художник, поэт?
— Да он давным-давно ничего не пишет...
— А знаете почему?
— А вы?
— Кажется, знаю.
Ирена прикусывает нижнюю губу и минуту напряженно думает. На ее миловидном лице мелькает выражение строптивости, совсем как у детей, когда они готовы защищаться из последних сил.
— Скорее всего, ему не о чем писать, и он хочет, чтобы его жалели. Не переношу, когда приходится жалеть здорового мужчину. Пусть он пишет больше стихов, раз не выходит, пусть займется журналистикой. Теперь мне начинает казаться, что он просто-напросто прикидывается нервнобольным.
— А вдруг не прикидывается? — тихо произносит Юстас одеревеневшей гортанью, потому что его пугает холод, которым веет от этой женщины.— Его нервы действительно порядком расшатаны.
— Абсурд. Каспарас постоянно ждет, надеется на какие-то дополнительные проявления любви с моей стороны: ему нужны нежные взгляды, приятный го
л ос, неусыпное внимание, еще черт знает что... Когда этого не получает, страшно огорчается.
— Естественно. Всякий мужчина огорчился бы.
Ирена отхлебывает порядочный глоток и со злостью
ставит бокал на столик.
— Каспарас сделался до смешного ревнив. А мне, как и всем женщинам, нравится внимание мужчин. Каждая встреча всегда обогащает. Разве не правда?
— Конечно,— Юстас незаметно обводит взором зал.— Даже весьма обогащает.
Раздраженная его иронией, Ирена постукивает пальцами по столику.
— А вы хоть подумали, что я получаю от него? Что он соблаговолил мне дать? Работа, ребенок, дом. Каждый божий день одно и то же.
— Тогда вам вообще не следовало выходить замуж,— стараясь сохранить улыбку, говорит Юстас.— Теперь калечите другого человека и сами чувствуете себя несчастной.
— Это я калечу?! — В расширившихся Ирениных зрачках застывает ненависть.— А что вы вообще знаете о нашей совместной жизни?
— Ничего, пожалуй, просто к нему привязан сильно,— Юстас больше не обращает внимания на вульгарный и оскорбительный тон Ирены, хочет скорее закончить разговор, который, по всему видно, абсолютно бесплоден.— Такие люди не могут не нравиться. И обязательно их надо беречь. У Каспараса есть то, чего нет ни у меня, ни у вас, ни у тысяч похожих на нас обоих.
— Да, да,— несколько театрально вздыхает Ирена,— понятно, я испорченный человек.— Движения ее губ выдают легкое опьянение.— Открою вам тайну — меня с малых лет тянуло к вранью. Не смейтесь. Поэтому постоянно ожидала беды. Мне нужен человек, который, взяв за руку, твердо бы меня вел.
— Но ведь Каспарас...
— Каспарас — болтун! — выкрикивает Ирена, и на них с любопытством поглядывают несколько посетителей кафе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26