.. Ну, знаешь, дорогой, мне за тридцать, а если бы ты видел, как меня воспитывает мама, тоже, между прочим, учительница. О-ля-ля! Выписал ему пропуск на три часа, отпустил с работы, чтобы сегодня еще успел побывать в диспансере. Парень мнется — дескать, успеет сходить туда в субботу. Тогда приказал жестким тоном — никаких суббот! Расстались, по-моему, весьма сердечно.
Приходил старичок Мендельсон, просил работу. Двигается уже с трудом, что ему делать в цехе? Объяснил, что нет ничего подходящего, не в ущерб его здоровью. А тот все толкует и толкует, как привязан к заводу,—
а я сижу и молчу. Трудно прожить на одну пенсию, дети косятся. Я начал было уже подумывать, не оформить ли его подсобным рабочим, только вот слабый он, правда, в чем только душа держится. Вытащил вдруг из кармана три конфеты, подошел ко мне близко и поцеловал прямо в губы. Поначалу я даже растерялся. «Помогите,— говорит,— отблагодарю...»— «Ну что ты, милый ты мой, я бы и так помог, без вознаграждения. Только некуда тебя взять». В этом смысле бригадный подряд — вещь жестокая. На прощание сказал, зайдет еще, я — его последняя надежда... Человек воевал, а теперь на старости лет_ живет в аварийном доме, да и пенсия не ахти какая.' Мы с почетом проводили его на пенсию, при случае выделяем путевки в дома отдыха, поздравляем по праздникам, но больше помочь ничем не можем. А он и впрямь тоскует по заводу, по людям. Жизнь, в общем-то, дело серьезное и не слишком веселое. После ухода Мендельсона целый день на сердце кошки скребли.
Потом, правда, меня вызвали на заводскую свалку из-за какого-то ящика с бумагами, которые ветер разнес по всей территории. Поглядел, ящик, слава богу, оказался не нашим...
Из санатория Нина написала только один раз. Письмо было банальным, коротеньким, без каких-либо упоминаний о чувствах или тоске. Юстас свято хранил первую записку от Нины, полученную в санатории, и ему было грустно, что ответ, о котором мечтал, оказался таким прохладным. Правда, Нина указала свой домашний адрес в Шяуляе, где служил ее отец, поэтому Юстас не терял надежду, что будет поддерживать с ней дружеские отношения.
Он терпеливо целый год писал Нине письма в Шяуляй, но от нее не получил ни одного. Юстас гадал, что, возможно, его письма попадают в руки Нининых родителей, гнал прочь мысль, что Нина могла его забыть, и злился на всех взрослых. С матерью и учителями разговаривал рассеянно, нехотя, в классе был замкнут, молчалив. Однажды ему попалась книга «Конструирование самолетов», неизвестно каким образом оказавшаяся в школьной библиотеке. Полистав ее, мальчик лишился дара речи — запутанный мир формул и черте
жей зазвучал для него, словно удивительнейшая музыка, как будто даже знакомая, но чересчур сложная,— он упрямо решил научиться исполнять ее самостоятельно. Отправлялся в публичную городскую библиотеку и запоем проглатывал все об авиации, дома делал эскизы самолетов, чертил примитивные чертежи, производил наивные расчеты, а потом зачесались руки — захотелось собственными силами собрать модель, которая бы летала. Кое-как одолев страх и застенчивость, Юстас записался в кружок авиамоделизма при станции юных техников, и с тех пор начался новый счастливый период в его жизни. Не жалея себя, с истинным фанатизмом Юстас каждую свободную минуту шлифовал, строгал, скоблил, клеил нервюры, лонжероны, пока не сделал громоздкую модель планера собственной конструкции (не хотел копировать из журнала!), которая кое-как летала, правда, увы, слишком недолго. Юстас опять ушел в работу, на этот раз больше прислушивался к советам ровесников, особенно Эдмундаса, который считался в кружке умнейшей головой, и работал терпеливо, не торопясь, ювелирно. Немного умерив первоначальный пыл, Юстас понял, что лишь труд, долгий, изнурительный, единственное для него спасение от несчастной любви к девочке, успевшей его позабыть. Теперь он поздравлял Нину только по праздникам, не надеясь на ответ, и постепенно светловолосая головка стала меркнуть в памяти.
Прошел еще год, Юстас и его товарищи из кружка готовились к летним республиканским соревнованиям в Вильнюсе, когда неожиданно он получил от Нины конверт с фотографией «На память от Нины». На снимке Нина в пестром ситцевом платьице, в полосатой кофточке поверх него, забредя в неглубокую речушку, присев, мыла ноги. Уже без кос, ветер растрепал ее коротко стриженные, на фотографии почти белые волосы... По-женски округлые колени, четко проступающие холмики грудей. Фотография потрясла Юстаса. Ведь это... взрослая девушка, с испугом подумал он, а ей еще только пятнадцать. Однако эта фотография без письма была как бы приглашением, и Юстас несколько дней не находил себе места, пока не решил — надо повидаться.
Захватив все свои сбережения, а также длинный фанерный ящик с авиамоделью, который всюду мешал,
он отправился на соревнования на день раньше и поездом махнул в Шяуляй. Оставив в камере хранения свой драгоценный груз, зашагал в город, то и дело расспрашивая, как пройти на ту улицу, что была указана на конверте. Оказалось, располагалась она на окраине города; одинаковые трехэтажные дома из белого кирпича стояли лишь по одной ее стороне, на другой Простирался пустырь, похожий на запущенный или еще не оборудованный стадион.
Прежде всего Юстас обеспокоился, каким он покажется Нине. Одет вроде нормально — пиджак в пеструю крапинку недавно куплен, голубая рубашка, светлые брюки, правда изрядно помявшиеся в вагоне. Достав зеркальце и- расческу, подправил пробор, и вдруг его охватила тревога. Из зеркальца на него глядел паренек с худощавым лицом, которому ни за что не дашь больше шестнадцати, в то время как Нина на фотографии выглядела как настоящая невеста. Взбираясь по лестнице на второй этаж, Юстас опять заволновался, что станет делать, если не найдет ее. Нина могла куда- нибудь уехать с родителями отдыхать, а до Вильнюса — путь неблизкий, прибудет туда только ночью, и придется до утра пережидать на вокзале. Теперь его путешествие в благословенную землю утратило свое очарование.
Призвав всю свою храбрость, он трижды нажал на звонок и стал ждать, постукивая носком ботинка о цементный пол. Дверь открыла молодая красивая женщина с такими же светлыми волосами, как у Нины.
— Добрый день,— поздоровался по-русски Юстас.— А Нина дома?
— Нет,— ответила женщина, и тонкие ее брови дугами высоко взлетели вверх от изумления.— Она с подругами в кино пошла.
— Жалко. У меня мало времени,— Юстас старался придать голосу как можно больше мужества.
Женщина сдержанно улыбнулась:
— Вы, наверное... откуда-то приехали?
— Да. Я старый Нинин знакомый,— с достоинством произнес Юстас, пылая как огонь.
— Неужели? Пожалуйста, заходите, Нина должна скоро прийти.
— Лучше во дворе обожду, на чистом воздухе...— почти простонал Юстас и, нахмурив брови, несколько
раз совсем без нужды, выразительно посмотрел на часы.
— Пожалуйста,— женщина никак не могла сдержать улыбки.— Во дворе есть скамейка.
— Я заметил,— осипшим голосом ответил Юстас и не спеша спустился по лестнице.
Выйдя на улицу, ощутил, что воротничок рубашки мокрый от пота и прилип к шее. Он расстегнул две верхние пуговицы, однако на скамейку возле песочницы так и не сел — слишком много окон уставилось на него. Засунув руки в карманы, в распахнутом пиджаке, изображая независимого мужчину, Юстас миновал двор, вышел на улицу и стал прогуливаться по тротуару.
Было уже за полдень, но солнце жарило с яростью. Придорожная пыль и собачья ромашка, растущая возле самого асфальта, пахли пакляной веревкой. Неожиданно возникла мысль, что эта поездка к Нине первая и последняя, что ехал сюда проститься с нею на все времена. Такое прощание необходимо, иначе как будто оставалось между ними что-то незавершенное, страх перед самим собой. Юстаса охватила печаль и больше уже не приводила в замешательство та светловолосая женщина с живыми глазами — конечно же Нинина мать! — он даже слегка наслаждался болью, возникшей от понимания утраты, и время бежало быстро, ничуть его не изнуряя. Он уже не ломал головы над тем, что и как скажет Нине при встрече, чувствовал, что нужные слова придут сами.
Наконец вдалеке, в конце улицы, он заметил спешащую девочку и, хотя еще не мог рассмотреть лица, по желтоватым волосам и походке определил, что это Нина. Юстас неторопливо двинулся в ее сторону, и, когда оставалось каких-нибудь десять шагов, оба остановились как вкопанные. По лицу Нины пробежали удивление, смятение, радость, наконец она приблизилась, протянула руку.
— Ну, ты и молодец,— сказала она и покачала головой, словно все еще не веря, что это Юстас.— Не думала, что...
Юстас упивался Нининым голосом; утратив ребячью звонкость, которая врезалась в память, он стал более глубоким, с незнакомыми бархатистыми переливами. Сказав все это, Нина рассмеялась, и Юстас стыдливо
отвел взгляд от трепещущей под цветастым платьем, не по возрасту высокой груди. В глубине души он радовался, что Нинино лицо сохранило ту же бросающуюся в глаза ясность, что ее черты такие же нежные, чутко реагирующие на каждую перемену в настроении, и все же ее красота Юстаса страшила и ранила. Он так и сказал:
— Какая ты красивая, Нина, даже страшно на тебя смотреть.
Она зарделась, поправила плечики у платья.
— А ты был красивей. Когда прекратишь тянуться?
Юстас виновато развел руками, спросил:
— Ты рада, что приехал?
— Еще не знаю,— откровенно призналась Нина.
— Я три года ждал этого дня. Почему ты не писала?
— Не получалось. Ты писал мне такие умные, красивые письма, а я писала и рвала, потому что казалась себе последней дурой.
— Надо было посылать такие, какие получались,— вздохнул Юстас.— Это лучше, чем ничего.
— Не хотела выглядеть перед тобой глупо. Не сердись.
— Я и не сержусь.
— Пойдем к нам, пообедаем. Я проголодалась.
Юстас заартачился:
— Лучше побудем вдвоем. Мне показалось, я не слишком понравился твоей маме. Поедим где-нибудь в городе.
— Моя мама очень вкусно готовит! Зачем тратить еще деньги?
— А может, мне это приятно? — произнес Юстас и застыдился, что говорит глупо, неестественно. И прибавил: — Ты забеги домой, поешь, а я здесь подожду.
Нина отбросила со лба волосы, ее голая до плеча рука была гибкой и загорелой.
— Нет, так не годится,— возразила она.— Меня могут и не выпустить. Пойдем вместе куда-нибудь. Ты гость, я должна к тебе приноравливаться.
Она решительно развернула Юстаса в сторону города, озорно прильнула к плечу.
— Господи, какой ты длинный,— повторила.— Все девчонки умрут от зависти.
— Не вижу никаких девчонок,— Юстас был на
строен слишком серьезно, устал в дороге, и Нинино легкомыслие его чуть-чуть раздражало.
— А зачем ты приехал?
— Тебя увидеть.
— Уже видишь. А еще? — поинтересовалась Нина, глядя себе под ноги.— Хотел сообщить что-то важное?
Юстас насторожился, но отвечать не спешил.
— Да. Потом скажу.
Они долго шагали молча, потом Юстас принялся рассказывать о самолетах, авиамоделях, о будущих соревнованиях и той радости, которая охватывает всякий раз, когда видит, как творение его рук легко взмывает в воздух, словно аист. Говорил складно, с горячностью, размахивая руками, а Нина слушала не перебивая. Когда Юстас наконец выдохся, Нина проговорила, чуть запинаясь:
— Странно, что ты... еще... занимаешься такими детскими играми.
У Юстаса перехватило дыхание. Хотел объяснить, что для таких «игр» созданы специальные лаборатории, где работают серьезные ученые, что от таких «забав» — до большой авиации всего шаг один, но промолчал. То, что его поднимало в собственных глазах, теперь было стерто в порошок несколькими словами. Заметив, что у Юстаса испортилось настроение, Нина весело воскликнула:
— А на танцы ты ходишь?
— Нет. Мне некогда,— сухо ответил Юстас.
Все они такие, подумал с мужской горечью, они никогда не поймут, что на свете существуют вещи куда более значительные, чем развлечения. Юстасу показалось, что открыл что-то очень важное для себя, словно повзрослел сразу на несколько лет. Наверное, со многими так случается, принялся размышлять, оглядывая встречных прохожих,— они любят и остаются непонятыми. В том, что он любит Нину, Юстас убедился, едва ее увидел, а что касается понимания... так ли это важно, если сам не сомневаешься в том, во что веришь и чем занимаешься. Это ничуть не помешает ему и дальше любить.
Зашли в какое-то кафе, заказали комплексный обед. Пока ждали, когда принесут, Нина спросила:
— А что ты хотел мне сказать?
— Забыл.
— Не ври. Если что-то важное — не мог забыть. Ну, скажи, скажи, не томи.
Юстас поморщился.
— А мы еще когда-нибудь встретимся? — осведомился, грызя хлеб.
— Скорее всего, нет,— выждав, произнесла Нина. Глаза ее сделались серьезными, смотрели ласково и внимательно.— Осенью отца переводят в Киев. Я там родилась...
— Киев не так далеко, если...— Юстас не закончил и пожал плечами.
— Согласна, но мы уже не те, какими были в санатории.
— Да.
— Пришлось бы все начинать сначала. А зачем? Впереди еще целая жизнь. И у тебя, и у меня.
— Ты права, но я... тебя... вспоминаю каждый день и не смогу забыть.
— Я тоже,— просто сказала Нина.— Только ты слишком серьезно на все смотришь.
— Не умею по-другому,— отрезал Юстас.— Давай есть.
Теперь Юстас сделал новое, достойное мужчины Открытие — серьезные красивым женщинам не нравятся. Да, именно женщинам, потому что ему совершенно неожиданно открылось, что мир и людей она оценивает по-женски, этот инстинкт в ней уже пробудился. И не расстояние, не километры, что пролегли между Каунасом и Шяуляем, а может, и Киевом, их сейчас разделяют, а нечто большее и значительное, к чему Юстас еще не был готов.
— Ты меня не провожай,— сказал он Нине, когда, поев, они вышли на улицу.— Тебя дома ждут.
— Мама ждет. Отец в командировке.
— Главное, что ждет и, скорее всего, волнуется.— Он с трудом проглотил загустевшую слюну, глядя, как искрится под полуденным солнцем золотая ее головка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26