Они преисполнены решимости вставить его в нужную жизненную колею. Это естественно, по-человечески понятно, однако человечность тоже может быть двоякой: поднимать дух и заставлять к чему-то стремиться или толкать в прошлое, в старческую окостенелость.
Разглагольствования других о личном благополучии всегда оскорбляли и бесили Юстаса своей мелкобуржуазной сутью. Взгляды отсутствуют, а прикрываются человечностью, все отрицают, узким кругом обсуждают правила общения, смакуют привычные удовольствия... Для Юстаса все это — провинциальная замкнутость... Однако в споры он не пускался, порой как бы невинно мог осведомиться, что знают эти люди о жизни своих предков или о национальной культуре, но ненависть к мелкобуржуазности всегда оставалась, поскольку подозревал, что ростки ее имеются и в нем самом. На помощь призывал разве что иронию, иногда язвительную и грозную, иногда легкую и снисходительную. Эта ирония и помогала ему тогда, когда следовало взбунтоваться против какой-нибудь бессмыслицы и увлечь за собой других. Если не увлечь, то заставить. Да, он знал, что едкая насмешка порой оборачивалась актом насилия и люди вынуждены были работать из страха, чтобы их не осмеяли. Но Юстас считал, логика и ирония — законное его оружие.
— Вы прекрасно выглядите, тетя! — оживленно
восклицает Юстас.— Глаза сияют, щечки румяные, непременно махнем с вами на Кавказ!
— Я говорила — в Крым,— поправляет Камиле.— Очень давно видела открытку — Ай-Петри называется то место...
— О, это еще проще. Увидите и Бахчисарайский фонтан!
Камиле с озабоченным лицом наливает себе еще капельку ликера.
— К такой поездке надо подготовиться. Скажи, Юстас, а в Вильнюсе трудно достать парочку приличных париков?
— Не знаю, тетя, мне кажется, самые хорошие в Каунасе. Кроме того, вроде и мода на них прошла...
Почему мать все время молчит, думает Юстас. Словно и не ждала меня.
— Ты напрасно утруждаешь так себя со всеми этими пирогами, мама,— говорит Юстас, оглядывая стол.— Почему никогда не хочешь сходить со мной в какой- нибудь ресторан? В самый роскошный, где музыка, веселье, шампанское...
— И изящные женщины,— многозначительно вставляет Камиле.
— Изящных женщин, наверное, хватает и на твоем заводе,— усмехается мать.
— За глаза. Только никак не могу ни в одну влюбиться.
— Все еще не можешь? — отведя взгляд в сторону, спрашивает мать.
Юстас настораживается, внимательно изучает ее губы, глаза и цепенеет, вдруг поняв, что эти вскинутые высоко брови с изломом свидетельствуют не об одних только пошлых переживаниях, но и о постоянном ощущении собственной вины.
Господи, какой абсурд. И я никогда не позаботился о том, чтобы приглушить это, словно нарывающее, чувство вины, с которым она сжилась и которое со временем сделалось даже по-своему приятным.
— Есть одна женщина, мама,— привирает Юстас,— которая мне кого-то напоминает... Любит кататься на карусели и очень красиво вяжет...
— Ты правду говоришь? — как-то испуганно спрашивает мать, но Юстас видит, что она жаждет поверить в это и уже верит, поскольку в глазах вспыхивает
оживление, вмиг молодеют щеки и губы. С неожиданным проворством подъезжает со стулом к Юстасу и целует в висок.
— Если она хорошо вяжет, это уже что-то...— Камиле клюет носом.
Юстас уставился на грациозную модель планера под потолком и думал, как было бы славно удрать на его крыльях от собственных слов...
Мать не ударила его по лицу, хотя мальчик надеялся на это, может, даже и желал, поняв, что своим поведением унизил память об отце. Понял не сразу, не в прохладной комнате для гостей, а позже, когда остался один, в просторном помещении деревянного санатория, таящем неясную угрозу. Мать в тот момент надела пальто, долго озиралась вокруг, словно что-то забыла, постояла немного, возясь со своим громоздким учительским ридикюлем, произнесла на прощание: «Успокойся, Юстялис. Через неделю приеду за тобой».
Неся в палату плетенку с компотами и его любимым темно-синим свитером, Юстас незаметно подумал, что теперь он похож на какого-то старого и безнадежного больного, у которого не может быть собственной жизни — а только то, что диктуют ему окружающие.
Усевшись на край постели, мальчик старался разобраться, чем могут быть связаны между собой Нина и память об отце, его болезнь и враждебность взрослых. Почему всех так раздражает свет в его душе, которым он жил эти дни, и застенчивый отклик Нины на его чувство?
Ах, да позвольте же мне жить! — тихонько выкрикнул Юстас в пустой палате и сам испугался собственного голоса. Раньше он бы так не сказал, потому что в этих словах таились и ярость, и напряжение воли, и размежевание с другими людьми. Самое худшее было то, что взрослые заставили его трезво обдумать дальнейшую жизнь, когда он покинет этот старый, пропитавшийся неприятными запахами санаторий.
Что тогда будет и что станет делать Нина? Мелькнут ли они еще в жизни, в судьбе друг друга, встретятся ли?
Еще с утра подобный вопрос не вызывал в нем никаких сомнений. После посещения матери восхитительный хрустальный шар его иллюзий подернулся пеленой сомнений.
Прежде всего ему следовало поговорить с Ниной.
Во время обеда Юстас поймал вопросительный Нинин взгляд и тотчас ответил глазами: все хорошо; только вдруг почувствовал, что смотрит на нее как будто глазами матери, и смутился. Ему сделалось интересно — может ли так быть? — еще раз поглядел, внимательно оценивая. Словно взрослый человек на избалованного капризного ребенка. Нина заподозрила что-то неладное и вся напряглась, будто пугливый зверек. Не поднимая больше головы, быстро закончила есть и самая первая вышла из столовой. Казалось, Юстас ее чем-то обидел.
Поев, мальчик забрался по лестнице к девчонкам на этаж, смело рванул дверь Нининой комнаты и вошел внутрь.
Она и несколько еще девочек испуганно уставились на него — неслыханное дело, чтобы мальчишка осмелился так дерзко ворваться в святой храм! — но Юстасу теперь было все равно.
— Нина, нам надо поговорить,— произнес Юстас.— Выйди на минутку.
Девочка сильно покраснела, привычным движением перекинула толстую золотистую косу с одного плеча на другое.
— Никуда я не пойду,— ответила, разворачиваясь к окну.
Юстас шагнул к ней, твердо сжал локоть и вывел из палаты.
— Чего ты хочешь? — прошептала в коридоре Нина.— Зачем ты меня мучаешь?
Не говоря ни слова, Юстас втянул ее в пустой класс и плечами подпер дверь.
— Нам нужно поговорить,— повторил.— Сегодня ко мне приезжала мать.
— Знаю.— Нина повернулась спиной, подошла к большим счетам для первоклассников и принялась передвигать цветные костяшки.— Ну и что из этого?
— Ничего. Через неделю еду домой. Почему ты меня избегаешь? Осталось так мало времени...
— И хорошо, что уезжаешь,— она вдруг повернула подергивающееся от плача лицо.— Я не могу больше... так. Мне слишком тяжело. Просто невыносимо. Все на нас смотрят, оговаривают, замечают малейшее движение...
— Ну и что! — выкрикнул Юстас.— Ведь мы...— и осекся.
— Что — мы?! — привиделось, на него опять взглянула Незнакомка.— Мы еще дети. Вот кто мы!
Юстас прислонился к дверному косяку, скрестил руки на груди.
— Да,— глухо отозвался.— Да... Но я хочу, чтобы это осталось на всю жизнь.
— Он хочет,— с досадой протянула Нина.— Много ты хочешь... Так не бывает.
— Ты говоришь совсем как о н и,— печально заметил Юстас.
— И они правы. Пора поставить точку.
— Какую точку? — Эти произнесенные по-русски слова сковали ледяным холодом все суставы Юстаса.
— Да. Точку. Что нам дальше делать? Может, пожениться, а?
— Неужели и дальше не может быть так, как было? — с болью и надеждой спросил Юстас.
— Не знаю,— пожала плечами Нина.— Все меня страшно измучило. Я не думала, не предполагала...
Она и вправду выглядела уставшей, опечаленной, изменилось и ее лицо,— уже не трепетала на нем прежняя застенчивая улыбка.
— Убил бы, если бы знал, кто виноват во всем,— буркнул мальчик.
Нина неожиданно залилась слезами, уткнулась лбом в его грудь и принялась колотить кулачками:
— Ты виноват! Только ты...
Юстас обхватил ее за плечи, пытаясь успокоить, в первый раз ощутив, как она прижалась к нему, торопливо и неловко поцеловал в подрагивающую шею, пролетел напряженно:
— Я?!.. Почему... Ведь я люблю...
Нина вдруг вырвалась из его объятий и, откинув голову, прокричала:
— Серьезность твоя несчастная во всем виновата! Как ты не понимаешь?! Нам еще рано любить!..
Юстас упрямо замотал головой.
— Оставь меня в покое. Пока не уедешь. Я хочу жить спокойно.
Все еще ощущая в своих ладонях тепло ее плеч, Юстас собрал волю, чтобы рассмеяться подобно герою какого-нибудь кинофильма:
— Прекрасно. Я обещаю тебе спокойную жизнь. Пока мы оба не выйдем на свободу.
Нина, оторопев, смахнула слезы.
— На какую свободу? Ты все-таки сумасшедший...
Юстас приоткрыл дверь и кивком показал Нине,
что в коридоре пусто. Пытаясь обойти его, она нечаянно задела локоть.
— Прости,— пробормотала, уходя.
Произнесла, почти не размыкая губ, но словечко это,
словно дубина, огрело Юстаса по голове. Всколыхнулось гнетущее предчувствие, что просила прощения за все, что было, что это последняя их, прощальная встреча, без клятв, без звонких слов, а это единственное, что как бы между прочим брошено через плечо, потому... потому...
Потому, что по-другому уже не может быть.
Люблю солнце. Ах, какое открытие, Каткус! Нравится и дождь, только ненадолго. Иногда в шутку думаю, что похож на растение, которое солнце наполняет жизненной энергией. Гёте сводил с ума экзальтированных поклонниц, утверждая, что любое его состояние зависит от погоды. Может, он делал это нарочно, но в одном смысле был прав: человек — частица природы, и этого не следует отрицать или из кожи вон лезть, чтобы только переиначить ее мудрые законы. Гёте есть Гёте, а я стараюсь с птицами ложиться и с птицами вставать, день тогда пробегает быстро и легко. Хоть одна бессонная ночь придавливает меня, будто бетонная глыба. Иногда начинаю опасаться, не уводит ли меня такое существование от более глубоких тайн жизни, как сказал бы Каспарас. Но скоро отметаю подобные мысли в сторону, зная, что и без меня хватает знатоков темных уголков человеческой души. Может, это звучит и старомодно, однако мне лучше всего удается ориентироваться в мире, когда работаю, тогда мне помогает все, что связано с работой.
Звучит, не правда ли? А может, работа для тебя, Каткус, щит и укрытие от жестоких испытаний бытом? Что поделаешь, ведь невозможно объять все разнообразие жизни. Ты настоящий — на заводе. За его стенами уже не в состоянии понять, кто ты такой. Человек без личной жизни? Не лишено патетики и
довольно глупо, но ведь существует личная жизнь, а какова она — это зависит от твоего взгляда на такие понятия, как «брать» и «давать». Так что не щит, не бегство от самого себя, а единственно настоящее дело. Человеку предопределено всю жизнь трудиться. Это и есть смысл его существования. Иначе смысла этого не остается, и начинаются его поиски днем с огнем. Самое трудное, пожалуй, оценить трезво свои возможности, чтобы не нужно было ломать себе голову, оглядываясь на других — дескать, те живут красочней, их легче приметить под солнцем...
Порой принимаюсь фантазировать, что хорошо бы заниматься делом, не обращая внимания на происходящие в природе процессы, тогда бы работа не шла вразрез с сущностью человека, не угнетала, а сделалась привычной необходимостью — как дышать или есть. Ведь и архитекторы, дизайнеры все чаще «копируют» присущие природе формы; очевидно, и производственную деятельность можно строить в соответствии с порядком и законами, таящимися в природе. Однако какими?
Хватит фантазировать, Каткус, вон в залитом солнцем конце коридора сидит на подоконнике одна из твоих чертежниц, совсем еще девчушка, только-только после техникума, с таким же желторотым пареньком, и воркует, обнявшись. Завидев меня, пытается заслонить собою смущенного кавалера и дерзко таращит глаза. Настоящая курица, с досадой подумал, не пошевелись она, прошел бы как мимо пустого места. А теперь зубки показывает даже: дескать, что тут такого!
Прихожу в кабинет, звоню начальнику технологического бюро Аутукасу и прошу, чтобы потребовал объяснительную у той кобылки. Вскоре приносит, читаю, что это был двоюродный брат.
— Что будем делать? — спрашиваю.
Аутукас сердито мнет подбородок и презрительно хмыкает:
— А что тут поделаешь, начальник? Было бы ненормально, если бы такая налитая соком ягодка весь божий день пропадала без ласки. И значительно меньше сделала бы за смену. Не нужно завидовать, товарищ начальник.
— Капитулирую,— говорю ему и рву на четыре части объяснительную.— Только мне кажется, что красавицы твои не слишком загружены работой. Одни шастают по цеху, другие выясняют, их это работа или не их. Надо, чтобы они трудились полный рабочий день, и, коли ты не глуп, обязан найти для них работу.
— Вы идеалист, начальник,— опять хмыкает Аутукас.— Хотите, чтобы они сами просили для себя работу. Так не бывает.
— Надо, чтобы было.
— Надо,— соглашается Аутукас.
— Ну, так и делай, чтобы все это было! Почему не делаешь?
— Постараемся,— бросает на прощание Аутукас.
Этот умеет защитить свои кадры. На вид — настоящий комедиант, с не улыбающимся никогда лицом, будто удивлен, даже обижен, оттого что другие не хотят его понять.
Неудачно ты начинаешь день, Каткус.
Отправляюсь в цех к электрикам Науджюнаса, которые все никак не могут привести в порядок освещение. Скоро пробежит лето, дни станут короче, а люди должны будут портить глаза. Увидев меня, Науджюнас быстрым шагом спешит навстречу и частит:
— Все хорошо, начальник, только вот не получаем новых светильников. Может, вы их прижмете?
Парень молодой, после армии, а столько времени топчется на месте.
— Нет,— говорю.— Хоть разорвись — а выбей сам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26