Кто-то будет рядом с ней, с грустью подумал Юстас. Внутри зарождались расплывчатые слова нежной благодарности — от мучительного сознания того, что Нина была в его жизни, что выпало ее встретить и что это останется на все времена и поможет ему стать честным, чутким, справедливым. Поэтому боялся вымолвить хотя бы слово, чтобы не принизить подлинного смысла их расставания, которого не передать словами.
— Ты мне больше не пиши, хорошо? — несмело сказала Нина, отведя глаза в сторону.
Это был последний удар, удар милосердия, нанесенный умирающему гладиатору. Юстас не спросил — почему, ему оставалось лишь улыбаться.
— Хорошо.
— Пойми, для меня настоящая мука, когда я не могу ответить тем же,— второпях пояснила Нина.
— Хорошо,— снова повторил Юстас.
Они стояли в укромном переулке под невысокой раскидистой липой, ветви которой доставали Юстасу до лица. Запрокинув голову, чтобы удержать наворачивающиеся слезы, он ухватил зубами листок и принялся жевать.
— Совсем как жираф,— удивилась Нина.— Как мы будем целоваться, раз у тебя зеленые губы?
— Не будем.— Юстас сорвал ртом еще один листок.— Когда-нибудь верну этот поцелуй. Может, лет через сто...
Слова словами, а когда он встретил виноватый, потерянный взгляд Нины, с трудом удержался, чтобы не припасть к ее губам. Бороться с рвущимися наружу рыданиями и нахлынувшей вдруг страстью становилось почти невозможно. Юстас осторожно коснулся шелковистой девичьей щеки и, развернувшись, быстро зашагал прочь. Может, следовало пожелать счастья или сказать «прощай», пожать руку, глядя в глаза, но у Юстаса не было на это сил, он мчался по переулку вперед, время от времени сотрясаемый дрожью, боясь оглянуться или услышать Нинин голос. На углу Юстас все-таки обернулся и увидел, что улочка пуста.
Усталость Каспарас чувствует только по возвращении из редакции домой, где в это время еще никого не бывает. Он идет в кухню, там стоит банка с квасом собственного изготовления, сам лично заквашивал на хлебных корках, и двухпудовая гиря. Сигареты бросает на подоконник, словно решив никогда к ним не прикасаться, одной, другой рукой выжимает гирю, выпивает стакан кисловатого питья, пахнущего хлебом. Подобный ритуал кажется Каспарасу исполненным смысла,
даже обязательным, а между тем всякий раз в душу все сильнее проникает тоска, оттого что это всего лишь пустые и жалкие усилия оправдать свое сомнамбулическое существование, словно в безвоздушном пространстве. Куда делась живость души, куда исчезли и попрятались от него вещи, которыми умел любоваться и наслаждаться, оглядывать их с удивлением? Надо вспомнить начало, вернуться назад, понять свои истоки как человека, как личности, ухватиться за них и держаться, ибо это единственная основа, имеющая подлинную ценность, держаться, чтобы не пропасть, чтобы просто-напросто остаться, выжить...
Каспарас возвращается в комнату, где подле окна приютился небольшой письменный стол, на подвесной полке отыскивает две первые, свои книги стихов и принимается листать.
До возвращения Ирены у него еще полтора часа собственного времени, которому она завидует, утверждая, что работает как лошадь, а он, Каспарас, только симулирует работу в редакции. Однако это его время, его глоток чистой воды, время, которого он дожидается, сам того хорошенько не сознавая, целый божий день, поскольку чувствует — стал неинтересен для других, как и все, кто подавлен или несчастлив. Окружающие это чувствуют инстинктивно и начинают тебя сторониться. Ты вроде среди людей и вроде нет. Поэтому этот час тишины и покоя, если ты даже бездельничаешь, становится процедурой, унимающей боль, или процедурой, при которой тебе меняют повязку, важной и необходимой, чтобы выдержать весь вечер, тот, что впереди, а также и завтрашний день.
Каспарас несколько поражен, обнаружив, что большинство своих первых стихов успел подзабыть. Теперь, читая их, словно чужие, не может поверить, каким смелым и простым тогда был.
Простым и смелым.
Владел своим серым и никому не известным мирком, который вдруг взял да и заинтересовал всех. Раздались первые аплодисменты.
После этого начал опасаться, что может стать неинтересным.
И понемногу забыл, что принадлежало ему одному.
Незаметно его стало занимать, каким он представляется другим. Принялся теоретизировать.
А раньше разве что упрямо морщил лоб — ну и пусть не понимают, пусть им не нравится! Потому что твердо верил в осмысленность существования разных форм миропорядка.
Куда все это исчезло, размышляет Каспарас, неужели тому виной постоянное похоронное настроение в доме и то, что он не находит никакого отклика на свои творения у самого близкого, любимого им человека?
В минуты разочарований Каспарас с ожесточением приходил к выводу, что демонстративная Иренина простота есть не что иное, как бабская недалекость, отвратительная еще и потому, что ею гордятся. Но потом опять принимался убеждать себя, говоря, что любящий человек должен принимать другого таким, каков тот есть. И был готов покаяться.
Значительно позже, когда ребенка уже отдали в ясли, Каспарас в какой-то миг духовного прозрения понял, что Ирена следует самостоятельной, сокрытой от него жизненной программе, состоящей из ничтожных удовольствий. «Ты живешь возвышенной, недостижимой для меня жизнью. А я — простая женщина, живу так, как умею. И отнюдь не чувствую себя обделенной»,— однажды с гордостью заявила Ирена, когда Каспарас пытался разрушить неотвратимо растущую стену отчуждения. Он мучительно ясно чувствовал, что слишком разнятся их мировосприятие и менталитет, но никогда не пробовал обратить Ирену в свою веру, понимая, что мир искусства для нее всегда будет оставаться чужим, просто неприемлемым. Такова ее натура. Понял также Иренино разочарование в их совместной жизни, которая не сулит для нее ни роскоши, ни шумных увеселений. В этом смысле он не мог полностью приспособиться к ней, хотя поначалу и притворялся: выше всего он ставил духовность, альтруизм, который когда-то восхитил Ирену, а со временем стал казаться ей смешным, потому что не приносил пользы.
Каспарас старался не стеснять ее свободы, не донимал вопросами; он добродушно улыбался, поняв, что она лжет, когда говорит, что задерживается на работе. Эта его улыбка, видать, выводила ее из себя, он был слишком снисходителен к ее лжи и не упрекал. В ответ она отгораживалась молчанием безвинно обиженного человека и могла не разговаривать целый месяц, лишь
иногда заводя речь о деньгах. Или предупреждала коротко по телефону: «Соблаговолите сегодня забрать вашего ребенка». В таких случаях возвращалась поздно, делая вид, что сильно обижена Каспарасом, но по существу была довольна столь двусмысленной ситуацией — меньше надо оправдываться.
Каспарас не выпытывал, поддерживает ли она отношения со старыми друзьями, считая, что это дело ее совести и чести. Между тем Ирена не однажды легко пробивала его рыцарские доспехи, заявляя, что у нее множество друзей и большинство из них — мужчины, с которыми значительно приятнее проводить время, нежели с женщинами. Чтобы не оставалось никаких сомнений, что не только за чашечкой кофе ведет с ними беседы, в интимную минуту Ирена, как бы между прочим, раздраженно обронила, что его объятья слишком сентиментальны. Раньше ты была мне благодарна за нежность, оторопел Каспарас. Мало ли что было раньше, возразила Ирена. В первый раз Каспарас четко и окончательно понял, что Ирена живет еще одной, и не такой уж безвинной, жизнью, что он глупо обманывался, обвиняя себя в недостатке внимания к жене. Те скромные удовольствия, которые он мог предложить, не удовлетворили бы ее.
Каспарас переселился спать в другую комнату. Никто его не прогонял, перешел на соседний диван по собственной воле и без всяких объяснений, так как думал, сама все поймет без слов и попытается исправить положение. Но Ирена и не пыталась, лишь однажды заметила, что он правильно поступил, поскольку любит спать у открытого окна, а она терпеть не может холода.
Когда он на неделю поселился у Юстаса, надеялся, этот его шаг вызовет у Ирены беспокойство и заставит ее оценить, насколько серьезная сложилась ситуация. Втайне считал, что это будет своеобразное наказание за ее охлаждение. Увы, наказал лишь сам себя, почувствовав, что по-прежнему любит ее, что должен каждый день видеть ее, что тоскует по сыну. Вернулся домой без всяких розысков. Ирена, оказалось, отвезла ребенка к своим родителям, «взяла отпуск», и от этого у Каспараса еще сильнее защемило сердце, представил себе, как она проводила время. Забирать ребенка она не спешила, домой приходила только переночевать и пере
одеться, избегала серьезного разговора, ходила надутая, отвечала металлическим голосом и лишь в крайних случая. Сегодня Каспарас, не выдержав, позвонил ей на работу и попросил ее вернуться вовремя, поскольку пора наконец обо все поговорить.
— Все уже сказано, и достаточно ясно,— тем же металлическим голосом ответила Ирена.
— Мне ничего не ясно. Надо решить, как будем жить дальше.
— Так и будем.
— Это какая-то чепуха.
— Хорошо, я приду сразу после работы. Правда, заскочу еще в парикмахерскую.
Пепельница уже была полна окурков, когда Каспарас наконец услышал стук входной двери. Ирена не спешит в комнату, долго топчется возле зеркала в прихожей, ищет что-то в сумочке и наконец просовывает голову в дверь.
— Фу, как тут накурено,— говорит, поздоровавшись, хотя сама курит.
Новая прическа, короткие искусно взбитые волосы делают ее женственней и притягательней, голубое летнее платье, как и вся ее одежда, облегающее, подогнанное по фигуре, подчеркивает талию и бедра. Каспарас собирался начать разговор спокойным деловым тоном, ни в коем случае не выдавая своего волнения, а вот расстроился, подумав, что Ирена отнюдь не для него старается хорошо выглядеть. Он слегка улыбается, словно хочет сказать улыбкой, что она прекрасно выглядит, однако в ее затуманенных глазах — никакой уступчивости. Ирена усаживается на стул поодаль, прямая как палка, и равнодушно произносит:
— Я слушаю. Если можешь, короче.
— Не о покупке башмаков пойдет речь, Ирена,— говорит Каспарас с мягким упреком.
— Я полагаю. Однако, как тебе известно, не переношу бесконечных выяснений отношений.
— Пусть это будет в последний раз.— Каспарас берет еще одну сигарету, затягивается, и ему становится тошно.— Я ничего про тебя не знаю. Чем ты живешь, о чем думаешь, каковы твои планы...
— Нет у меня никаких планов,— быстро и безразличным тоном отзывается Ирена.
— Так, может, у тебя кто-то другой?.. Будем говорить откровенно.
Ирена даже не улыбнулась.
— Если бы был, обязательно сказала.
— Но я чувствую, что за моей спиной творятся ка- кие-то нехорошие, непонятные мне вещи. Что существуют какие-то посторонние люди, которые для тебя ближе, нежели я. Я не ревную, но хотел бы знать, что с тобой происходит...
— Ничего не происходит,— передергивает плечами Ирена.— У меня свой круг людей, у тебя — свой.
Каспарас какое-то мгновение чувствует себя оскорбленным. Он весь день ждал этого разговора, весь день не мог проглотить ни куска, от беспрерывного курения у него покалывало сердце, а Ирена опять пытается укрыться в своей норке, хотя от этого разговора зависит их дальнейшая жизнь. Ероша бороду, он поднимается с дивана и делает несколько шагов по направлению к Ирене.
— Ты хочешь жить вместе? — стремится поймать ее взгляд, но Ирена крутит на запястье серебряный браслет — его подарок — и на Каспараса не смотрит.
— Давай будем жить.
— Так я не могу.
—- А по-другому не могу я.
— Это черт знает что! — вдруг не выдерживает Каспарас.— Погляди, как запущен дом! Какая кухня!
— Я не служанка.
— Хорошо. Ты не служанка. Так, может, и не жена, а я для тебя не муж?
Ирена складывает руки на коленях и нехотя поднимает голову:
— Давай отложим эти глобальные проблемы на другой раз. Я очень устала.
Ну, вот и весь ответ на мои бессонные ночи, на безумство — ведь схожу с ума, на постоянную боль и отчаяние, думает Каспарас. Неужели ей все безразлично? Но ведь есть же ребенок. Мысль о ребенке помогает ему сдержаться, Каспарас придвигается со стулом к Ирене, осторожно касается горячей ладонью ее руки:
— Ну скажи, муравьишка, как ты представляешь дальнейшую нашу жизнь? Объясни, что тебя не устраивает, чего ты хочешь?
Высказав это, он пытается добродушно улыбнуться, но чувствует, что улыбается глупо и жалко.
— Как нормальные люди — не получится.
— Почему?!
— Потому что ты такой.
— Какой?
— Сам знаешь — необыкновенный. Кроме того, слишком много накопилось горечи, обид.
— А может, у меня больше?
— Не будем мелочиться.
Каспарас отодвигается и, поднявшись, пошире распахивает балконную дверь, словно ему вдруг стало не хватать воздуха.
— Значит, развод? — спрашивает через плечо.
— Как хочешь. Меня, я уже говорила, устраивает и такое положение.
В комнате становится еще более пусто, чем было до прихода Ирены, и Каспарас неожиданно говорит:
— Когда ты привезешь ребенка?
— Когда отдохну от забот. Когда отойду.
— Прошу тебя привезти в эту субботу. Обязательно.
— Не ори. Когда захочу, тогда и привезу.
Ужасная карусель, думает Каспарас, весь разговор
надо начинать сначала, пока он не замрет на том же самом месте.
— Ты в состоянии хотя бы полчаса или даже десять минут- побыть сердечной и откровенной?—бессильно вопрошает Каспарас.
— Закончим эти речи. Это песня без конца. Я иду спать.
— Подожди еще. Мы ничего не решили.
— Я сказала — живи как хочешь и мне позволь жить.
Ирена встает со стула, однако не уходит, выжидает.
— К дьяволу! А такая вещь, как наша семья, еще существует или уже все?
— Разные бывают семьи,— раздумчиво произносит Ирена.
Теперь Каспарас смотрит на нее с нескрываемой ненавистью и ужасом. Наконец выпаливает:
— Это просто-напросто бесчеловечно с твоей стороны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26