— Он наглец, быстро все забудет,— возразил Рустам. — Не забудет,— заверил Василий.
«Подумать только, Ярцев, вместо того чтобы возму-
щаться, еще рассуждает о переживаниях наглеца»,— удивлялся тогда Рустам. Но его удивлению пришел конец в тот день, когда на Крутояре побывал Генри Форд. Зачем приезжал знаменитый лидер автомобильной промышленности Америки, больше известно ему самому. И если сейчас он .иногда вспоминает цех сборки двигателей, то перед его взглядом, вероятно, маячит широченная спина Ярцева. С какой только стороны ни приглядывался Генри Форд, чем занят парень, ничего не увидел.
В тот час Ярцев притирал клапаны снятого с потока двигателя. Притирал ручным способом сосредоточенно, с увлечением, сдувая стальную пыль собственным «компрессором». Вероятно, это привлекло внимание Генри Форда. А может, он заподозрил, что русский умелец чародействует над каким-то секретом, вроде тульского Левши, который подковал блоху? Ведь Форд хорошо знает, что дает, притирка клапанов в двигателе. Сам он металлург, но и дело совершенства двигателей ему не чуждо: в Детройте он лично руководит работой конструкторов по двигателям.
Когда Генри Форд и сопровождающие его лица перешли в соседний корпус, к Ярцеву подбежал бригадир:
— Ты знаешь, кто наблюдал за твоей, работой? — Знаю,— ответил Ярцев.
— Тогда непонятно твое поведение: он к тебе лицом, а. ты к нему спиной.
— Некогда было поворачиваться.
— Детина,—проворчал бригадир,— нас оконфузил и Форда озадачил...
Под словом «детина» бригадир подразумевал что-то угловатое с задатками непонятных способностей: то ли ломовик в пристяжке, то ли теленок в упряжке.
После двухнедельной стажировки в цехе двигателей Ярцев перешел на линию сборки передней подвески, затем на комплектовку задних мостов.. Все шоферы-испытатели должны были периодически посещать различные цехи. Это не устраивало Ярцева. Он решил постоянно стажироваться в тех цехах, где технология изготовления, деталей ему была мало известна. Стажироваться постоянно, независимо от личного графика выхода на основную работу по обкатке серийных машин: обкатает норму и снова в цех, порой без передышки, даже в ночную смену выходил...
Можно было подумать, что он стал безответным терпеливцем с глухим сердцем или был одержим, каким-то
замыслом открытия в автомобильном деле. Нет, ни то и ни другое. И огорчения и радости он переживал, пожалуй, больше, чем самые восторженные натуры. Конечно, надо иметь силу воли и умение прятать раздражение за щит внешнего спокойствия и не проявлять телячьего восторга по всякому поводу: слезы и смех висят на одной струне. Не был он одержим и замыслами открытия. Не ладилось у него что-то с партийностью, о чем он не делился даже со своими верными друзьями. Сходит на прежнее место работы, в автоколонну, затем в партком строительного управления и возвращается будто свинцом налитый. Ни улыбкой, Ни словом ни одной черточки на его лице не оживишь.
Друзья не приставали к нему с расспросами. Лишь дотошный Афоня Яманов не мог смириться с тяжестью во взгляде Ярцева.
-Хватит, Василий,—сказал как-то Афоня,—хватит играть в молчанку.
— А ты чего напугался? — спросил Василий.
— Вижу, перетянулся ты шибко.
— Иначе не могу.
— Не обманывай себя и друзей.
— Не пойму, о чем речь: ты подозреваешь меня в нечестности?
— Не подозреваю, а говорю: пора снимать тогу невозмутимости, иначе останется за тобой кличка «увалень». Будто не ты строил завод, а кто-то другой, будто ты тут чужой человек, ничто тебя не волнует.
— Преувеличиваешь,— возразил Василий.
— Преувеличиваю, но терпеливость твоя удивляет нас. Ты случаем не кержак?
— Нет, евангелист,—ответил Василий,— скоро в трясуны запишусь.
— А я завтра сделаю рупор и пойду по цехам митинговать за качество....
В начале стройки, когда верилось и не верилось, что можно привыкнуть к степному пустырю, утыканному колышками планировщиков, и даже в тот момент, когда стали вырастать корпуса огромного завода,— пока пустые коробки, в которых гудел морозный ветер,— Ярцев мог без обиды выслушать любой упрек: тут моего один мизер. Но затем, когда эти коробки стали заполняться станками, когда из бесконечного множества железок стали формиро-
ваться такие красивые линии гигантского конвейера,— ка-кая техника пришла на помощь человеку! — тогда Ярцев стал прирастать к заводу. Его потянуло от руля послушного ему самосвала к познанию секретов автоматики, электронной техники. Сколько сил потратил на это! А если спросить иностранцев, шеф-монтажников, из которых он вытягивал все, что ему надо было знать? Те даже жаловались, что «детина» выжимает из них сведения, вплоть до технологии отдельных деталей. Ясно, что не тот ход выбрал Афоня для откровенного разговора. Запоздал он приписывать Василию безразличие к заводским делам. Разве можно снести такую напраслину? В момент пробного пуска второй линии конвейера, с которого сошли первые десятки автомобилей новой формы — универсалы вишневого цвета, зеленого и слоновой кости,— у Ярцева от радости в самом деле поднялось давление и разболелась голова. Какое же тут безразличие?
— Не подозревал, что ты такой злой,— ответил Ярцев и замолчал. Больше Афоня не смог добиться от него ни слова.
Ярцев признался друзьям, что после совещания по управлению производством, на котором шла речь о том, что каждый рабочий должен взять на себя право и ответственность быть хозяином своего завода, работать по совести и бить по рукам бракоделов, допустил несколько слишком прямолинейных ходов. Заметив разгильдяя, который на подгонке штуцеров тормозных трубок применял вместо разводного ключа зубило с молотком, Ярцев чуть было не пустил в ход свои кулаки. Но сдержался, просто вырвал из рук зубило с молотком с такой силой, что у того хрустнули пальцы, а назавтра распухли ладони. Жаловаться бракодел не стал — вина налицо, за порчу штуцеров можно угодить на скамью подсудимых. Одного забулдыгу застал в коллекторе литейки с фляжкой водки — опохмелялся после вчерашней перегрузки. Ярцев «макнул» его в отстойнике с мыльной водой. Забулдыга отрезвел и стал просить, чтобы об этой процедуре никто не знал.
— Если понял, промолчу,— пообещал Ярцев.
— Понял,— заверил тот.
Вот ведь как получается: личные обиды, даже физическую боль можно перетерпеть, но как воздействовать на тех, кто лихорадит целый цех и даже весь завод? Умные люди говорят: языком болтай, а рукам воли не давай.
А что толку от разговоров: о таких разгильдяях говорят, кажется, с начала первой пятилетки, а они не переводятся.
Ярцев не собирался оправдывать свой жесткий метод воспитания. Ведь если бы кто-то из «обиженных» выступил против него на профсоюзном собрании, то пришлось бы уходить с работы с такой характеристикой, которую родной матери не покажешь: рукоприкладство... Между тем знакомые мастера то и дело просят его побывать там, где сами не знают, какие меры надо принять против ловкачей. Они уверены, где Ярцев применит свой контроль, там и качество и дисциплина подтягиваются. «Применит свой контроль»,— значит, имеют какие-то сигналы. И все же когда выбирали профком, за Ярцева проголосовали единогласно, Его кандидатуру встретили аплодисментами даже те, с кем сталкивался по особому счету.
В профкоме Ярцева назначили в инспекторскую группу при генеральном директоре.
— Инспектор по качеству — важная фигура в системе производственного самоуправления,— сказал председатель профкома, вручая удостоверение Василию.— Надо прививать людям хозяйскую заботу о станках, механизмах, о качестве деталей.
Почти то же самое сказал Федор Федорович, когда узнал об этом:
— Ну вот, теперь тебе пора раскрывать свои способности во всю ширь,— и напомнил, что в первую очередь необходимо вывести на чистую воду тех, кто не любит своего рабочего места, станка, агрегата.
Ничего не скажешь, озадачили. И председатель проф-кома, и Федор Федорович будто сговорились: «Прививать хозяйскую заботу... Выявлять, кто не любит...» В любом цехе, приглядевшись, можно напрямик уличить, кому нужна «прививка», а вот насчет «любви» — сложное дело, силой милому не быть. Любовь к рабочему месту — скрытое чувство. Иной не замечает, что у него под ногами сор и грязь, зато в деталь всю душу вкладывает, а иной наоборот: кругом чисто, гладко, станок блестит, но душу на изделие не расходует, лишь бы норму выполнить...
Инспектор по качеству. Теперь Ярцеву предстояло отказаться от своих прежних методов воздействия на разгильдяев. Хоть ему сказали, что пора раскрывать свои способности во всю ширь, сам Ярцев понял, что речь идет о чем-то другом. О чем конкретно, еще не мог разобраться,
Он не замечал, что в нем созрел ревнивый .исполнитель воли своих друзей — хозяев завода. Врожденное развивается без принуждения, как умение ходить вставшего на ноги, ребенка: поднялся с. четверенек, и ноги сами зашагали. Одно теперь было ясно Ярцеву: огромный завод, в цехах которого каждую смену встают к станкам и агрегатам десятки тысяч разных по характеру людей, может работать четко и ритмично, если в каждом большом и малом коллективе утвердится взаимный самоконтроль рабочих, В противном случае пуско-наладочная лихорадка перерастет в хроническую болезнь: здесь тромб, тут аритмия, и огромный производственный организм, как человек с резкими перепадами давления, лишится нормального соски яния.
От таких дум Ярцеву порой кажется, что земля под ногами становится зыбкой и вздрагивает, как обрыв Крутояра в дни неуемного разгула волн Жигулевского моря. Ему было бы легче одолеть тревогу, если бы он успел заметить, что таких ревнивых контролеров по качеству в каждом цехе появляется все больше и больше. Заработчи-ки, сдельщики, как мякина, на ветру, отвеиваются; сама жизнь завода, набирая силу, дает рост всхожим зернам.
Однако успокаиваться еще рано.
Кажется, первый раз Василий Ярцев увидел Ирину Николаеву в платье. Наконец-то, расставшись с курткой и брюками на «молниях», она осмелилась показать себя такой, какой ей положено быть без игры в парня. Сиреневое в клеточку платье, перехваченное в талии ремешком, подчеркивало плавность линий ее: стана. Походка, легкая, шаги пружинистые, как перед разбегом к прыжку. И разбежится, не удержишь, прыгнет, хоть под колеса грузовика, лишь бы доказать, что не зря подстриглась под мальчишку.
Ирина шла к общежитию. Василий, остановившись на развилке двух тропок, одна из . которых вела к летней эстраде, на танцевальную площадку, другая к строительному, управлению на заседание парткома, наблюдал за ней вопросительно — проскочит мимо, или остановится?
Остановилась. Прохладный осенний ветерок с моря хлестнул ее в лицо, шаловливо поиграл подолом, платья,
обнажая стройные ноги. Василий загородил ее собой от ветра, и она, вдруг приседая, принялась стыдливо прикрывать ладонями сжатые колени. Как украшала ее эта стыдливость! Кажется, не было и нет на свете более привлекательной девушки. Она и сейчас готова была замаскировать себя такую, какая есть на самом деле, резким мальчишеским жестом или показной лихостью. Но куда денешь то, что дано природой. А тут еще солнце, укладываясь в пышную перину багровых облаков на западном небосклоне, обласкало Ирину своим лучистым взглядом, как показалось Василию, с манящим прищуром так, что хоть грози ему кулаком, дабы избавить девушку от смущения и от прилипчивых взглядов со стороны.
Закат багровый — быть ветру или буре. Похоже, об этом она хотела предупредить Василия, но он опередил ее пустяшным, отвлекающим от тревожных дум вопросом:
— Когда цветет сирень, весной или осенью?
— Бывает, цветет и вянет дважды. Я зябну, накрой меня своим пиджаком...
И как тут ее понять: играет в смелость или всерьез рада встрече?
Ее грудь мягко скользнула по руке под распахнутую полу пиджака. Прижавшись к Василию, Ирина затаила дыхание, чего-то ждет. Быть может, действительно приспела пора раскрыть ей себя так, как не решался раскрываться до сих пор. Ведь не мальчишка, от роду двадцать четыре. Однако в тот ли час приходят такие думы на ум: в кармане вызов на заседание парткома.
— Кому же ты решила приглянуться в таком платье?
— Если не ревнуешь, скажу,— ответила она. — Скажи.
— Боюсь твоей доброты и невозмутимости, но знай: тебя ждут разочарования.
— Цы-ган-ка га-дала, за руку брала...
— Ты не своим голосом поешь, не обманывай себя и не тяни меня по тропке к танцам. Через час тебе надо быть в парткоме.
— Почти угадала, только не пойму, к кому ты шла?
— К тебе,— ответила Ирина и, сбросив с плеч полу пиджака, отпрянула в сторону. Ей уже надоела игривость в голосе Василия.— К тебе шла. Вчера весь вечер ругали меня отец и Федор Федорович, Ругали за тебя. «Своим выступлением в газете про случай в Переволоках превра
тала парня в мишень для ржавых пик». Это отец любит говорить так заковыристо... Сегодня была на беседе у генерального директора...
— И успела приглянуться ему?
— Прекрати балагурить. Ему некогда заглядываться на девчат. Тут он не похож на тебя. И постарайся выслушать меня до конца, иначе тебя собьют сегодня с толку.
— Постараюсь, только сначала послушай анекдот к теме... Встретились после долгой разлуки старые друзья. Один горбатый, другой заика. Слушай, говорит горбатый заике, приятную весть привез для тебя: есть вакансия на радио, читать дикторский текст. Заика разозлился, но не растерялся. Идем, говорит, ко мне, надо вытянуть из альбома твою давнишнюю фотографию. Не могу, говорит, уложить альбом на полке: распух и день ото дня все больше горбатится...
Ирина только вчера вернулась из длительной командировки. Участвовала в мотопробеге по городам, где некачественно выполняются заказы автозавода. Комсомольский рейд по заводам-смежникам. Пять с лишним тысяч километров на мотоциклах. На каждой встрече с инженерами и рабочими смежных заводов рассказывала, чем озабочены такие парни, как Ярцев и его друзья — автозаводцы, И сейчас она торопилась передать Василию свои впечатления о рейде, содержание разговора с генеральным директором об итогах рейда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27