черные бури землю истощают.
— Эрозия земли? — удивилась память.— Такой хвори на наших землях не знали и мои предки. Откуда она взялась и почему?
— Она пришла недавно. Размахнулись на гигантские гоны, вспахали все подряд и — гуляй ветер, уноси гумус в облака.
— Ветер и раньше гулял.
— Гулял, но не такой свирепый. Беда. За это дети и внуки будут проклинать наше поколение, если оставим им хворую землю, памятники наши сметут.
— Сметут,— согласилась память.— Только где ты был до сих пор, почему молчал, или куриная слепота напала на тебя в ту пору?
— Ох и злая же ты, память, ведь знаешь, где был, а спрашиваешь, чтоб пристыдить, позлорадствовать.
— Я не зависима от тебя, потому могу не только злорадствовать, но и сурово наказывать. Не вызывай на дуэль и не казни мертвых.
— Все, сдаюсь, пощади и помоги,— взмолился Федор Федорович.
Теперь уже память взяла верх и начала диктовать свои условия:
— Если ты считаешь себя думающим коммунистом, то сделай все, чтоб дети и внуки твои не отрешились от боевых традиций отцов. Хотя некоторые молодые люди смотрят на тебя с прищуром, с ухмылкой, не огорчайся. Традиция не инерция, ее не надо опасаться. Это осмысленное исполнение долга перед предками. Она обязывает сохранять завоеванные моральные богатства и оберегать их... Бережливость. Зафиксируй свое впимапие на этом.
Бережливость духовных богатств общества исключает эгоизм, заботу только о себе, о своем благополучии и подсказывает пути приложения сил к общему делу, утверждает строгую совесть без права на самооправдание. Кто умеет обвинять себя, того жизнь постоянно оправдывает.
— Погоди, память, погоди. Ты толкаешь меня на то, чего я боюсь больше всего: поучать нынешних молодых людей опасно, они не терпят поучений.
— А я не боюсь этого,— ответила память,— И презираю таких трусов. Ты собираешься стать приспособленцем, подладиться под общий тон и потеряться. Я не узнаю тебя. Вспомни, каким ты был в боях под Москвой, при штурме Берлина. Плелся в хвосте или вел за собой людей?
— Сама знаешь.
— Знаю, потому и спрашиваю, с каких пор изменил себе?
— Не изменил, но и не хочу, чтоб думали обо мне, будто живу старыми заслугами.
— Они у тебя не такие уж старые, если не собираешься козырять ими на каждом шагу.
— Не козыряю, только подскажи, я не буду спорить с тобой, подскажи — с чего начать и чем закончить выступление о Дне Победы в Клубе интересных встреч?
— О чем угодно, только не отвергай меня. Открой стол и найди там свои награды, которые скрываешь от людей, веря в ложный стыд.
Федор Федорович на этот раз не решился спорить с памятью. Открыл стол. Там в большой коробке хранились его ордена и медали. Выбрал только один орден — Боевого Красного Знамени, полученный за штурм Берлина. Закрепил его на лацкане пиджака, посмотрел на себя в зеркало. Орден блестит, даже, кажется, греет грудь и чуть-чуть пощипывает сердце.
Послышался стук в дверь.
— Входите,— отозвался Федор Федорович.
Как и следовало ожидать, это Василий Ярцев со своими друзьями.
— С наступающим днем рождения, Федор Федорович.
— Спасибо. Только вынужден уточнить: второй счет своих лет веду со дня окончания Сталинградской битвы, Мне, по существу, еще и тридцати нет.
— Мы так и считаем,— согласился Витя Кубанец и, глядя на орден, сказал: — Ведь мы знаем, это не единственный...
— Так надо, сами поймете почему.
И тут вперед выступил Афоня Яманов:
— Мы уже поняли. Это за Берлин, по теме вечера.
Удивительный этот очкарик. Когда в комнате беспорядок, он больше всех переживает, берет вину на себя, чтобы других не ругали. Но спроси его, кто сделал новую вешалку или отполировал тумбочку, промолчит или ответит неопределенно: «Мы все любим порядок».
Сейчас он будет выпытывать, за что получен орден, ведь ему все надо знать раньше других... Так и есть, спросил, как выстрелил, прицельно:
— Кто вручал этот орден?
Федор Федорович насторожился: «Неужели знает, чем закончился для меня штурм Берлина?»
Ковалев пристально посмотрел на Афоню, и вспомнился ординарец Сережа Березкин — вечная ему Память! — верткий, шустрый сибирячок. Тому тоже всегда хотелось все знать раньше других. Только глаза у него были на редкость зоркие. Перед Берлином он из винтовки снял двух фаустников, засевших на чердаке дома. Они держали под прицелом мост через железную дорогу, куда прорывались штурмовые танки. Снял и помалкивает.
«Это ты так точно бьешь?» — спросил его один солдат. Сережа только и сказал: «Может, и я, но у нас все меткие...»
После ночного боя за аэродром Тепельхоф штурмовые отряды полка, заняв исходные позиции для нового удара, сделали передышку на завтрак. Танки замаскировали так, что не поймешь — груда развалин громоздится или боевая машина. Гвардейцы-сталинградцы знали, как надо укрываться в такой обстановке. Лишь белесый дымок и запах походных кухонь не могли маскировать в том тротиловом чаду.
На время завтрака Сережа Березкин остался наблюдателем на четвертом этаже флюг-гафена, взятого ночью здания управления аэродромной службы. Не успели повара развернуться, как Березкин подал сигнал со своего
наблюдательного пункта: «Прекратить раздачу!..» — «В чем дело?» — «Фашисты сюда прут, прямо на запах кухонь».— «Много?» — «Всю улицу запрудили, конца не видно».
В самом деле, в этот момент из центра Берлина, из Тиргартена, шла огромная колонна немцев. Юнцы, школьники. Они шли вдоль Колоненштрассе восьмирядным строем. На плечах фаустпатроны, в ранцах, как потом выяснилось, вместо книг и тетрадей — тротил со взрывателями. Живые противотанковые мины! Офицеры из бригады Монке «Лейб-штандарт Адольф Гитлер» вели мальчишек умирать под гусеницами русских танков. Как предотвратить безумие? Открывать огонь, затем бросать в контратаку штурмовые танки — гибель юнцов неизбежна. Запросили по радио командира корпуса — как быть? Там находился командующий армией. Он ответил: «Остановить и повернуть обратно к Адольфу».— «Не получается, они уже разнесли в клочья одну кухню и повозку вместе с ездовым».— «Остановить. Не первый день воюете...»
Было ясно, что командующий запретил открывать огонь. Между тем первые квадраты колонны уже расчленились на группы. Еще минута — и внутри боевых порядков полка начнется бой, прольется кровь. Где же выход?
Кажется, раньше всех осенила счастливая догадка Сережу Березкина: «Шашками, дымовыми шашками их надо слепить!» — крикнул он в микрофон рации в тот момент, когда командиры отрядов и танков перешли на прием и ждали команду.
Через несколько секунд дымовая завеса непроглядной тучей поползла вдоль Колоненштрассе. Верховой ветер с юга прижимал ее к земле вместе с юнцами. Не обошлось, конечно, без крови. Те, кто, захлебываясь дымом, падал вниз лицом, остались живы, а те, кто опрокидывался на ранцы с тротилом, не успевали и слезу смахнуть...
Оставшиеся в живых сознались, что в минувшую ночь они клялись фюреру умереть за великую Германию. Было это во дворе имперской канцелярии. Десять тысяч юнцов выстроились буквой «П». В центре костер, у которого — Адольф Гитлер. Перед своей смертью он бросал их на верную гибель, без права возвращаться к родителям, к учебникам, к жизни.
Командующий приказал представить Березкина к ордену Красного Знамени, о чем было объявлено во всех подразделениях полка. Сережа будто напугался такой вести и целые, сутки не показывался никому на глаза, вроде за-. стыдился: зря его таким орденом отмечают, хватило бы медали «За боевые заслуги». И не успел он получить свой орден...
Нет, нет, это не тот, что на груди Федора Федоровича. Вопрос Афони Яманова смутил сейчас Ковалева так, что хоть снова проклинай свою память или вступай с ней в непримиримый спор.
...Начался заключительный штурм центра Берлина. Федор Федорович заменил командира полка, выбывшего из строя по ранению. Сережа Березкин взял на себя обязанность адъютанта — замполиту не полагалось иметь такового — и проявил редкостную расторопность в оценке боевой обстановки. Он успевал нанести на карту продвижение каждого штурмового отряда, связаться с разведчиками, чтоб обозначить наиболее опасные объекты, проверить, где повозки с боеприпасами, вызванные по приказанию «двадцать второго» — так обозначался замполит в таблице кодированной связи. И удивительно, Сереже удавалось найти время подшить свежий воротничок и почистить сапоги своему начальнику.
Полк продвигался к имперской канцелярии. Этому, кажется, больше всех радовался Сережа Березкин. «Вот будет здорово, если Гитлера живым схватим!..» — говорил он, нанося на карту обстановку.
Однако путь к имперской канцелярии с юга преграждал Ландвер-канал. Полку не удалось преодолеть этот рубеж с ходу. Целые сутки протоптались на месте. Тут действовали, батальоны бригады Монке — охрана Гитлера. Полк нес потери. И если бы «двадцать второй» не взял на себя смелость приостановить атаку, чтоб подготовить мощный удар прицельного артминометного огня, для чего требовалось несколько часов, то от полка осталось бы одно название.
Между тем части, наступающие на центр Берлина с севера и северо-востока, уже завершили .штурм рейхстага. Над продырявленным куполом символического центра законодательной власти третьего .рейха взвился алый стяг! Но гитлеровцы еще продолжали ожесточенно сопротивляться.
Лилась кровь и Первого мая, когда Москва уже знала о водружении знамени Победы над Берлином. Встала задача — подавить сопротивление батальонов противника, обороняющих подступы к имперской канцелярии, и тогда последует капитуляция берлинского гарнизона, бессмысленное кровопролитие кончится. Эту задачу могли выполнить раньше других полки, что остановились перед Ландвер-каналом.
...Обычно Сережа Березкин ходил вслед за замполитом, как ординарец, а в этот день почему-то вдруг вышел вперед. Захотел показать свою лихость или... Нет, скорее всего, заметил цепким взором или почуял, что «двадцать второй» уже пойман на мушку гитлеровским снайпером. Выскочил вперед, приостановился, будто прикрывая собой идущих за ним замполита и радиста, и как подкошенный упал. Пуля, конечно, предназначалась не ему... Горько и досадно было прощаться с верным фронто-ным другом. Федор Федорович взял его на руки, спустался с ним на минуту в подвал — скоро последует си-нал возобновления штурма. И надо же, именно в эту минуту в наушниках рации на полковой волне послы-шался голос: «К микрофону «двадцать второго». Вызы-вает «ноль седьмой».— Это кто-то из. штаба корпуса.— У микрофона «двадцать второй», слушаю».— «Доложи, как идет подготовка к подписке на заем... Почему молчишь? Ты должен был донести об этом еще три дня на-зад. Нам важно знать предварительные итоги. Ты все хозяйство ставишь в трудное положение. Чем объяснить такое разгильдяйство?»
В ту пору ежегодно проводилась подписка на заем. В 1945 году она намечалась на пятое мая. «Ноль седь-мому» важно было знать предварительно, какую сумму даст гвардейский полк. Ему, видно, очень хотелось козырнуть перед высшей инстанцией: «Вот смотрите, штурмуем Берлин успешно и по подписке на заем не отстаем». И тут нерасторопность «двадцать второго» портит все дело.
«Алло! Алло! «Двадцать второй», завтра же явитесь на парткомиссию. Такое политическое недомыслие несовместимо с пребыванием в партии. Вы слышите?» — «Слышу... Можете исключить заочно».— «Что? Повторите..,»— «Повторяю: пошел ты...»
Этот разговор на полковой волне, конечно, слушали адисты всех полков, корпуса. Вероятно, в эфире насту-
Когда обозначатся перемены в характере Огородникова, когда к нему придет желание вытряхнуть из себя хитроватую глупость рисоваться под обиженного судьбой неудачника и затем честным трудом завоевать уважение товарищей, кажется, не дождаться. Уже завершается подготовка к пуску всего комплекса механизмов огромного завода, а он, Огородников, остался таким, каким пришел на строительство. Тысячи парней и девчат овладели за это время специальностями комплектовщиков и сборщиков основных узлов серийного выпуска автомобилей, а он, мотаясь по всем цехам, готовился к сборке личного автомобиля из «бросовых», как он считал, деталей.
— Не бросовые, а ворованные,— говорили ему друзья но общежитию.
— Поймайте, тогда говорите, ворованные,— отвечал он, отстаивая свой замысел еще в начале такой авантюры.— Жмите на контроль за качеством, озолочу. Из бракованных буду собирать не на мировой рынок, а для себя, для личного пользования...
Не без умысла он поступил на службу в ВОХР — военизированную охрану завода. Там нашелся оглядистый человек Тимуров, в помощниках начальника ходил со своим планом. Про запас ему нужен был такой хваткий парень. Не зря же говорят: везде необходим козел отпущения, на которого можно свалить любой просчет. Но ребята убедили Огородникова показать личный запас бракованных деталей на совещании по управлению производством, и Тимуров вынужден был писать объяснение — как и почему попал под его покровительство такой хват. Теперь Огородников снова мотается, молоко разносит... Можно ли этого парня заставить задуматься о завтрашнем дне? Пожалуй, напрасно согласился Василий Ярцев с доводами Абсолямова, Волкорезова, Яманова и Кубанца, что нельзя допускать Огородникова даже к стажировке на том агрегате, на котором они работают и понимают друг друга, как хорошо слаженный экипаж танка или самолета. Нет, надо посоветовать им пересмотреть свое решение. Ведь они знают пороки Огородникова и должны помочь ему избавиться от них. Рабочего воспитывают не мастер, не начальник смены, не комендант общежития, а коллектив, бригада, экипаж, те, кто стоит с ним у агрегата, кто обедает с ним за одним столом и спит рядом...
Наблюдая за Огородниковым и думая о нем, о его завтрашнем дне, Федор. Федорович ждал, когда дежурный ко залу соберет записки. Здесь заведен такой порядок — вопросы в письменном виде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27