Это и вправду возымело действие. Она обняла мужа, еще пару раз всхлипнула, не то плача, не то смеясь, потом вздохнула — глубоко, прерывисто, как ребенок,— и успокоилась. Он хотел было отойти, но она тотчас прильнула к нему всем телом и, предупреждая его бегство, придержала ладонями руки, лежавшие на ее плечах. Она была много ниже его, едва достигала головой его груди. Темные глаза ее увлажнились самым искренним волнением, и простая пылкая их красота на какой-то миг словно бы придала очарование ее лицу.
— Бедный ты,— шепнула она тихо, очень тихо.
Варнецкий стоял не шевелясь, опустив глаза. А Зоська стала поглаживать его плечи, осторожно, несмело, пальцы ее вздрагивали.
— Бедный ты... Это моя вина, я плохая, не умею хорошо тебя любить...
Она положила голову ему на грудь и шепнула совсем уж тихонько:
— А мне так бы хотелось хорошо любить тебя. И чтобы ты хоть немного захотел помочь мне в этом...
Варнецкий молчал. Он стоял, опустив голову, парализованный нестерпимым сознанием того, что как ни поступи он сейчас, он поступит плохо. Даже такое вот пассивное, молчаливое принятие того, что говорила Зоська, казалось ему кощунством. Он чувствовал — надо немедля, категорически отсечь от себя ненужную, постыдную эту любовь, которая была ему только в тягость. Однако сделать столь решительный, жестокий шаг не позволяло ему некое туманное, неопределенное чувство, которое он презирал, но с корнем вырвать его не хватало смелости. Он понимал, что если это жалость, то убогая и трусливая, сочувствие самого низшего свойства, по сути ничем не отличающееся от грубого обмана. Отдавал он себе отчет и в том, что, не вооруженный ненавистью, он скатывается еще ниже, оказывается еще большим подлецом и негодяем. Ведь продолжая испытывать к жене злые чувства, он добавляет к ним еще трусость и обман. «Нет выхода»,— подумал он. И вдруг, осознав, как спокойно и холодно констатирует это, ощутил ужас. Дальше-то что? Неужели и вправду нет никакого выхода, никакой возможности разорвать проклятущий этот, собственными руками завязанный узел? Неужели ему суждено забредать все дальше в это болото, вязнуть в нем все глубже, постоянно волоча за собою свою ошибку и все то мерзкое, что с нею связано? Он почувствовал себя смертельно усталым, тревожные вопросы возникали как бы помимо него, никак не нарушая внутренней его оцепенелости. Он даже не испытал облегчения, когда Зоська тихонько подняла голову с его груди, сняла руки с его плеч. Он чувствовал, что мнимое его спокойствие и молчание могут сейчас быть восприняты как примирение, или, по крайней мере, как согласие на примирение. «А может, это было бы возможно?— подумал он.— Может, надо только захотеть?»
Зоська между тем отстранилась от него, выпрямилась, подтянула рюкзак.
— Пойдем?— тихо спросила она.
Но при этом не двинулась с места; стояла рядом, поглядывая на мужа, глаза ее потускнели, в них появилась тень тревоги. Очевидно, она ожидала от Анджея хотя бы слова, хотя бы жеста. Но он молчал. И тогда Варнецкая неуверенно потянулась рукою к своим кружевам.
— Знаешь, порою стоит даже солгать...
— Лгать?— прикинулся он удивленным.— Зачем?
— Зачем?
— Что это даст?
— Что даст? Хотя бы видимость.
Он презрительно рассмеялся. Варнецкая ссутулилась. Опять стала уродливой, неряшливой карлицей. Прекрасные темные ее глаза заволоклись безнадежной печалью.
— Ты смеешься, потому что не знаешь, что это такое, когда человек не любим.
— Ты думаешь, ненужная любовь — удовольствие?
— Не знаю. Мне любовь всегда была нужна.
С минуту она постояла, прикрыв веки. Потом понурила голову, шепнула:
— Я знаю, что ты меня не любишь. Но для меня другая жизнь уже невозможна.
— Глупости!— пожал он плечами.— Другая жизнь всегда возможна.
Она ничего не ответила — между ними воцарилось молчание. На коротком отрезке пути до шоссе они не заговорили ни разу, будто оба почувствовали, что слова потеряли всякий смысл. Однако молчание тяготило обоих больше, чем все, что они успели высказать друг другу. Каждый замкнулся в себе, но облегчения это не принесло. Сознание обоюдного рабства опутывало, отравляло их. «Нет выхода»,— думал Варнецкий. То же думала Зоська.
Когда они наконец выбрались на шоссе, их тотчас окутала едкая пыль, а густая толпа завладела ими и стала толкать вперед. На краю деревни в это время образовалась пробка: подводы, повозки, тележки, тесно сгрудившиеся на средине дороги, образовали некое скопище, лишенное возможности двигаться, словно угодили в гибельный водоворот. Лошади — кх осадили внезапно — вздыбились вместе с оглоблями, дергали упряжь и пронзительно ржали, люди в повозках пытались высвободиться из провалившихся сидений, тревожно размахивали руками, возницы покрикивали, где-то расплакался ребенок. Сумерки тем временем сгущались. Чуть поодаль нетерпеливо загудел автомобиль.
Вдруг какой-то низенький человек из телеги, оттертой к самой обочине, крикнул: «Самолет!» Паника началась невообразимая. Одновременно попытались сдвинуться с места почти все повозки, а поскольку дорога была по-прежнему забита, они наезжали друг на друга, повсюду слышался сухой треск лопающихся оглоблей и осей, визгливо скрежетали колеса, перепуганные лошади пятились и рвались вперед, все стремительно сбилось в еще большую кучу. «Спокойствие!»— послышался из этого чудовищного клубка чей-то молодой, сдержанный голос. Но люди уже выскакивали из повозок, женщины кричали, в отчаянии зовя своих мужчин. Плач детей, жалобный, терзающий душу, терялся во всеобщей сумятице.
Тех, кто шел пешком, тоже охватила паника. Толпа заволновалась и, словно подталкиваемая незримым кулаком, кинулась вперед. Люди в исступлении стали теснить, давить друг друга. Гомон смешавшихся голосов, проклятий, окликов рухнул в густеющий мрак.
Поначалу Варнецкие поддались суматохе — толпа напирала на них со всех сторон. Случилось так, что первая волна паники захватила Зоську на некотором расстоянии от Анджея. Она хотела было пробиться к нему и тут увидела, что, подталкиваемый откуда-то сбоку, он быстро отдаляется и вот-вот исчезнет в темном муравейнике. Зоська в ужасе закричала. И тотчас — словно нечеловеческая сила вступила в нее — стала продираться сквозь толпу, отдаляющую ее от Анджея. Она и сама не успела осознать, когда и каким образом ей удалось к нему пробиться. Судорожно вцепившись ему в плечо, она, дрожа всем телом, все повторяла побелевшими губами: «Боже, боже!»
Анджей уже через две-три минуты стал сопротивляться панике. Быстро сориентировавшись, что тревога ложная, он напряг все силы, чтобы вырваться из стихийного людского потока. Поначалу даже высокий рост и мощные плечи не помогли ему. Коллективное безумие оказалось сильнее. И тут презрение, которое он всегда испытывал к толпе, вспыхнуло в нем с неистовой силой. «Быдло, черт побери!»— крикнул он. И, уже не считаясь ни с чем, принялся отпихивать от себя ближайших к нему людей; с силой, удесятеренной яростью, широко расставив локти, он с трудом, шаг за шагом, прокладывал себе дорогу к краю шоссе. Наконец ему удалось туда выбраться, а поскольку толпа продолжала напирать, он прыгнул, спасаясь от нее, в придорожную канаву, увлекая за собою Зоську.
Какое-то время они тяжело переводили дыхание. Над ними все также клубился и безумствовал хаос. Автомобили гудели теперь непрерывно. Анджей, опершись о ствол росшей на обочине вербы, откинул со лба спутавшиеся волосы и понемногу приходил в себя. Зато
Зоська не переставала трястись и, едва отдышавшись, завела свое исполненное ужаса и волнения: «Боже, боже!»
— Прекрати!— сказал наконец Анджей.— Чего стонешь? Ничего не случилось.
Зоська прижала руки к груди.
— Умоляю тебя, Анджей, давай не будем останавливаться в этой деревне...
— Почему?
— Тут страшно.
— Что тут страшного? Думаешь, в другом месте лучше?
— Не знаю, я боюсь.
— Глянь, сколько времени, сейчас половина девятого, через полчаса совсем стемнеет. Сможешь идти всю ночь? Как хочешь — я могу.
— Всю ночь?
Анджей, сощурившись, взглянул на нее.
— Нет, четверть ночи. Я насмерть забыл, что неподалеку отсюда нас ожидает квартира твоей уважаемой мамуси с электрическим освещением и водопроводом.
Она была так подавлена, что не уловила насмешки.
— Мамина квартира? Как? Что ты говоришь?
— Дерьмо собачье, вот что,— отрезал он.
На дороге между тем постепенно становилось спокойнее. До людей наконец дошло, что никакая опасность им не грозит, толпа стала редеть, да и в деревне пробка, видимо, рассосалась — среди возниц началось движение; разбежавшиеся было седоки окликали их, отыскивали свои повозки. Вскоре первые из них тронулись с места, но, подгоняемые все более нетерпеливыми гудками автомашин, вынуждены были тут же съехать на обочину. Серединой шоссе, глухо погромыхивая и вздымая клубы пыли, двигались теперь огромные, крытые брезентом грузовики, платформы с пушками и пулеметами, большие городские автобусы. Судя по всему, это было долговременное передвижение войска.
Уже совсем стемнело, когда Варнецкие отправились на поиски какой-нибудь еды и ночлега. Деревня Завойе в самом деле оказалась большой и растянутой, но и втрое большая она не в состоянии была бы утолить голод всех беженцев и всем им предоставить ночлег. В придорожной этой деревне скопилось в тот вечер великое множество людей. Волна эвакуации достигла, как видно, своего апогея в этой местности, удаленной от Варшавы на двести с лишним километров. Правда, с наступлением сумерек наплыв людей сократился, только запоздалые небольшими группками спешили сюда от Влодавского тракта, но те, кто прибыл несколькими часами раньше, уже успели дочиста лишить деревню провианта; все дома, крыши, овины заполнились ночующими здесь людьми.
К тому же в Завойях расквартировано было войско. Но не регулярные части, а преимущественно одни солдаты, их везде тут было полно. Поодиночке и группами они брели от хаты к хате, пускались в разговоры с хозяевами и случайными знакомыми из беженцев, все в помятых, потрепанных мундирах, многие без оружия. Зато по шоссе, которое становилось все пустыннее, непрерывно шли на восток колонны автомашин с войсками и оружием, а незадолго до наступления полной темноты двинулась по шоссе артиллерия. От грохота ее глухо гудела земля.
В деревне было неспокойно. Сентябрьская ночь, погожая, но безлунная, наступила внезапно, все погрузилось в холодный густой мрак. На темнеющем, очень высоком небе показались первые звезды, а через некоторое время линия горизонта озарилась таинственными световыми сигналами.
Несмотря на скопление людей, в деревне довольно скоро утихло, и наконец воцарилось спокойствие — тягостное, тревожное. Но спали немногие. Переговаривались, понизив голос, полушепотом, словно опасаясь навлечь на себя близкую, хотя и неведомую, опасность. От дома к дому, из уст в уста передавались весьма сомнительные и противоречивые слухи о разбитых якобы дивизиях, о быстром продвижении в эти стороны немецких войск, о поражениях, размера которых никто толком не представлял, и о надеждах, в которые никто не в состоянии был поверить. Никто ничего не знал наверняка; даже те, кто ходил в дом приходского священника послушать сообщения по радио, вернулись, ничуть не поумнев. Большинство людей едва держалось на ногах, но, хотя сон и смаривал их — как тут было уснуть в короткую эту ночь, которая на рассвете должна была смениться днем, сулившим им тяжкую, неведомую судьбу? И потому многие из беженцев, хотя и смертельно уставшие, после короткой передышки покидали Завойе и двигались дальше, в ночь. У них не было впереди никакой определенной цели, они знали только направление трудного своего пути — шли на восток, куда не успела еще докатиться война.
В поисках еды и ночлега Варнецкие обошли всю деревню, заходя по очереди во все дома, но всюду их отправляли ни с чем. Крайние хаты белесыми тенями вырисовывались перед ними в темноте, дальше уже начиналась ночь, безграничная, чужая, неподвижная под усеянным звездами небом. Ядреный, пронизывающий холод осенней ночи уже давал о себе. На шоссе все еще громыхала артиллерия.
Анджей, у которого все в нынешнем странствии пока что складывалось весьма благоприятно, не мог смириться с неудачей. Ситуация и в самом деле выглядела невесело. Бродить так во тьме долгие часы с сомнительной надеждой, что где-нибудь на рассвете авось найдется место для отдыха — перспектива незавидная. А тут еще его стала одолевать усталость, страстное желание хотя бы на пару часов если не заснуть, то, по крайней мере, вытянуться свободно. К тому же его мучил голод, у обоих с самого утра маковой росинки во рту не было. Но бессилию своему он мог противопоставить сейчас единственно злость, дикую, все нарастающую. Он отдавал себе отчет в полной ее бессмысленности, но не умел ни подавить ее, ни преодолеть; злое чувство зрело в нем упорно, ожесточенно.
— Вот тебе!— в какую-то минуту обратился он к Зоське.— Накаркала!
Она ничего не ответила. Едва держалась на ногах от усталости. И хотя рядом виднелись жерди изгороди, она даже не оперлась о них. Стояла, придавленная тяжестью рюкзака, опустив голову на грудь, уронив по обыкновению руки. Во тьме, которую сияние звезд насыщало мглистым мерцанием, она, казалось, ничего не видела и не слышала. Анджей снова попытался донять ее.
— Ну и что теперь? Ничего другого нам не остается, кроме как идти дальше.
— Хорошо,— равнодушно согласилась она. И к удивлению Анджея приготовилась идти.
— Ты что, спятила? Тащиться всю ночь?
Когда она и это приняла без слова, он наконец взорвался:
— Все из-за тебя! Кабы ты не устраивала своих сцен у леса, мы бы раньше добрались до этой проклятой деревни и наверняка что-нибудь нашли бы. А теперь что?
Он изрыгал свою злость, все более кипятясь, повернувшись боком к Зоське, раз за разом ударяя башмаком в придорожный пень.
— А теперь что?— повторил он, обращаясь к жене таким тоном, словно от нее требовал немедленно найти выход из создавшейся ситуации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45