К тому же у Малецкой было много хозяйственных дел, и она так сумела вовлечь Ирену в будничные хлопоты, что та, казалось, временами совсем забывала о своих тревогах.
Зато Анне в тот день спокойствие давалось с трудом. Хотя особых поводов тревожиться о муже не было, она нервничала уже оттого, что его весь день не будет дома.
Юлек вскочил очень рано, еще до шести. Оделся в этот раз на редкость тихо, дверями не хлопал и ушел бы, наверное, без завтрака, если бы Анна, которая как раз проснулась, не вышла и не задержала его в прихожей.
Весь дом еще спал. Вокруг было тихо, снаружи едва светлело.
— Погоди,— шепнула она.— Тебе поесть надо.
Он бурно запротестовал, это, мол, совсем не нужно. Однако на кухню все же пошел. Был он уже в плаще и шапке.
— Разденься,— предложила она.— Я сейчас кофе поставлю.
— Но у меня в самом деле нет времени,— объяснял он.— Это не имеет смысла, мне надо ехать!
Он говорил так убежденно, что она заколебалась.
— В самом деле? Но ведь это быстро... каких-нибудь десять — пятнадцать минут. Через четверть часа пойдешь!
Он подумал, что расстроит ее, если уйдет без завтрака, и согласился.
— Ну хорошо. Анна просияла.
— Вот видишь!
Она зажгла газ и поставила воду для кофе. Потом накрыла скатертью стол у окна и стала вынимать из буфета хлеб, масло, творог. Юлек, все еще в плаще и в шапке, молча наблюдал за нею. Она заметила это.
— Почему не раздеваешься? Ну, сними же плащ!
— Снимаю!— Юлек словно очнулся от задумчивости.
Он подсел к столу, все так же глядя на Анну. Она стояла у плиты, ожидая, пока закипит вода.
— Знаешь,— сказал он наконец.— Семейный очаг это, однако, неплохо придумано.
Она обернулась к нему.
— Конечно! Ты только сейчас это заметил?
— Да,— искренне признался он.— Ведь мы с Янеком по сути воспитывались вне семьи.
Родителей, поселившихся в провинции в Люблинском воеводстве, они потеряли очень рано. Ян кончил к тому времени гимназию, а Юлеку едва исполнилось десять. С тех пор они жили вместе, снимая комнаты; немного помогал им только дядя, бухгалтер крупного сахарного завода в Поморье — изредка высылал небольшие деньги. С шестнадцати лет Юлек стал совсем самостоятельным и жил отдельно.
— Женись!— серьезно сказала Анна. Юлек рассмеялся.
— После войны!— И, как бы шутя, добавил:— Разумеется, если встречу женщину, похожую на тебя.
Анна покраснела и склонилась к уже закипавшей воде.
— Я вижу, ты начинаешь говорить мне комплименты?
— Нет, это правда!— сказал он уже другим, серьезным тоном.
Через четверть часа, как Анна и обещала, он позавтракал.
— Когда приедешь?— спросила она, когда он поднялся из-за стола.
— Не знаю,— медленно ответил Юлек, надевая плащ.— Ничего еще не знаю. Есть у меня кое-какие планы, но что из этого получится...
Так что целый день Анна провела вдвоем с Иреной. Ближе к полудню к ней зашла Карская.
Пани Карская, которая обычно принимала на веру все кружившие в городе слухи, принесла на этот раз весть, как она утверждала, из очень надежного источника о том, что готовится восстание. По ее сведениям, оно должно вот-вот начаться. Потом она подробно рассказала о последних политических покушениях. Они и в самом деле случались теперь очень часто. Суток не проходило, чтобы среди бела дня не застрелили нескольких немецких чиновников, жандармов или гестаповцев. Разумеется, Карская несколько сгущала краски. Еще она утверждала, что вся история с гетто это начало конца и предвещает большие события.
Она была возбуждена, говорила быстро и нервно, куря сигарету за сигаретой. О ночной перестрелке она тоже успела собрать множество подробностей. Говорили, что в одном из домов на Цегловской улице обнаружен склад боеприпасов. По другой версии, там были вовсе не боеприпасы, а тайная типография. На самом же деле, как позднее узнала Анна, масштабы ночного происшествия были не очень значительны; просто немецкий патруль наткнулся после комендантского часа на двух молодых людей. Один из них был убит на месте, другому, кажется, удалось бежать.
Когда пани Карская управилась наконец с клубком свежайших новостей, она перешла на другую тему: о постоянно возникавших прогнозах на будущее. Предполагают, говорила она, что нынешний год должен стать последним годом войны. Создавалось впечатление, что пани Карская черпает из весьма сомнительной и мутной молвы слишком много надежды. А может, так только казалось, и для ее оптимизма вовсе не было никаких оснований. Но на что-то надо же опереться! Жизнь ей выпала очень трудная. Кроме мужа, находившегося в плену, у нее не было близких, и ей приходилось надрываться, чтобы прокормить подросшего Влодека и маленькую Те-реску, да к тому же посылать продуктовые посылки мужу в лагерь. У нее вечно была куча неотложных дел, бесчисленных сделок и операций, из которых, как правило, ничего или почти ничего не выходило.
Вот и теперь, хотя Карская и жаловалась на небольшую температурку — у нее были слабые легкие,— она спешила в город, поскольку кто-то из знакомых позвонил, что у него по случаю есть для продажи пятьсот пар мужских ботинок. Она надеялась найти на них покупателя и, хотя никого пока не присмотрела, стала подсчитывать предполагаемый заработок и даже планировать, что из самого необходимого сможет купить на эти деньги. Увы, даже куда более значительной суммы ей не хватило бы, чтобы свести концы с концами. Принявшись перечислять, что нужно ей для дома, она сама была поражена.
— Ну просто руки опускаются!— приуныла она.— Понятия не имею? что буду делать, если не продам те ботинки.
Однгко же самым большим ее огорчением, причиной постоянных забот и тревог был Влодек. Хотя он выказывал глубокую привязанность к матери, она чувствовала, что за последний год он все больше ускользает из-под ее опеки. Теперь она уже не всегда знала, где он проводит долгие часы вне дома, когда вернется и с какими людьми общается. От ее вопросов он отделывался уклончивыми ответами, общими словами, из-за этого она мучилась в одиночестве, предполагая наихудшее. Целыми днями и средь ночи, пробудившись ото сна, она терзалась страхами, что Влодек может совершить какой-нибудь глупый, безумный поступок, опрометчиво позволит втянуть себя в неотвратимое, слишком трудное и серьезное для его шестнадцати лет дело.
Она никак не могла осознать, что Влодек перестал быть ребенком. Он был ее самой большой любовью, ее гордостью и надеждой. И вместе с тем,— хотя в каких-то высказываниях сына, в его мимолетных взглядах и недомолвках, даже в его нежных улыбках и ласках она угадывала грозящую мальчику опасность,— пани Карская все же не смела открыто протестовать, врываться в его тайную, неведомую ей жизнь.
Она неоднократно решала поговорить с Влодеком серьезно и принципиально, однако боялась его аргументов. Предвидела их. Чувствовала, что не смогла бы противостоять им, ибо они опирались на те истины, которые она сама внушала сыну с младенческих лет.
Обо всем этом она долго размышляла, прежде чем решилась сойти вниз к Малецкой, в надежде узнать подробности вчерашнего разговора Влодека с Юлеком. Младшего Малецкого она лично не знала. Только слышала о нем от Влодека. Он несколько раз упоминал в последнее время о Юлеке в связи с частыми молодежными сборищами, на которых, по словам Влодека, они занимались самообразованием. О Юлеке Малецком Влодек говорил вскользь и равнодушно, но пани Карская научилась многое угадывать в сыне и знала, что за скупыми фразами, за нарочито холодным и даже ироничным тоном он обычно скрывает страстное восхищение и самую горячую привязанность.
Получилось же, что она долго говорила с Анной вовсе не о том, о чем ей более всего хотелось говорить, да так и ушла, даже не затронув самую важную тему.
Из-за военной дороговизны и больших расходов в связи с ожидаемым прибавлением семейства Малецкие не намеревались в этом году праздновать Пасху. Однако Анна решила сделать мужу сюрприз и тайно от него испечь незамысловатые мазурки. Ирене эта идея очень понравилась. Она тотчас стала припоминать разные рецепты мазурков, какие пеклись у них в Смуге. Увы, все они были слишком дорогостоящие или, из-за нынешних нехваток, недоступные. В конце концов, после долгих обсуждений, наиболее подходящим был признан рецепт уже военного происхождения, придуманный пани Карской. Ирена жалела, что из лильеновских шедевров ничего не получится, однако же очень увлеклась идеей мазурков и усердно помогала Анне.
Обед планировался на вечер, а к возвращению Яна Анна приготовила второй завтрак — так, в кухонных хлопотах, у них с Иреной ушло время до полудня. После завтрака Анне надо было выйти за разными покупками.
День был ясный и теплый, пронизанный солнцем. Только небо, над Белянами чистое, весеннее, затемнял над городом дым пожаров. Но борьба велась далеко, за позорными стенами гибли люди, которых многие считали чужаками, и ни их одинокая оборона, ни предрешенная их судьба не меняли течения жизни.
Спускаясь по ступенькам помещавшейся в подвале лавки Банасяка, Анна наткнулась на толстуху Петровскую. С огромной сумкой, полной снеди, та как раз взбиралась вверх по лестнице.
— О, пани Малецкая, я вижу вы тоже за праздничными покупками!— И она остановилась, увидев Анну.
Анна ответила, что не устраивает в этом году никаких праздников. Та понимающе усмехнулась.
— Так только говорится! Но если в доме еще и гости...
— Да, брат мужа приехал на несколько дней,— объяснила Анна слишком торопливо.
По снисходительному взгляду Петровской она сразу поняла, что допустила оплошность, что надо было сразу сказать об Ирене. И тут же попыталась исправить ее.
— Еще гостит у меня давняя моя приятельница, но я не уверена, останется ли она на праздники, скорее нет...
Петровская покачала головой, как бы сочувствуя. И тут же переменила тему.
— А знаете, что я только что слышала... Такая трагедия! На Саской Кемпе нашли немцы еврея в одном доме. Прятался, как они обычно... И за одного такого, представляете, пятерых наших расстреляли. Ну, вы подумайте, какая трагедия!
Анна минуту молчала.
— Да,— наконец подтвердила она.
— Столько невинной крови!— Петровская поднялась ступенькой выше.— Я считаю, что поляк, который прячет у себя еврея, это, прощу прощения, свинья! Да, да!— Она ударила себя в грудь.— Я, полька, так вот думаю! Это не по-христиански, чтобы из-за одного еврея гибли добрые католики, такого не должно быть!
Она стояла, потрясая сумкой, распаленная собственным возмущением.
— Такого не должно быть!— повторила она.— Каждому его собственная жизнь дорога... Не для того человек неволю терпит, чтобы из-за евреев пропасть ни за грош!
Анна решила не рассказывать Яну об этом разговоре. Хотела уберечь его от новых тревог. Она, правда, не допускала, что Петровская способна на прямой донос, но все же домой возвращалась с тяжелым сердцем.
Перед домом играли дети: пухлощекий, очень похожий на мать Вацек Петровский; прыгавший, как кенгуру, Стефчик — сын Осиповичей с третьего этажа, и смуглая, как цыганенок, Тереска Карская.
В отворенном настежь окне первого этажа грелся на солнце Петровский. Насвистывая сквозь зубы, он сидел, развалясь на подоконнике, в распахутой на темной груди рубахе, спиной и босыми ступнями опершись об оконную раму. Проходившую мимо Малецкую он искоса окинул ленивым взглядом.
После ухода Малецкой Ирена не находила себе места. Все утро прошло у нее в мелких хозяйственных хлопотах, и она только сейчас, оказавшись одна и не зная, чем заняться, почувствовала себя узницей. Сколько же месяцев приходилось ей побеждать, преодолевать в себе потребность свободно двигаться? Где бы она ни находилась, везде надо было скрываться, каждую минуту помнить, что никто чужой не должен знать о ее существовании. Свобода ее была ограничена, ненадежна, замкнута в четырех стенах. И чем дольше она вынуждена была жить взаперти, унизительно скрывая семитскую свою внешность, тем острее ощущала безысходность такого насилия над собой.
Двери на балкон отворены были настежь, а сам балкон залит солнцем. Снизу, где-то за домом, слышались голоса игравших детей.
Ею овладело вдруг такое страстное искушение дохнуть теплым воздухом, что она не смогла удержаться и вышла на балкон. Минуту она стояла там, откинув голову, одурманенная весенним теплом. Ей было так хорошо, что даже этот малый глоток свободы показался чем-то близким счастью.
Но кинув взгляд вниз, она увидела молодого мужчину, который, вероятно, уже заметил ее, потому что явно смотрел на балкон.
Он стоял в распахнутой на груди рубахе, держа руки в карманах брюк.
Ирена вздрогнула. Однако же ее хватило на то, чтобы взять себя в руки и не слишком поспешно покинуть балкон. Она даже заставила себя равнодушно взглянуть в ту сторону. И сразу догадалась, что это, конечно, Петровский. Заметив, что она посмотрела в его сторону, он нагло усмехнулся.
Когда вернулась Анна, Ирена уже лежала на кушетке с французской книжкой, «Пармской обителью». Но не читала. Подперев лицо руками, она смотрела в окно. Низкая кушетка прислонена была к стене, так что Ирена полулежа могла видеть только небо. Полосы грязно-серого дыма медленно ползли по нему, пока не растворялись в безоблачной лазури. Снизу доносились голоса детей. На фоне громких мальчишеских выкриков явственно слышался прелестный щебет маленькой Терески.
— Как много детей в этом доме!— заметила Ирена. Анна, немного уставшая, присела рядом на кушетку. Ирена продолжала прислушиваться.
— Как мило щебечет там девочка!— сказала она.
— Это дочурка пани Карской,— сказала Анна.— Родилась уже в военное время.
Ирена внимательно взглянула на Малецкую.
— Вы, верно, радуетесь тому, что у вас будет ребенок?— вдруг спросила она.
— О да, очень!— искренне призналась Анна.
— У вас уже есть приданое? Оно теперь должно страшно дорого стоить...
Анна кивнула.
— Да, очень дорого. Но кое-что нам от людей перепало, а кое-что я сама сшила.
— Вы умеете шить?— удивилась Ирена.
— Да, невелико искусство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45