В комнате профессора еще было порядочно книг.
Последний раз Малецкий посетил Залесинек в одно из августовских воскресений. Кроме него там была еще молодая художница Фсля Пташицкая, прозванная Пташкой, видно, по контрасту с очень высоким ростом,—г подруга Ирены и поклонница интеллектуальных бесед профессора. Остальные приглашенные не явились. Это было неожиданностью: по субботам и воскресеньям к Л ильенам обычно съезжалось много народу. Просторный трехэтажный дом в Смуге в такие дни уподоблялся пансионату или гостинице. Лильены порой сетовали на избыток гостей, но на самом-то деле привыкли к многолюдью и теперь явно были задеты тем, что в воскресный день у них пусто. Обед был подан отменный: цыплята, изысканный десерт Однако даже купленный у немецких солдат французский коньяк, который поставила Ирена к присланному из Турции кофе, не развеял тревожной атмосферы. Хотя профессор был разговорчив, чувствовалось, что его эрудиция и блистательное остроумие требуют большей аудитории. Зато Ирещ выглядеда слиш?
ком возбужденной, слишком много и громко смеялась. Пташицкая, в чьем массивном теле билось нежное и чувствительное сердце, пыталась поднять общий тонус, но то и дело совершала ужасные промахи, причем с такой искренностью и доброжелательностью, что только ухудшала положение.
После обеда Ирена, желая побыть наедине с Малец-ким, предложила прогуляться к старому лесу. Но профессор, как назло, стал излагать Малецкому политическую ситуацию в воюющем мире, затем опять бестактно вмешалась Пташицкая, и когда она накоцец поняла, что только мешает, все равно выпутаться уже не сумела. Словом, Малецкий вернулся электричкой в Варшаву раньше обычного. Ирена обещала приехать в ближайшую среду. Однако ни в эту среду, ни в последующие дни она в Варшаве не появилась. Малецкому же как раз поручили работу по реставрации монастыря цистерцианцев в провинции, он поехал туда и с Иреной увиделся только по возвращении, в конце следующей недели.
За это время Лильенов постигла беда. По всей вероятности, кто-то на них донес: именно в среду, после того воскресенья, ими заинтересовалось гестапо. На сей раз дело обстояло куда серьезней, чем раньше. Сперва забрали самого профессора. Сутки продержали его в уездном городишке, а на следующее утро явились те же агенты и увезли пани Лильен и Ирену в варшавское гетто. Правда, пробыли они там всего несколько часов, профессора тоже выпустили, но, по словам Ирены, выкуп за свободу пришлось внести очень большой. Разумеется, о том, чтобы оставаться в Залесинеке, не могло быть и речи. Надо было убираться немедленно, захватив с собой только самое необходимое.
Больше всего хлопот было со стариками. После долгих обсуждений с большим трудом удалось устроить обоих в одну из частных клиник в Варшаве. Профессор отправился в Краков, чтобы разузнать, какая там ситуация, а пани Лильен поселилась у дальних родственников, пока что имевших надежную защиту. Ирену приютила Пташицкая. Вскоре, с очень коротким промежутком, старики Лильены умерли один за другим. Профессор вернулся из Кракова менее оживленный, чем обычно, видимо, из его планов ничего не вышло. Во всяком случае, лишь теперь Лильены решились обзавестись арийскими бумагами и под фамилией Грабовские снова поселились под Варшавой, но уже на правом берегу Вислы,
по отвоцкой дороге. А спустя несколько недель, не успев там обосноваться, вынуждены были спешно, буквально в течение часа, бежать и оттуда.
Последний раз Малецкий видел Лильенов у Фели Пташицкой. Больше всех изменился профессор. Он угас, постарел, был небрит, небрежно одет. Неряшливость еще сильнее подчеркивала его семитский облик. Теперь профессор очень походил на своего умершего отца — в старости типичного еврея. Пани Лильен тоже сильно сдала, стала еще тише и невзрачнее, чем прежде. Только Ирена держалась молодцом, пытаясь найти комичную сторону в нынешнем их положении: со временем, мол, все это образуется. Но ее нервная, тревожная веселость была еще хуже, чем угнетенный вид родителей. Все трое не очень-то знали, что им дальше делать. Пташицкая жила на Саской Кемпе, в доме матери, и при всем желании никак не могла держать у себя Ирену более одной-двух недель. На родственников пани Лильен обрушились непредвиденные неприятности. Профессор пока жил у одного из своих учеников, но это тоже было временно. Из слов профессора явствовало, что многие из тех, на чью помощь он рассчитывал, не оправдали его надежд. Это, по-видимому, было для Лильена горше всего. Им вдруг овладели неуверенность и бессилие. В этот солнечный осенний день, сидя в мастерской Пташицкой за чаем, который подавали в изящных английских фаянсовых чашках, все трое производили безнадежно грустное и жалкое впечатление потерпевших крушение людей, которым негде притулиться.
Спустя несколько недель Малецкий получил от Ирены письмо из Кракова. У Яна в тот период начались серьезные волнения личного плана, к тому же надо было снова ехать в монастырь цистерцианцев, и, не ответив сразу на письмо Ирены, он и вовсе не написал ей. Потом пришло от нее еще одно письмо, короткое, очень грустное и вообще никак несвойственное ей по тону. Он хотел было ответить, однако новые переживания настолько отдалили его от Ирены, что он просто не знал, о чем ей писать. Чувствовал, чего она несчастна, одинока, что живется ей худо, но сам-то он как раз был счастлив, начинал, вопреки всем бедствиям войны, вроде бы новую жизнь» а ведь известно, какая пропасть разверзается меж людьми счастливыми и людьми страдающими. Много всяческих обстоятельств, и важных и мелких, могут разде-
лять людей, но ничто не разделяет их столь резко, как различие судеб.
Так и в душе Малецкого, когда женитьба на Анне стала вопросом решенным, образ Ирены отошел в глубокую тень, и ничто не могло привлечь Яна к ней — ни сочувствие, ни остатки былой дружбы и симпатии. Впрочем, Ирена больше не писала ему. Какое-то время от нее получала вести Феля Пташицкая, потом и эта связь оборвалась. Малецкий еще раз-другой посетил своих цистерцианцев. Каждый раз он, проездом останавливаясь в Кракове, вспоминал об Ирене, но ограничивался лишь благими намерениями разыскать ее. Летом сорок второго года, когда немцы, ликвидируя гетто, организовали на территории всей страны массовое уничтожение евреев, прошел слух о гибели профессора Лильена. Версий на этот счет распространилось много, но проверить их правдивость было трудно.
Только весной следующего года Малецкий встретил Ирену при совершенно неожиданных обстоятельствах. Было это во вторник на Страстной неделе.
II
Мрачной была для Варшавы та Страстная неделя. Как раз накануне встречи Малецкого с Иреной Лильен, в понедельник, 19 апреля, часть оставшихся в гетто евреев, подвергшись новым репрессиям, оказала сопротивление. Рано утром, когда отряды СС вторглись в гетто, на Ставках и на Лешне раздались первые залпы. Немцы, не ожидавшие отпора, отступили. Завязалось сражение.
Весть об этом, первом за века, массовом сопротивлении евреев, распространилась в городе не сразу. По Варшаве шли самые разнообразные слухи. В первые часы было доподлинно известно лишь то, что немцы намерены окончательно ликвидировать гетто и уничтожить всех евреев, уцелевших в прошлогодних расправах.
Кварталы вокруг гетто заполнились людьми. Там быстрее всего сориентировались в обстановке. Из окон домов по ту сторону стен время от времени слышались выстрелы. Немцы стянули к гетто жандармерию. С каждым часом канонада усиливалась. Оборона, поначалу хаотичная, случайная, быстро начала перерастать в бой по всем правилам. Во многих местах затарахтели пулеметы. Взрывались гранаты.
Уличное движение еще не было нарушено, часто
стычки происходили на глазах толпы зрителей под громыханье проезжающих трамваев. Меж тем из кварталов гетто, не оказывающих сопротивления, вывозили оставшихся евреев. В тот первый день мало кто предполагал, что ликвидация гетто затянется на долгие недели. Много дней предстояло евреям сражаться, еще больше дней предстояло полыхать пожарам в гетто. И так, когда в городе царили весна и пасхальное настроение, в самом сердце Варшавы, которую не покорил четырехлетний террор, началось обреченное на одиночество восстание евреев — самое трагическое восстание из всех, какие происходили в ту пору в защиту жизни и свободы.
Малецкий жил на окраине Белян — отдаленного района в северной части города. В понедельник вечером, возвращаясь с работы домой, он впервые стал свидетелем боев. Сразу за площадью Красинских, в трамвае, проходившем вдоль стен гетто, народ заволновался. Все столпились у окон, но оттуда ничего не было видно. Мимо тянулись торцовые серые стены высоких домов кое-где с прорезями узких, как бойницы, окошек. Вдруг на Бо-нифратерской, прямо напротив больницы святого Иоанна, трамвай резко затормозил. Одновременно сверху посыпались градом ружейные выстрелы. С улицы им ответила пулеметная очередь.
В трамвае поднялся переполох. Люди отпрянули от окон, кто-то присел на корточки, другие протискивались к выходу. Между тем выстрелы из узких, щелевидных окошек еврейских домов участились. Пулемет, установленный посредине проезжей части, на пересечении Бони-фратерской и Конвикторской, отвечал яростной трескотней. По узкой полоске мостовой, меж трамвайными путями и стенами гетто, промчалась карета «скорой помощи».
На другой день трамваи, идущие в сторону Жолибожа доходили только до площади Красинских. Управившись ранее обычного с делами фирмы, в которой он работал, Малецкий возвращался домой около двух пополудни. Незадолго до того приостановили трамвайное движение, и Медовая улица была забита пустыми вагонами. Толпа двигалась по тротуарам.
После длившейся всю ночь перестрелки утром наступила короткая пауза. Теперь же стрельба возобновилась, еще более ожесточенная, чем накануне. На площадь Красинских никакой транспорт уже не пропускали. Зато на выходящих к площади улицах Длугой и Новинярской скопилась встревоженная, шумная, возбужденная толпа.
Как все значительные события в Варшаве, так и это, для постороннего наблюдателя было в какой-то степени зрелищем. Варшавяне охочи до сражений — ив роли участников и в роли зрителей.
Множество молодых людей и завитых нарядных девиц сбежалось с соседних улиц Старого Мяста. Самые любопытные проталкивались в глубь Новинярской, откуда хорошо видны были стены гетто. Евреев в общем-то мало кто жалел. Просто народ радовался, что ненавистным немцам снова причинили беспокойство. В глазах варшавского обывателя сам факт борьбы победоносных оккупантов с горсткой евреев делал немцев посмешищем.
Бой становился все более ожесточенным. В глубине площади Красинских, перед Домом правосудия, толпились жандармы и эсэсовцы. На Бонифратерскую никого не пускали.
Когда Малецкий очутился в конце улицы Медовой, мимо проехал огромный грузойик с солдатами в полном боевом снаряжении. Из толпы послышался смех. Ружейные выстрелы не прекращались. Это стреляли евреи. Немцы отвечали длинными очередями из станковых пулеметов и автоматов.
У Малецкого были дела в одном из кварталов по соседству с территорией, где шло сражение. Поэтому он присоединился к толпе, двигавшейся по Новинярской. Начало этой узкой и сильно пострадавшей за время войны улицы отделял от стен гетто ряд домов между Новинярской и параллельной ей Бонифратерской. Почти сразу же за перекрестком Новинярской и Свентоерской дома кончались, и открывалась большая, пустынная, вся в выбоинах площадь, возникшая на месте, которое очистили от руин зданий, разбомбленных и сгоревших во время осады Варшавы.
Там, где Новинярская выходила на эту площадь, толпа стала густеть. Тротуар и мостовая были запружены людьми. Дальше двигались лишь немногие. Со стороны еврейских домов беспрестанно доносились выстрелы. В паузах, когда стрельба утихала, от толпы каждый раз отделялось по нескольку человек; держась поближе к стенам домов, они бежали дальше.
Когда Малецкий дошел до участка, подвергавшегося обстрелу повстанцев, огонь как раз прекратился, и люди, кто поспешая домой или по делам, а кто движимый любопытством, лавиной ринулись вперед. Пустынная площадь казалась теперь обширнее обычного. На самой ее
середине стояли две карусели, не вполне еще смонтированные, их, видимо, готовили к предстоящим праздникам. Под прикрытием причудливых пестрых декораций там сгрудились солдаты в касках, некоторые взобрались на эстраду; став на одно колено, они целили в сторону гетто. У стен гетто было пусто. А над ними высились молчаливые громады домов. Дома эти, с узкими окошками и ломаной линией крыш, врезающейся в хмурое небо, напоминали громадную крепость.
Было тихо, и люди, осмелев, задерживались, осматривали гетто. Вдруг оттуда грянули выстрелы. В дальнем конце Бонифратерской, вероятно, около больницы св. Иоанна, послышался глухой взрыв, потом второй, третий. Видимо, евреи бросали гранаты.
Люди кинулись к ближайшим подворотням. В воздухе засвистели пули. Один из бегущих, коренастый человечек в соломенной шляпе, вскрикнул и упал на тротуар. Стреляли и солдаты у карусели. В это время несколько мощных залпов сотрясли площадь. Полоса серебристых снарядов била в одно из верхних окошек обороняющегося дома. Это заговорила маленькая противотанковая пушка.
Когда возникло замешательство, Малецкий находился далеко от каких-либо ворот; инстинктивно попятившись, он укрылся в нише ближайшего магазина. Вход в магазин был заколочен досками, но довольно глубокая ниша могла в какой-то мере служить укрытием.
Улица опустела. Двое широкоплечих рабочих парней поднимали лежавшего на тротуаре мужчину. Один из них, помоложе, подобрал соломенную шляпу. Стоявший у стены солдат торопил их. Потом он, размахивая руками, стал что-то кричать женщине, которая осталась на улице совсем одна. Она неподвижно стояла на краю тротуара и, словно бы не сознавая, какая опасность ей угрожает, вглядывалась в темные стены напротив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45