— Что, родная?— шепнула пани Карская. Тереска склонила головку. Стала разглаживать пальчиками пестрое платьице куклы.
— Мамочка,— начала она так тихо, как только могла.— Ты меня так же любишь, как Влодека? Скажи: так же?
Судорога в горле не позволила пани Карской ответить сразу. И лишь немного погодя она сумела прошептать:
— Ну конечно, родная, конечно, так же...
Малецкий сразу заметил, что у Анны покрасневшие глаза.
— Что случилось?— встревожился он.— Ты плакала?
Она притворилась удивленной.
— Да нет, что ты? Откуда ты это взял?
— В самом деле?— недоверчиво спросил он.
Она рассмеялась. Ян так привык к ее искренности, что легко дал себя убедить.
— Знаешь, я встретил Юлека на дороге,— заговорил он успокоенный.— Опять понесло его куда-то! Впрочем, это к лучшему, что он не будет ночевать у нас. Вчерашняя ночь была не из приятных... А что Ирена?
Прежде чем она успела ответить, его поразило отчужденное выражение ее лица.
— Что с тобой?— Он испытующе взглянул на нее. Анна смутилась.
— Ничего!— ответила она не совсем уверенно.
— Но я же вижу.
— Со мной в самом деле ничего,— тверже повторила она.
Теперь Малецкий не сомневался,, что она говорит неправду. Самолюбие не позволило ему выпытывать дальше. И потому он почувствовал себя особенно уязвленным.
— Можешь не говорить, если не хочешь,— неприязненно взглянул он на жену.— Но не убеждай меня хотя бы, что с тобой ничего не происходит. У меня же есть глаза, я вижу!
Она только покраснела и без слов вышла из комнаты. Он хотел побежать за нею, но в последнюю минуту воздержался. Внезапный уход Анны был настолько не в ее характере, что изумление заглушило в нем порыв гнева. Он стоял в нерешительности, а припомнив, насколько иным виделось ему в течение дня возвращение домой, почувствовал себя очень несчастным и несправедливо обиженным. Сам он редко выказывал свои истинные чувства, но считал при этом, что меж близкими людьми, несмотря ни на что, все всегда должно быть ясно и понятно.
Во время позднего вечернего обеда разговор за столом явно не клеился. Каждый поглощен был собственными мыслями, никому из троих не удавалось преодолеть свою обособленность. На счастье, обед длился недолго, и едва он кончился, Ирена ушла в мастерскую, ей захотелось лечь пораньше...
Анна, пользуясь тем, что вечером хорошо горит газ, решила устроить постирушку, а Ян сошел вниз, подышать свежим воздухом.
Перед домом еще прыгал Стефчик Осипович, но тут его позвал отец с третьего этажа, и мальчишка вскачь, на манер кенгуру, помчался наверх. В соседнем садике седой старик как раз кончил поливать грядки и медленно, ссутулившись, шел с зеленой лейкой домой. Сегодня он был без внука.
В этот момент из открытого на первом этаже окна долетел до Малецкого низкий, ленивый голос Петровского:
— Что это за бабенка живет у Малецких?
— Жидовка!— послышался из глубины полный презрения голос Петровской.
— А ты откуда знаешь?
— Откуда? И одного взгляда достаточно. А ты где ее видел? Не шлялась бы она хотя бы...
— Она вовсе и не шлялась нигде,— ответил он небрежно.— На балкон только вышла. Бабенка что надо!
— Но жидовка ведь!
— Ну и что?— засмеялся Петровский.— Ты думаешь у евреек нет того, что требуется?
— Свинья!
Он еще громче рассмеялся.
— Но у тебя тоже есть, что требуется... в лучшем виде, не огорчайся!
— Свинья!— повторила Петровская, но уже явно смягчившись.— Я сама знаю, что у меня в лучшем виде, можешь мне не говорить.
Чуть погодя из глубины квартиры донесся ее приглушенный гортанный смех.
Малецкий потерял всякую охоту оставаться во дворе. Он хотел было вернуться, когда услышал, что кто-то спускается вниз.
В подъезде показался хозяин дома пан Замойский.
Это был пожилой уже, одинокий вдовец, худой и сутулый, с большим носом, сильно выдающимся на маленьком, кроличьем лице. Хотя Замойский, представляясь, с особой гордостью произносил свою звучную красивую фамилию, он не имел никакого отношения к известному в Польше древнему аристократическому роду. Впрочем, надо признать, что он только в крайне редких случаях подписывался через игрек 1. Перед войной Замойский был советником в министерстве, к тому же у него была дочь, супруг которой занимал в свое время должность старосты.
Замойский всегда называл дочь не иначе как «старостиха» 2. Теперь эта «старостиха» пребывала вместе с мужем в Канаде. У бывшего советника была прекрасно обставленная квартира, и, хотя он постоянно жаловался на материальные трудности, жил он в комфорте и достатке. Из всех жителей дома он один мог позволить себе держать прислугу. Слугу его звали Владек.
Увидев у лестницы Малецкого, Замойский, как всегда, с изысканной учтивостью приветствовал его и остановился рядом.
— Дивный вечер!— Он втянул воздух своим длинным носом.
Малецкий что-то буркнул в подтверждение. Ему вовсе не улыбалась перспектива беседы с Замойским, однако же он понимал, что уйти сразу неудобно, надо выждать хотя бы несколько минут.
— Я уж и не припомню, когда сирень так рано зацветала, как в этом году,— продолжал Замойский, тщательно выговаривая каждое слово, поскольку придавал большое значение безукоризненному произношению.
В богатой его библиотеке были собраны все польские словари — от знаменитого шеститомника Линде до последнего издания правил грамматики.
— Да, в самом деле,— согласился Малецкий бесцветным, равнодушным тоном.
Но Замойский вовсе не заметил этого.
— Что за воздух!— Он вдохнул с вожделением.— Вы чувствуете?
— Сирень,— лаконично подтвердил Малецкий.
— Но как пахнет! Что за запах! Совершенно как в мае, в майскую ночь!
И, словно горя желанием причаститься очарованию ночи, он встал на цыпочки, и кроличье лицо его изобразило необычайный восторг.
Малецкий стал прощаться.
— Что, вы уже уходите?— искренне огорчился Замойский.— Жаль дома сидеть в такую пору...
— Увы, работа ждет,— оправдался Малецкий.
Он лег в постель, не дожидаясь, пока Анна кончит стирку. Пытался читать, но через несколько минут отложил книгу. Света, однако, не гасил. Лежал, положив руки под голову и уставившись в потолок.
Скоро пришла Анна. Выглядела она очень утомленной.
— Знаешь,— сказал он вдруг,— хорошо было бы объяснить Ирене, что ей нельзя показываться на балконе. Зачем это делать? Скоро весь дом узнает, кого мы у себя держим. Благодарю за такую рекламу!
Анна остановилась посреди комнаты.
— Что-нибудь случилось?
— Ничего не случилось!-— рассердился он.— Но первые комментарии уже имеются.
— Петровская?— догадалась Анна.— Но ведь она еще вчера видела Ирену.
— А сегодня, разнообразия ради, ее видел Петровский! Ничего лучшего не придумала, понесло ее на балкон.
Сейчас только он заметил, какой у него неприятный, раздраженный тон.
— Может, ты скажешь ей это? — спросил он уже спокойней.— Тебе как-то удобнее, чем мне... Ведь в ее же интересах соблюдать осторожность. Я уж не говорю о нас, мы — другое дело...
Он говорил еще какое-то время, но чем более убедительные и очевидные подыскивал аргументы, тем яснее сознавал, что в истории этой ему всего важнее собственное спокойствие и собственная безопасность. К тому же у него не было сомнений, что и Анне это более чем ясно. Однако он чувствовал себя слишком усталым, чтобы вступать в спор с самим собою. Молчание Анны окончательно его подавило.
— Хорошо!— ответила она только.— Я постараюсь при случае сказать это Ирене.
Больше к этому вопросу они не возвращались.
Заснув вскоре очень крепким первым сном, Ян вдруг пробудился среди ночи и мгновенно пришел в себя,— сна как не бывало. Минуту он лежал без движения, привыкая к темноте.
Анна спала. Он слышал рядом ее неровное, трудное дыхание. Какое-то время вслушивался в его ритм, наконец тихо выскользнул из-под одеяла и босиком, не сумев в темноте нащупать туфли, подошел к окну. Поднял штору.
Небо полыхало над Варшавой. В нескольких местах на горизонте вспыхивал яркий огонь. Стояла тишина
и тьма, а высоко на небе, уже не освещенном отблесками пожарищ, мерцали блестящие весенние звезды.
Возвращаясь, Ян по дороге зацепил стул. Анна мгновенно прогнулась.
— Что случилось?
— Ничего,— тихо ответил он.— Хотел воды напиться.
Он отыскал на столе графин и налил в стакан немного воды. Жадно выпил ее — пересохло в горле. Потом залез под одеяло. Но спать не хотелось. Время близилось к часу, впереди была длинная ночь.
Так как Анна долгое время не шевелилась, он был уверен, что она заснула. И вдруг почувствовал рядом с собой легкое подрагивание ее тела. На секунду он задержал дыхание. Потом приподнялся на локте.
— Аня!— шепнул он, склонившись над женой.— Что с тобой?
Она ничего не ответила.
Но теперь уже ясно было, что она захлебывается от сдавленных рыданий, и от них сотрясаются ее плечи.
— Анечка, Аня!— Он обнял ее.— Любимая...
Она лежала, уткнувшись лицом в подушку. Он хотел повернуть ее к себе, и тут она, хотя мыслями была так далека от мужа, припала к его груди и зашлась громким, почти детским плачем.
IV
На следующий день борьба в гетто продолжалась. Повстанцы защищались яростно и планомерно, отчаянно дрались за каждую улицу, за каждый дом. Гитлеровцы стянули на подмогу отряды латышей, литовцев и украинцев. Они любили перекладывать грязную и позорную работу на людей других национальностей, играя на национальной розни.
В других районах гетто, не принимавших участия в борьбе, откуда людей пока не изымали, было спокойно, и, по свидетельству тех, кто контрабандой возил на продажу в гетто продовольствие, текла нормальная жизнь. Этим евреям,— они до последнего обольщали себя надеждой,— суждено было погибнуть лишь через несколько дней, а домам их сгореть, как это было осенью прошлого года при ликвидации так называемого малого гетто. Немцы провели в еврейский квартал специальную железнодорожную ветку. Один за другим подъезжали составы, в товарные вагоны грузили безоружных людей. Газовые камеры концлагеря в Майданеке поглощали все новые и новые эшелоны.
А здесь тем временем, в очаге сопротивления и борьбы, пожары охватывали все большую территорию, В зданиях, подожженных раньше, огонь постепенно угасал, и на еврейской стороне Бонифратерской высились за кирпичными стенами почернелые, обгоревшие стены.
Лишь один дом, загоревшийся вчера вечером, все еще был в огне. Там, видимо, уже никто не жил, и мебель загодя разграбили, поэтому пламя распространялось очень медленно. В течение ночи выгорело всего два этажа, и теперь красные языки выползали из пустых окон третьего этажа.
Самые сильные пожары видны были в Муранове и дальше, у Повонзков. Ветер часто менял направление, запах гари чувствовался в центре. Огромная черная туча повисла над Варшавой. В городе царило предпраздничное оживление.
Был Страстной четверг.
Утром Малецкий в обычное время поехал в город. Для него выходные должны были начаться только со Страстной пятницы. Но когда он явился на улицу 6-го августа, где помещалась небольшая, из двух комнат, контора, то обнаружилось, что после вчерашней лихорадочной спешки сегодня работы немного. Да и текущие дела, которые можно было бы уладить, явно не клеились. Владелец предприятия Волянский, тоже архитектор, знакомый Малецкого с довоенных лет, с утра еще не появлялся.
Зато в одной из двух комнат, в так называемой «общей» (другая называлась «дирекцией», и там работали Малецкий с Волянским), уже довольно давно шел оживленный разговор. Когда Малецкий, услыхав возбужденные голоса, зашел туда, он попал в самый разгар горячей дискуссии.
В «общей» находились четверо: секретарь директора панна Стефа, дородная крашеная блондинка, которой выщипанные брови и загнутые ресницы придавали детски удивленное выражение, машинистка, панна Марта, Бартковяк — мальчик-посыльный и молодой человек, у них не работающий. Это был высокий блондин с характерно очерченной, удлиненной головой и глубоко посаженными глазами на птичьем, немного хищном лице.
Малецский знал этого молодого человека, поскольку Залевский, или Зыгмунт, как звала его панна Стефа, заходил в последнее время на улицу 6-го августа весьма часто. Перед войной он изучал право, теперь же, кроме всего прочего, торговал золотом и валютой.
Когда Малецкий вошел в «общую», Залевский сидел на столе и, оживленно жестикулируя, вещал:
— А я утверждаю, что в одном этом случае мы можем быть благодарны Гитлеру. Он выполнил за нас тяжелую и, прямо скажем, даже неприятную, черную работу. Теперь с еврейским вопросом покончено! Не сделай этого Гитлер, мы сами были бы вынуждены после войны заняться ликвидацией евреев. Одной заботой меньше, это же ясно! А все так называемые гуманные взгляды,— обратился он к сидящей у «ундервуда» панне Марте,— тут абсолютно неуместны! Польша должна жить без евреев, этого требуют наши государственные интересы. Это одно! А второе — у нас нет оснований жалеть евреев!.. Они нас не жалеют! Любой из них, кабы мог, тотчас пустил бы пулю в лоб первому встречному поляку. Достигни евреи власти, уж они бы показали нам почем фунт лиха!
Он говорил быстро, страстно и с непоколебимой уверенностью в себе, как человек, привыкший к частым выступлениям и дискуссиям. Панна Стефа, моргая длинными ресницами, смотрела на Залевского с нескрываемым восхищением; взгляд Бартковяка тоже был благожелательным. Одна панна Марта повернулась боком к говорящему. Темные, гладко зачесанные волосы придавали ей очень моложавый вид. Она сидела, склонившись над машинкой.
Заметив Малецкого, Залевский обратился к нему:
— Что, разве я не прав, пан инженер? Малецкий оказался в щекотливой ситуации. Он не
имел ни малейшего желания вступать в полемику. А между тем, после вопроса Залевского, взгляды всех обратились к нему. Даже панна Марта подняла голову. Она была очень бледна, губы у нее дрожали. Надо было что-то ответить.
— Я, правда, не слышал всего разговора,— начал он медленно,— но то, что вы говорите, не кажется мне новым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45