Но едва переступила порог своей квартиры, как в нос ей ударил подозрительный запах гари. Охваченная дурным предчувствием, она влетела на кухню. В плите бушевал веселый огонь. Из горшка с бигосом несло горелым. Она заглянула в печь и заломила руки при виде траурно черных струделей. Но гнев тут же возобладал над огорчением.
Петровская ворвалась в комнату. Вид мужа, беспечно развалившегося на постели, привел ее в бешенство.
— Ах ты дрянь!— завопила она.— Говорила тебе, бездельник ты этакий, чтобы приглядел за пирогами. И что теперь будет? Дерьмо будешь жрать!
Но, прежде чем она успела излить всю свою ярость, Петровский соскочил вдруг с кровати, рванулся к ней и, схватив за кисти рук, припер к стене.
— Больно!— простонала она, перепуганная.— Ты что, Юзек?
— Вот именно,— он еще сильнее стиснул ей запястья.— Будешь, холера, не в свое дело соваться?
— Да ведь я из-за тебя, Юзек!— пыталась она защищаться.— Я за тебя боюсь.
— Будешь?— повторил он.
От боли и унижения глаза ее наполнились слезами. Но вместе с тем полуобморочное бессилие лишило ее воли. Она была беззащитна перед этим человеком. Вот уже пять лет, день за днем, на счастье ее и несчастье, он покорял ее своим телом, своим дыханием и голосом.
— Будешь?— повторил он еще раз. Она только покачала головой.
— Не будешь?
— Нет,— шепнула она.
— Смотри у меня! — сказал он сквозь зубы.
И оттолкнул ее от себя с такой силой, что, споткнувшись о порог, она зацепилась за ближайший стул и упала. Петровский пожал плечами. Потом с презрением захлопнул дверь ногой.
Только минуту спустя она медленно поднялась и, глотая слезы, принялась растирать отекшие руки. И вдруг заметила, что, падая, порвала чулок — на самом видном месте, впереди. Это были шелковые французские чулки, купленные всего неделю тому назад на Керцеляке за большие деньги, трудно доставшиеся ей при спекуляции. Теперь она заплакала навзрыд и сквозь слезы, обиду и гнев громко начала причитать:
— Чтоб ты сгинула, обезьяна жидовская, ты, жидовка проклятая! Человек мучается, вкалывает, и из-за такой вот... Бога, что ли, нет на свете...
Желая успокоить нервы, Малецкий возвращался домой пешком. Надо было пройти через весь город, преодолеть многокилометровую дорогу, но ни ходьба, ни усталость не смогли заглушить терзавших его мыслей.
Варшава окружала его, полнясь движением, шумом, гомоном. Весенний день близился к концу, но лавки и магазины были еще открыты. В витринах, в пестром изобилии военного времени, в толпах, заполняющих тротуары, ощущался близящийся праздник. Гурьбой высыпали и уличные торговцы, шумно нахваливая свои товары. На углах стояли корзины фиалок, калужниц, первоцветов. В воздухе пахло весной. И небо тоже было бы весенним, если бы его светлую, нежную голубизну не затмевали серые дымные полосы. Над гетто, подобный огромному чудищу, возносился черный, почти неподвижный клуб дыма. Отголоски ожесточенной перестрел-
ки, многократно усиленные эхом, слышались меж домов, взрывы то и дело сотрясали землю.
В Жолибоже Малецкий почувствовал себя таким усталым, что решил сесть в трамвай. И все же домой он вернулся гораздо позже, чем намеревался утром.
Услышав, что он наконец пришел, Ирена выглянула в прихожую. И сразу заметила, что он не привез обещанного чемодана.
— Что, ты не взял моих вещей?— огорчилась она.
— Увы!— нехотя ответил он.
— Ты не ездил к Маковским?— спросила Анна. Разозленный вопросами, он ответил уклончиво и под
предлогом, что должен умыться, скрылся в ванной. И пробыл там гораздо дольше, чем того требовала гигиеническая процедура. Вымыл лицо, чего обычно в течение дня не делал, медленно отмывал руки, даже ногти обстриг — они показались ему слишком длинными. Наконец, чувствуя, что его долгое отсутствие переходит границы приличия, он причесался и вышел.
Обе женщины сидели в мастерской. Ирена просматривала альбом Брейгеля и не подняла глаз на Яна, когда он вошел. Избегая изучающего взгляда жены, он уселся сбоку.
— Так вот, я был в Мокотове...— начал он. Ирена склонилась над репродукцией.
— И что?— равнодушно спросила она. Минуту он подыскивал подходящие слова.
— Ты не застал их?— спросила Анна.
— Нет.
— Это ужасно!— расстроилась она.— Надо тебе завтра поехать.
— Незачем,— ответил он.— Маковские арестованы, квартира опечатана.
Ирена сидела без движения, склонившись над альбомом.
— Когда их арестовали?— спросила она чуть погодя, тем же равнодушным тоном.
— Со вторника на среду.
— Быстро!— в ее голосе прозвучала легкая ирония.— Всех?
— Всех.
Два далеких взрыва сотрясли тишину. Они были такие мощные, что зазвенели стекла.
— У тебя много вещей там было?— спросил Ян. Она пожала плечами.
— Ах, чепуха! Не до вещей тут!
Ян торопливо объяснил, что не в этом дело. Он, мол, хотел узнать, не было ли среди личных вещей Ирены чего-нибудь компрометирующего.
— Да вроде бы нет,— задумалась она.— Была одна фотография отца, несколько фотографий матери...
— А письма?
Она на него не взглянула.
— Никаких писем я не хранила, не бойся. Он пропустил ее ответ мимо ушей.
— Те двое, что были у тебя, знают нынешнюю твою фамилию?
— Конечно! А как ты думал?
— Вот именно! Это все осложняет. Если те же самые люди причастны к аресту Маковских...
— Вам обязательно нужны новые документы,— вмешалась в разговор Анна.
Ирена взглянула на старинное колечко, которое носила на руке.
— Только это еще могу продать, больше нечего. Но за него гроши дадут!
В комнате наступило тягостное молчание. Наконец Ян, чувствуя на себе взгляд жены, заставил себя произнести:
— Да нет, не таким путем! Но сейчас это будет нелегко устроить.
— Ты как-то говорил,— припомнила вдруг Анна,— что у вашей машинистки, кажется, большие связи. Марта ее зовут, да?
— Да,— буркнул Ян.
— Может, через нее?
— Она уже не работает у нас.
— Вот как?— удивилась Анна.— Почему? Ты так хвалил ее...
— Сама уволилась,— хмуро ответил он.— Другое место нашла.
— А твой брат?— спросила Ирена. Ян взглянул на жену.
— В самом деле. Но куда он запропастился? Вообще, что с ним? Снова уехал?
— Да, кажется.— Анна слегка покраснела. Ян, однако, не заметил этого.
— Жаль!— сказал он.— Хоть раз бы на что-то пригодился. Впрочем, связи у него тоже весьма сомнительные. Так или иначе — это отпадает. Кто же еще?
И вдруг вспомнил.
— А Феля Пташицкая? Ты теперь видишься с ней?— спросил он Ирену.— Как она? Я очень давно ее не видел.
— Я тоже.
— Может, она могла бы тут чем-то помочь. Раньше...
— Сомневаюсь,— прервала его Ирена.
— Ты думаешь? Даже тебе? Она пожала плечами.
— Люди меняются.
— Феля?— удивился он.— Да что ты говоришь? В каком смысле она изменилась?
— О, в самом главном!— горько усмехнулась Ирена.— Крутится возле нее какой-то оэнеровец 1. Она в него без памяти влюблена. Остальное сам додумай.
— Невероятно! Феля Пташицкая?
— Да, Феля...
— И что, она — антисемитка? Это немыслимо...
— И все же...
— Невероятно! Феля Пташицкая?
Ирена машинально перевернула несколько страниц Брейгелева альбома.
— Впрочем, я не видела ее почти полгода. Может, это у нее уже прошло.
— Вероятно.— Ян задумался.— Знаешь, я все же поеду к ней, попробую...
— Попробуй,— согласилась она равнодушно.
Под конец ужина, настроение за которым мало отличалось от вчерашнего, к Малецким позвонил Владек. Благоухающий, румяный, волос к волоску причесанный. Выйдя в прихожую, Малецкий сразу услышал запах хорошей лавандовой воды.
- Пан советник просит вас, пан инженер.— Владек поклонился.— Если у вас найдется минута времени, оказать ему любезность и зайти к нему.
— Хорошо,— ответил Малецкий.— Я приду минут через пятнадцать.
— Благодарю вас,— любезно улыбнулся Владек.— Пан советник будет ждать вас, пан инженер.
Малецкий вернулся в комнату задумчивый.
— Замойский хочет увидеться со мной,— объяснил он, садясь за стол. И тут же, размышляя вслух, прибавил:— Интересно, зачем я ему понадобился?
1 Оэнеровец — член созданной в 1934 г. польской фашистской организации Национально-Радикальный Лагерь
Сразу после ужина он позвонил в квартиру напротив. Экс-советник сидел у себя в кабинете. Не выпуская из рук книжку, которую он как раз читал, Замойский привстал за огромным своим столом.
— Прошу вас, пан инженер,— любезно указал он Малецкому кресло.— Простите, что затруднил вас, но я не совсем здоров...
На нем была темная домашняя куртка, на ногах — шлепанцы. Выглядел он и впрямь не очень хорошо. Усевшись напротив Малецкого, он отложил книжку на стоявший рядом столик.
— Вот перечитываю «Пана Тадеуша»,— пояснил он.— Это так отвлекает от действительности...
Зная болтливость хозяина, Малецкий предпочел пресечь его разглагольствования.
— Я слушаю вас,— официально сказал он.— Чем могу служить?
Замойского встревожила такая бесцеремонность. Он предполагал сперва порассуждать о достоинствах поэмы Мицкевича, затем незаметно перейти к злободневным делам, и только в связи с ними, уже в доверительной и высоко интеллектуальной атмосфере затронуть основную щекотливую тему. Малецкий спутал все его карты, и в первую минуту Замойский почувствовал себя совершенно неспособным продолжить разговор.
Малецкий догадывался, о чем он хочет говорить, но отнюдь не желал облегчать ему задачу. Только шевельнулась в нем злость против Ирены. Он был уверен, что она, конечно, снова, презрев осторожность, выходила на балкон. Несколько минут оба молчали. Нос Замойского все больше вытягивался. Наконец советник собрал разбежавшиеся было мысли.
— Я хотел с вами поговорить, пан инженер, об одном деле...— начал он.— Разумеется, абсолютно доверительно. Дело, пожалуй, несколько щекотливое...
Он запнулся и слегка покрасневшими глазами взглянул на Малецкого, ища сочувственной поддержки.
— Я слушаю вас,— не поддержав его любезный тон, сухо повторил Малецкий.
Замойский перевел дух. Ничего не попишешь, надо пересилить себя.
— У вас живет сейчас... если не ошибаюсь, одна особа... Простите, не знаю ее фамилии*
— Пани Грабовская,— спокойно объяснил Малец-кий.— Она погостит у нас несколько дней. Речь, верно, идет о прописке?
— И да и нет,— ловко избежал ловушки Замой-ский.— Конечно, прописка само собой. В нынешние времена, вы же понимаете, не обо мне речь...
— Понимаю,— согласился Малецкий.
— Только...
— Только?
— Простите,— собрался с силами Замойский,— но у меня есть основания предполагать, более того, быть почти уверенным, да, почти уверенным,— подчеркнул он,— что происхождение пани Грабовской... Извините,— предупредил он ответ Малецкого,— настоящую ли фамилию носит эта женщина?
Пока он с напряжением выдавливал из себя этот вопрос, нос у него еще более удлинился, а покрасневшие глаза забегали так, словно каждый в отдельности хотел впиться в Малецкого. Тот ответил не сразу, ошеломленный не столько самим вопросом,— он ожидал его, сколько видом советника. В первую минуту он никак не мог взять в толк, почему выражение лица Замойского показалось ему таким непривычным. И вдруг у него даже горло перехватило от изумления: это было семитское лицо, лицо, которое в этот миг предали глаза, без всякого сомнения, еврейские. Он невольно скользнул взглядом по темным, торжественно глядевшим со стен портретам. И вдруг ему расхотелось вести с Замойским двойную игру.
— Пан советник,— дружески склонился Ян к нему,— допустим, что на ваш вопрос я дал бы отрицательный ответ. Допустим, что пани Грабовская именуется иначе. Ну и что я, по-вашему, должен сделать?
Замойский в панике отпрянул в глубь кресла.
— Я ни о чем не хочу знать!
Малецкий почувствовал себя более уверенно.
— Простите, но вы сами сказали, что наш разговор должен быть абсолютно доверительным. Тем самым вы склонили меня к откровенности. Не так ли? Только поэтому я счел себя вправе спросить вас, что, по-вашему, я должен сделать?
Замойский жалобно всматривался в говорящего. Во взгляде его явно читался укор, что его втягивают в такие темные, чуждые ему дела.
— Увольте меня,— пробормотал он наконец.— Откуда мне знать? Я ведь скорблю обо всем, что происходит... Но тут весь дом, вы понимаете... Столько людей, женщины, дети... Случись что-нибудь, обыск какой-нибудь или не дай бог донос... Вы понимаете?
— Да,— согласился Малецкий.— Ну и что? Замойский, в третий раз жестоко припертый к стенке,
не выдержал. Самообладание окончательно покинуло его. Охваченный тревогой, он вдруг совсем растерялся и, обхватив голову руками, запричитал:
— Господи Иисусе, за что все это? Чего вы хотите от меня? Ведь мне и так каждую ночь гестапо снится, уже нервов на все это не хватает! Господи Иисусе!
Малецкий переждал, пока он немного успокоится, и лишь тогда сочувственным, душевным тоном сказал:
— Я все это хорошо понимаю, поверьте мне, пан советник. Но здесь речь идет о жизни человека.
Замойский молчал. Ушел в себя, сжался.
— Знаю, знаю,— забормотал он наконец, кивнув головой.— Жизнь человеческую надо уважать...
Малецкий тотчас снова перешел в наступление.
— Впрочем, я могу вас уверить, что пани Грабовская пробудет у нас не более двух-трех дней. Вы же понимаете, в связи с состоянием моей жены это и в моих интересах. Речь идет буквально о нескольких днях. А теперь один неделикатный вопрос, прошу простить меня, но я хотел бы, чтобы уже не было никаких недомолвок. Каким образом вам стало известно, что у нас кто-то живет? Вы сами видели пани Грабовскую?
Замойский отрицательно покачал головой.
— Значит, вам сообщили? А кто, можно узнать? Кто-то из нашего дома?
Советник заколебался.
— Петровская?— подсказал Малецкий. Советник подтвердил молчанием.
— Значит, надо будет успокоить ее,— решил Малецкий.— Объяснить ей, что она ошиблась, что внешность пани Грабовской в самом деле вызывает подозрения, но что... и так далее...
Замойский казался вконец обессиленным. Он согласно кивал, не произнося ни слова. Порешили на том, что Малецкий сам поговорит с Петровской и все как следует объяснит ей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45