Из всей семьи одному только Лукашу было недалеко: детский сад его помещался тут же рядом, на Совьей улице.
В утренние часы семья подчинялась раз навсегда установленному порядку. Раньше всех вставала мать и первая шла в ванную, потом брился и принимал душ отец, а мать готовила завтрак, успевая в то же время поторапливать обоих мальчиков, особенно мешкотного Гжеся. В десять минут восьмого все садились завтракать, на что отводилось четверть часа; в половине восьмого в квартире никого уже не было: родители уходили вместе с детьми. Отец с матерью шли наверх, к трамвайной остановке у туннеля Трассы, Гжесь мчался прямо по Повислью к Тамке, а Лукаш, обцелованный на прощанье, размахивая мешочком с домашними туфлями, направлял свои стопы в сторону Рынка, к детскому саду.
Так что, вполне понятно, в то утро у матери не было времени для беседы с Лукашем, а у Лукаша не было возможности перед уходом вступить в сколько-нибудь длительный контакт с поселившимся в шкафу гостем. А что лис не испугался поднятого Гжесем шума и не убежал — в этом Лукаш был уверен. Правда, внутри раскрытого настежь шкафа не было никакого сияния, но отсутствие золотой зари при дневном свете вполне понятно. К тому же при Гжесе Лукаш не считал возможным ни подходить слишком близко к шкафу, ни вертеться около него, особенно после того, как, встав с постели, осторожно двинулся было в ту сторону: Гжесь поглядел на него так подозрительно, что пришлось для отвода глаз поскорей изменить направление и с самым безразличным видом, слегка напевая, встать у окна.
После вчерашней вечерней бури день наступил пасмурный, но дождя не было; зато роса сверкала на все еще зеленых склонах откоса у подножия костела святой Анны и в воздухе стоял легкий туман. Может быть, именно благодаря этой дымке тумана казалось, что и одинокая на фоне широкого небосклона Колонна Зигмунта, и стены костела, и высовывающиеся из-под него дома Краковского Предместья расположены дальше и выше, чем обычно. Точно так же и путепровод казался более удаленным, и трамваи двигались по нему очень медленно, будто огромные красные жуки. Все, вместе взятое, производило такое впечатление, словно весь пейзаж вдруг взмыл в воздух, чтобы улететь, и застыл так в первом порыве, А тут, под окном, на каменной балюстраде вокруг статуи мариенштатской торговки бойко прыгали два воробья.
Несмотря на неприятности, вызванные пропажей ключа, на сердце у Лукаша было радостно и весело. Он уже нисколько не сомневался, что Гжесь — единственное лицо в доме, которое не верит в золотого лиса и даже относится к нему враждебно. Это немного досадно: ясное дело, лучше бы такого явления среди ближайших родственников не наблюдалось; но с другой стороны, недоверие Гжеся имело и свои положительные стороны, так как гарантировало, что Гжесь никогда не увидит лиса и, значит, не будет иметь возможности нанести ему прямую обиду или вред. А родители? Хотя отец вчера вечером явно недооценил важность события, Лукаш не думал, чтоб он говорил совсем всерьез, не шутя. Слишком многое заставляло думать, что отцу если не теперь, то, во всяком случае, раньше тоже случалось видеть золотых лисов, и он только не хотел признаваться в этом при Гжесе. Остается мать; у нее-то уж, наверное, найдется, что порассказать интересного о золотых лисах, и на кого, на кого, а уж на нее можно положиться: она окажет решительный отпор дурацким выходкам Гжеся. И воображение тотчас нарисовало Лукашу тот день, когда посрамленный Гжесь захочет в конце концов увидеть золотого лиса и не сможет, ах, никак не сможет сделать это.
Но пока Гжесь был еще очень далек от мысли, что его ждет впереди неминуемое посрамление, а самое главное — страшно мешал завязать дружбу с лисом. Однако, несмотря на помехи, Лукаш сумел улучить минутку одиночества, когда мать позвала: «Мальчики, завтракать!»— и Гжесь, схватив сумку, выбежал из комнаты, свистя и, конечно, грохоча ботинками. Этим моментом и воспользовался Лукаш, чтобы подбежать к шкафу и, приоткрыв дверцу, сказать лису: «Добрый день!»
— Лис,— продолжал он,— сейчас мне надо в детский сад, но ты не огорчайся: в четыре я вернусь, мы с тобой запремся в шкафу и будем рассказывать друг другу разные истории, ладно?
На это лис храпнул в глубине шкафа, явно в знак согласия.
— Спасибо,— ответил взволнованно Лукаш.— Ну пока, дорогой мой...
— Пока!— храпнул в ответ лис.
Лукаш хотел еще попросить своего друга, чтоб тот не обращал внимания на фортели глупого Гжеся, но в коридоре послышался стук ботинок. Прежде чем Лукаш успел запереть шкаф и отойти, Гжесь уже стоял на пороге.
— Что ж ты не идешь завтракать?
— Я иду,— ответил Лукаш.
— Иди скорей! А почему ты такой красный? Лукаш почувствовал, что горячий румянец залил ему
все лицо до корней волос и даже шею. Но он решительно отрезал:
— Я вовсе не красный.
— А это что? Красный как рак. Верно, опять что-нибудь выдумал. Что ты делал около шкафа?
Лукаш решил, что, в общем, лучше на эти придирки не отвечать; поэтому он молча пощел рядом с Гжесем. К несчастью, до так называемой общей комнаты, которая на самом деле принадлежала матери, но служила также столовой, было слишком близко, чтобы румянец на щеках Лукаша успел хоть немного побледнеть. Если б Гжесь не шел за ним по пятам, как злой дух, Лукаш задержался бы в передней и подождал минутку, чтоб овладеть собой. Но теперь, по понятным соображениям, он предпочел не рисковать возможностью нового столкновения с Гжесем и, краснея еще больше от сознания, что покраснел, абсолютно твердым шагом вошел в комнату.
Родители уже сидели за столом. Комната была просторная, в два окна, очень светлая, и мать, как только поглядела на Лукаша, сразу заметила достойное быть замеченным.
— Что ты такой красный?— спросила она. Гжесь шумно отодвинул свое кресло.
— С этим мальчишкой можно спятить!— объявил он неестественным басом.— Опять чего-то ловчил около шкафа. Скажи по правде: опять ведь хотел стибрить ключ?
— Гжесь,— довольно резко остановила мать,— ты становишься надоедливым, как злая муха.
— Я — надоедливым?— удивился Гжесь.— Это он — надоедливый. Вчера врал, будто видел золотого лиса, потом спрятал ключ, а теперь вот снова что-то задумал.
Мать повернулась к отцу.
— Что это за история с золотым лисом?
— Врет, будто видел золотого лиса,— тотчас объяснил Гжесь.— А этого не может быть.
— Гжесь,— возразила мать,— я, кажется, спрашиваю не тебя, а отца.
Отец отнесся к делу довольно легко.
— Ничего особенного,— ответил он.— По дороге расскажу.
Лукаш, потупив глаза в стол, пил мелкими глотками слишком горячее молоко. «Все-таки отец не отверг золотого лиса,— подумал он.— Ах, чудный лис, я тебя защищу — вот увидишь: все тебя полюбят...»
Между тем Гжесь тянул свою песню:
— Никаких золотых лисов ведь нет, и он такого лиса не мог видеть, правда, мама?
Но мать ответила уклончиво:
— Я с этим делом незнакома, Гжесь, я не могу сразу сказать — да или нет.
— Как это не можешь? Ведь он не видел золотого лиса, а врет, что видел.
Тут Лукаш, приободрившись и осмелев, не выдержал и, отстранив от губ чашку с молоком, высунул Гжесю язык.
— Мама!— крикнул Гжесь.— Лукаш показывает мне язык.
— По-видимому,— откликнулся отец, подливая себе кофе,— двум персонам придется сейчас же встать из-за стола. Имеют заинтересованные персоны что-нибудь сказать по этому поводу?
Оказалось, что заинтересованным персонам по этому поводу сказать, в сущности, нечего; но, учитывая нависшую опасность, они успокоились, и завтрак был окончен без недоразумений.
Гжесь, у которого в этот день перед уроками был еще короткий сбор звена, связанный со школьным соревнованием по сбору макулатуры, первый выбежал из дому.
— Когда ты вернешься?— спросил Лукаш у матери при прощанье.
Он расставался с родителями всегда в одном и том же месте: на углу Мариенштата и Рынка.
— Сегодня рано,— улыбнулась она.
— И больше никуда не пойдешь?
— Нет, буду дома. Лукаш взглянул на отца.
— А ты?
— О, у меня сегодня битком забит весь день до вечера. Во-первых, клиника, потом конференция в министерстве, лекции, посреди дня — собрание Народного фронта, а вечером — встреча с врачами из ГДР. Хватит? Лукаш сочувственно кивнул.
— А вот завтра днем будет, кажется, несколько часов свободных.
— Подумать только!—- вздохнула мать.— А у меня как раз завтра в пять собрание.
— И должна быть?
— Обязательно. Важное собрание родительского комитета.
Отец развел руками.
— Жалко. Кажется, мы никогда уже не проведем вечер вместе. Ну, сынок,— повернулся он к Лукашу,— шагай в детский сад: нам пора.
— Пока, пока!— сказал Лукаш.
И, размахивая сумкой с туфлями, понесся по Рынку.
На углу Совьей, под мозаичными часами, Лукаша догнала лучшая его подруга по детскому саду и ровесница Эмилька, дочь токаря с фабрики из Жерани. У нее было круглое румяное личико, голубые глаза и очень светлые волосы, гладко зачесанные, с пробором посредине и двумя малюсенькими косичками, спадающими на плечи.
— Знаешь, Лукаш,— сообщила она сразу, не успев подойти,— мой папа едет в Москву на Октябрьские торжества.
— Мой уже был в Москве,— ответил Лукаш.— Теперь он поедет в Париж на один съезд.
Эмилька задумалась.
— А далеко это — Париж?
— Страшно далеко.
— Дальше, чем Москва?
— На поезде дальше.
— А на самолете?
— А на самолете ближе. Папа полетит на самолете.
— Мой тоже. Но Париж ведь меньше Москвы, правда? Москва — самая большая и самая красивая.
Лукаш взмахнул сумкой.
— Нет, самый большой и самый красивый город называется Колорадо.
— Это где?
— О, это на краю света. Ужасно далеко. На таком, понимаешь, огромном острове. И там горы — до самых туч. И озера. И леса — страшно высокие. А дома — все из мрамора, белые-белые...
— Такие, как у нас в новом районе?
<:^'7
— Еще огромней!
— Ну да!
— Ей-богу, правда.
— Уж не огромней Дворца культуры?..
— Да, да, гораздо огромней. До самых туч.
— Ты ведь сказал, что там горы — до туч.
— И горы тоже. Но дома еще огромней. Ты хотела бы жить в таком доме? Вокруг тучи, тучи. А ночью звезды — рукой подать. Хотела бы?
Эмилька тряхнула головой.
— Нет.
— Почему? Какая ты глупая!
— Не хотела бы. А вдруг лифт испортится. Как тогда маме ходить за покупками так высоко?
— Там лифты не портятся.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю.
Эмилька, по своему обычаю, выпятила нижнюю губу.
— Ты не веришь?— встревожился Лукаш.
— Потому что ты все выдумываешь.
— Я не выдумываю.
— Нету таких домов и такого города. Самый большой город — Москва.
Лукаш с удвоенной энергией взмахнул сумкой.
— Ладно. Раз не веришь, не скажу тебе одной тайны.
— И не говори. Москва — самая большая.
— Не хочешь, чтоб я сказал?
Поглощенные беседой, они даже не заметили, что давно уже прошли свой детский сад и повернули на Беднарскую. Но тут им пришлось остановиться на краю тротуара, так как по Доброй в этот момент проходили с характерным шумом два «Урзуса»— один с одним, другой с тремя прицепами.
— Какие замечательные!— воскликнула Эмилька. Лукаш не разделил ее восторга.
— Воняют страшно... Значит, не хочешь? Эмилька пожала плечами.
— Говори.
— А никому не разболтаешь?
— Что это за тайна?
— Приходи ко мне после сада, покажу. Только тебе одной. Придешь?
— Не знаю. Мама сказала, что после детского сада пойдет со мной сегодня покупать мне новое платьице.
— Так приходи потом. Понимаешь, Гжеся не будет, он днем пойдет в Дом молодежи, мы будем одни, и я покажу тебе тайну.
— А сказать не можешь?
— Нет, нужно показать. Придешь? Приходи, Эмилька.
— А не выдумываешь?
— Нет.
— А про город и дома ведь выдумал? Москва — больше всех.
Лукаш мгновение колебался.
— Выдумал?
— Про город — да.
— А про дома?
— И про дома — тоже. А тайна — на самом деле.
— А то была сказка?
— Сказка.
— Ну, так я тебе тоже расскажу сказку, только всерьез. Хочешь?
Лукаш просиял.
— Да? Ну, расскажи. Интересная?
— Это было так...
— Постой. Пройдем еще немножко над Вислой, там расскажешь.
— А воспитательница не рассердится, если опоздаем?— встревожилась Эмилька.
Лукаш несколько раз крутанул сумкой в воздухе.
— Чего ей сердиться? Если спросит, мы скажем, что немножко позже вышли из дому.
Нижняя губа Эмильки легонько выпятилась.
— Я не хочу врать.
— Зачем тебе врать? Она не спросит, вот увидишь. Я часто как иду в детский сад, так немножко пройду над Вислой. Пойдем, Эмилька. Ты увидишь, как там хорошо. Не будь глупой...
Эмилька еще поколебалась, но в конце концов уступила. В общем, до Вислы было действительно рукой подать, и вскоре они шли уже по бульвару.
Тут было просторно, широко. Несмотря на осеннюю пору, в Висле вода была очень низкая, и река образовала множество мелких, желтоватых рукавов. Поблизости, возле Костюшковской набережной, стояла черная землечерпалка. Вода вокруг нее была неподвижная, темная, бутылочного цвета,— зато дальше, к пражской стороне, она переходила в светлый жемчужно-голубой оттенок, а еще дальше, где в слегка затуманенном воздухе обрисовывался серый мост Понятовского, казалась совсем белой, чуть подернутой серебристым мерцаньем. Над Прагой лениво плавали коричневые дымы, а дым от электростанций был густой и черный, как сажа.
Осень уже сильно давала себя знать. Пахло холодом октябрьского утра и вянущими листьями, которыми был полон бульвар. Но на прибрежных каштанах сохранилось еще много листвы. Они стояли в мглистом, синеватом сиянии, прямые, неподвижные, немного напоминающие букеты из красных и желтых искусственных цветов и потемневшей зелени.
Лукаш некоторое время смотрел на реку, на дымы, на небо, которое здесь, над Вислой, всегда шире, чем в городе.
— Погляди,— сказал он наконец,— видишь, как это облако похоже на летящего аиста?
Эмилька задрала голову.
— Где?
— Вон, вон!— показал Лукаш.— Ну прямо аист. Видишь?
— Ничуть не похоже.
— Сейчас уже нет, а только что было совсем как аист.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45